Неточные совпадения
Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и
к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной
площади, и даже близ кабака, и вновь
пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.
Раскольников перешел через
площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и
пошел направо, тротуаром, по направлению
к В—му. Миновав
площадь, он попал в переулок…
Несколько охмелев от вкусной пищи и вина, он
пошел по бульвару
к Страстной
площади, думая...
К собору, где служили молебен, Самгин не
пошел, а остановился в городском саду и оттуда посмотрел на
площадь; она была точно огромное блюдо, наполненное салатом из овощей, зонтики и платья женщин очень напоминали куски свеклы, моркови, огурцов. Сад был тоже набит людями, образовав тесные группы, они тревожно ворчали; на одной скамье стоял длинный, лысый чиновник и кричал...
Преобладали хорошо одетые люди, большинство двигалось в сторону адмиралтейства, лишь из боковых улиц выбегали и торопливо
шли к Знаменской
площади небольшие группы молодежи, видимо — мастеровые.
Он
шел к Страстной
площади сквозь хаос говора, механически ловя отдельные фразы. Вот кто-то удалым голосом крикнул...
Он посмотрел, как толпа втискивала себя в устье главной улицы города, оставляя за собой два широких хвоста, вышел на
площадь, примял перчатку подошвой и
пошел к набережной.
— По Арбатской
площади шел прилично одетый человек и, подходя
к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика; полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а на другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы,
идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на
площади, лицом
к лицу с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом
к губернаторскому дому на музыку. На
площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру, вышел из коляски и
пошел бродить по
площади.
Шлюпки не пристают здесь, а выскакивают с бурунами на берег, в кучу мелкого щебня. Гребцы, засучив панталоны,
идут в воду и тащат шлюпку до сухого места, а потом вынимают и пассажиров. Мы почти бегом бросились на берег по
площади,
к ряду домов и
к бульвару, который упирается в море.
С другой стороны, Иван Федорович чем свет сегодня
послали меня
к ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем чтобы Дмитрий Федорович на словах непременно пришли в здешний трактир-с на
площади, чтобы вместе обедать.
Одна
идет к юго-западу и образует хребет Богатую Гриву, протянувшийся вдоль всего полуострова Муравьева-Амурского, а другая ветвь направляется
к югу и сливается с высокой грядой, служащей водоразделом между реками Даубихе и Сучаном [Су-чан —
площадь, засеваемая растением су-цзы, из которого добывают так называемое травяное масло.].
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили на Старой
площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин
послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано на Старую
площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
И рисует воображение дальнейшую картину: вышел печальный и мрачный поэт из клуба,
пошел домой,
к Никитским воротам, в дом Гончаровых,
пошел по Тверской,
к Страстной
площади.
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре) подъехали
к Солянке. Оставив извозчика, пешком
пошли по грязной
площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок,
к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
—
Пойдем!
Пойдем отсюда… Лучшего нигде не увидим. Спасибо тебе! — обернулся Глеб Иванович
к оборванцу, поклонился ему и быстро потащил меня с
площади. От дальнейшего осмотра ночлежек он отказался.
В назначенный день я
пошел к Прелину. Робко, с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной
площади, с балконом и клумбами цветов. Прелин, в светлом летнем костюме и белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного в саду, показывая цветы, потом ввел в комнату. Здесь он взял мою книгу, разметил ее, показал, что уже пройдено, разделил пройденное на части, разъяснил более трудные места и указал, как мне догнать товарищей.
Глаза у пристанского разбойника так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она
шла теперь за Васей, сама не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через
площадь к конторе уже бежали бегом, так что у Нюрочки захватывало дух.
Постояв с минуту, старик махнул рукой и побрел
к выходу. Аристашка потом уверял, что Лука Назарыч плакал. На
площади у памятника старика дожидался Овсянников. Лука Назарыч
шел без шапки, седые волосы развевались, а он ничего не чувствовал. Завидев верного крепостного слугу, он только махнул рукой: дескать, все кончено.
— Я достал, — отвечал арестант откровенно. — Меня
к допросу тоже в суд водили, я
шел по
площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели.
Отпустив затем разбойников и Лизавету, Вихров подошел
к окну и невольно начал смотреть, как конвойные, с ружьями под приклад, повели их по
площади, наполненной по случаю базара народом. Лизавета
шла весело и даже как бы несколько гордо. Атаман был задумчив и только по временам поворачивал то туда, то сюда голову свою
к народу. Сарапка
шел, потупившись, и ни на кого не смотрел.
Свежий и выспавшийся, я надел фрак со всеми регалиями, как надо было по обязанностям официального корреспондента, и в 10 часов утра
пошел в редакцию. Подхожу
к Тверской части и вижу брандмейстера, отдающего приказание пожарным, выехавшим на
площадь на трех фурах, запряженных парами прекрасных желтопегих лошадей. Брандмейстер обращается ко мне...
По Москве раздавался благовест
к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху
шли более обыкновенного оживленной и быстрой походкой; даже так называемые ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль Волхонки, по направлению
к Конной
площади, как уже догадывается, вероятно, читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской одежде, с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано: «убийца».
— А теперь, исполнивши наш долг относительно Адмиралтейской
площади и отдавши дань заботливости городской думы,
идем к окончательной цели нашего путешествия, как оно проектировано на нынешний день!
Поэтому он быстро, повернулся и
пошел к парку. Если бы кто смотрел на него в это время с
площади, то мог бы видеть, как белая одежда то теряется в тени деревьев, то мелькает опять на месячном свете.
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной
к нему, растянулась, зевнув с воем. На
площадь из улицы, точно волки из леса на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом
пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
— Клянусь… — начал он, но я уже встал. Не знаю, продолжал он сидеть на ступенях подъезда или ушел в кабак. Я оставил его в переулке и вышел на
площадь, где у стола около памятника не застал никого из прежней компании. Я спросил Кука, на что получил указание, что Кук просил меня
идти к нему в гостиницу.
— Насилу-то эти дурачье угомонились! Я, право, думал, что они до самой ночи протолкаются на
площади. Куда, подумаешь, народ-то глуп! Сгоряча рады отдать все; а там как самим перекусить нечего будет, так и заговорят другим голосом. Небось уймутся кричать: «
Пойдем к матушке-Москве!»
— Я встретил на
площади, — отвечал запорожец, — казацкого старшину, Смагу-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному брату, и берет меня
к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб
идти в Белокаменную да порезаться с поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
Светает, в церквах веселый звон, колокола, торопливо захлебываясь, оповещают, что воскрес Христос, бог весны; на
площади музыканты сдвинулись в тесное кольцо — грянула музыка, и, притопывая в такт ей, многие
пошли к церквам, там тоже — органы гудят
славу и под куполом летают множество птиц, принесенных людьми, чтобы выпустить их в ту минуту, когда густые голоса органа воспоют
славу воскресшему богу весны.
Сборской отправился на своей тележке за Москву-реку, а Зарецкой сел на лошадь и в провожании уланского вахмистра поехал через город
к Тверской заставе. Выезжая на Красную
площадь, он заметил, что густые толпы народа с ужасным шумом и криком бежали по Никольской улице. Против самых Спасских ворот повстречался с ним Зарядьев, который
шел из Кремля.
Татьяна Ивановна, войдя
к хозяйке, которая со всеми своими дочерьми сидела в спальной, тотчас же рассыпалась в разговорах: поздравила всех с приездом Антона Федотыча, засвидетельствовала почтение от Хозарова и затем начала рассказывать, как ее однажды, когда она
шла от одной знакомой вечером, остановили двое мужчин и так напугали, что она после недели две была больна горячкою, а потом принялась в этом же роде за разные анекдоты; описала несчастье одной ее знакомой, на которую тоже вечером кинулись из одного купеческого дома две собаки и укусили ей ногу; рассказала об одном знакомом ей мужчине — молодце и смельчаке, которого ночью мошенники схватили на
площади и раздели донага.
Мне было досадно, что гости мои так долго голодали, и в пять часов я велел подавать кушать; но в самое это время увидели мы Гоголя, который
шел пешком через всю Сенную
площадь к нашему дому.
Клином врезались в толпу людей на
площади и, расталкивая их, быстро
шли к паперти собора. Их было не более полсотни, но они знали чего хотят, и толпа расступалась перед ними.
Душа моя открыта перед Богом,
Я рад служить, рад душу положить!
Я
к делу земскому рожден. Я вырос
На
площади, между народных сходок.
Я рано плакал о народном горе,
И, не по летам, тяжесть земской службы
Я на плечах носил своей охотой.
Теперь зовут меня, а я нейду;
И не
пойду служить, пока весь Нижний
В моих руках не будет поголовно
Со всем народом и со всем добром.
Боровцов. Свой, да. Мы вчера с зятем пять золотников купили. Собрался я нынче на
площадь торговать-то: дай, думаю,
к зятю зайду, вместе
пойдем, — вот и зашел. Поставили мы с ним самовар, да вот и пьем сидим. (Зятю). Ты чем нынче торговать-то будешь?
— Ну, хотя бы для того, — ответил Фроим, — чтобы
слава великого Акивы бен Шлайме Львовского воссияла и на N-ской
площади. Разве можно обмануть рэб Акиву?.. Мне самому было любопытно посмотреть, как подо мной раскроется мостовая и земля поглотит меня, как Корея [«…земля поглотит меня, как Корея». — Корей (правильнее Корах) согласно библейскому сказанию восстал против пророка Моисея, за что был наказан богом: под ним и примкнувшими
к нему вождями мятежа разверзлась земля и поглотила их.]…
Он так быстро
пошел к своей квартире, что попал совсем не в тот переулок, прежде чем выйти на
площадь, где стоял собор. Сцена с этим „Петькой“ еще не улеглась в нем. Вышло что-то некрасивое, мальчишеское, полное грубого и малодушного задора перед человеком, который „как-никак“, а доверился ему, признался в грехах. Ну, он не хотел его „спасти“, поддержать бывшего товарища, но все это можно было сделать иначе…
Идет один раз Кесарь Степанович, закрыв лицо шинелью, от Красного моста
к Адмиралтейству, как вдруг видит впереди себя на Адмиралтейской
площади «огненное пламя». Берлинский подумал: не Зимний ли дворец это горит и не угрожает ли государю какая опасность… И тут, по весьма понятному чувству, забыв все на свете, Берлинский бросился
к пожару.
Не таков ли и этот фон Раббек? Таков или не таков, но делать было нечего. Офицеры приоделись, почистились и гурьбою
пошли искать помещичий дом. На
площади, около церкви, им сказали, что
к господам можно пройти низом — за церковью спуститься
к реке и
идти берегом до самого сада, а там аллеи доведут куда нужно, или же верхом — прямо от церкви по дороге, которая в полуверсте от деревни упирается в господские амбары. Офицеры решили
идти верхом.
Командир батареи выкатил орудия и зарядные ящики на
площадь, роздал своим людям хранившиеся при батарее 30 ружей и
послал нарочного за 30 верст в Чериков просить прикрытия, откуда
к шести часам вечера и были присланы на подводах 50 человек.
Идя с
площади дворца по направлению
к Корсо, Савин встретил комическое шествие.
Нинка постояла, глядя на ширь пустынной
площади, на статую Тимирязева, на густые деревья за нею. Постояла и
пошла туда, в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего перед собою не видя. В голове был жаркий туман, тело дрожало необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула — и
пошла к квартире Марка.