Екатерина Чубарова

Татьяна Алексеевна Коршунова, 2021

Высшее общество Петербурга воспринимало девицу Чубарову как предмет насмешек. На балу не танцует, музицирует с ошибками, слуха нет, да ещё и правду говорить не стесняется. Зато ей нет равных в бухгалтерии и счетоводстве, а репутация такая безупречная, что страшно приблизиться. Так думала о ней и собственная внучка, пока в 1886 году в её дом не пожаловал гость из Неаполя. Итальянский князь привёз саквояж с мемуарами и письмами своего покойного деда. А в них оказалась подлинная история Екатерины Чубаровой. Так вот почему бабушка никогда не рассказывала о подпоручике Александре Ильине, стрелявшемся из-за неё на дуэли!.. В 1812 году ей было восемнадцать…

Часть вторая. Путешествие.

Глава I

Четвёрка лошадей несла карету осенней размытой дорогой. В окне мелькали каменные верстовые столбы, северные тонкие берёзки с гнутыми стволами и хмурое Петербургское небо. Желтизна сентябрьской листвы развлекала глаза.

Болотистая унылая природа долго не кончалась. Дорожный колокольчик звоном заглушал хлюпанье колёс и копыт по лужам и слякоти. Ямщик гнал лошадей рысью: берёг их.

Миновали Царское Село. Стемнело. И Екатерина отодвинулась от окна, стараясь не замечать тревожных сумерек. Одна на почтовом тракте! Её родители и подруга остались позади — за пятьдесят вёрст. Колокольчик играл дорожную мелодию. Карета прыгала на ухабах.

К вечеру похолодало. Пригодилась шерстяная шаль.

В запотелом окне мелькнул фонарь. Косой свет упал на стекло и отразил лицо… Её ли? Будто утопленница выглянула со дна ночного пруда. Карета остановилась на станции. Дверца отворилась — Екатерина спрыгнула со ступеньки. Одеревенелые ноги по щиколотку увязли в холодной жиже.

— К-какая станция?

— Тосна, — ямщик усмехнулся себе под нос, распрягая лошадей.

Станционный смотритель равнодушно переписал в книгу подорожную. Поднял блёклые глаза:

— Ужинать не желаете?

Екатерина разместилась в дальнем углу. Спрятала под маленьким дощатым столиком промокший от грязи подол. Подали варёную картошку с сельдью и грибами.

Голод после восьми часов езды утолила. Теперь — чаю и закладывать лошадей…

— Да неужто, сударыня, сразу поедете? — удивился смотритель. — Переночевали бы. Дорога дальше хуже будет. До следующей станции двадцать пять вёрст — да всё по ухабам. В карете никак не уснёте. Да и шутка ли — в ваши-то годы одной путешествовать по ночам?

«По ухабам, не уснуть… А я попробую», — под голову Екатерина подложила шаль. Укрылась шерстяным одеялом.

Увы — рессоры не способствовали телесному покою.

Она задремала, когда карета перестала подпрыгивать, — но остановка на станции прогнала сон.

Как ни расхваливал смотритель комнаты — ни опрятность дома, ни аромат жареных отбивных с кухни, ни песчаные дорожки и клумбы с астрами не заманили Екатерину на ночлег. Чтобы отделаться от немца-смотрителя, она вышла в ночной сад и прислонилась к дереву, пока закладывали новых лошадей. Только бы не заснуть, не съехать по стволу на землю, не ободрать щеку корой…

— Извольте садиться, барышня! — крикнул ямщик. — Готово!

Она открыла глаза, когда в окне кареты брезжился утренний свет. Закутанная одеялом, как чадрой. Она одолела ночь! Впереди — десять часов света и триста вёрст!

За окном мелькали ели и сосны — всё гуще и гуще. Среди хвойного леса вдоль обочины бежали тонкие берёзки: ровные и белые, как дорожные столбы. Однообразная рябь жёлто-зелёных, зелёно-оранжевых пятен леса и неперестающий звон почтового колокольчика наводили сон. Екатерина дремала, собирая силы после трудной ночи на ухабах и бревенчатых гатях.

К полуночи её экипаж остановился за Новгородом, в Бронницах — у побелённого кирпичного дома. Нижний этаж занимал станционный смотритель с семьёй. Верхний служил для приёма постояльцев.

Стол со стопками бумаг и масляной лампой стоял в пустой тёмной передней комнате. Отсюда поднималась лестница с перилами на второй этаж. Смотритель переписал подорожную и предложил комнату и ужин. Дорога и тряска изнурили Екатерину до того, что ноги запинались за половицы.

— А смогу ли я поутру скоро получить лошадей?

— Не извольте беспокоиться, сударыня! У нас две тройки для фельдъегерей имеются — для вас лошадей хватит. Отдыхайте. Доброй вам ночи!

Жена смотрителя проводила её по лестнице в сумрачную, но чистую комнату с белыми занавесками на окнах, старой дубовой кроватью и круглым столом с белой скатертью.

Мальчик двенадцати лет расставил на столе тарелки с запечённым лососем, хлебом и пирогами, солонку и чашку горячего чаю.

— Чего-то ещё изволите?

— Передай господину смотрителю, чтобы в семь часов приготовили лошадей. И приди доложить, когда можно будет ехать.

Мальчик принял гривенник, поклонился. И бесшумно затворил за собою дверь. Екатерина опустила щеколду.

Поужинала. Разделась и легла. Сумочку-кисет с деньгами надела на шею под сорочку, дорожную шкатулку спрятала под кровать. От белья пахло свежестью и прохладой. На стуле висело платье: подол морщился от сохнущей глины. Следовало бы наказать мальчику почистить одежду…

***

Светало. Часы показывали без четверти семь. Екатерина открыла глаза. Оделась и уложила волосы перед старым замутнённым зеркалом над умывальником. Она забыла взять в дорогу гребень, и спутанные пряди пришлось разбирать пальцами.

В семь часов мальчик постучался в дверь.

— С добрым утром, барышня! Хозяева послали узнать, не угодно ль вам чего.

— Скажи, готов ли мой экипаж?

— Не готов, барышня. Лошадей, говорят, нету.

— Как так — нету? Разве их отдали? Приезжал ли после меня кто-нибудь?

— Господин какой-то важный под утро из Петербурга прискакали, а боле никого не было, — мальчик поклонился с равнодушно-послушным видом.

— Проводи меня к смотрителю!

Они спустились по лестнице. Из тёмной нижней комнаты мальчик отворил тяжёлую дверь и провёл Екатерину в жилые покои, где пахло пирогами, нюхательным табаком и прогоревшими дровами. В передней стояла русская печь, старые шкафы, напольное зеркало, кресла, накрытые пушистыми покрывалами, и круглый стол со скатертью. Смотритель пил чай из самовара.

— Алёшка! Ступай к господину, что приехал два часа тому назад.

Мальчик поклонился и ушёл.

— Отчего вы не даёте лошадей? — спросила Екатерина.

— Их нету-с, — смотритель хлебнул чай. — Не изволите ли позавтракать, сударыня?

— Милостивый государь! Вчера вы говорили иначе и обещали, что ждать мне не придётся! Извольте объясниться!

— У меня нет свободной четверни.

— Не стыдно ли вам обманывать? Я еду одна, к раненому офицеру! Родители мои далеко и опекать меня в пути не могут! У меня подорожная. А вы хотите взыскать с меня плату больше положенной! Если вы хотите поживиться за мой счёт, дайте мне курьерскую тройку!

— Курьерских тоже нет, — смотритель звякнул чашкой о блюдце.

— Какой же упряжкой приехал господин после меня? — Екатерина прищурила глаза.

— Пятёркой.

— Пятёркой! Я приехала четвернёй, и у вас имелись вчера две курьерские тройки. У вас десять лошадей! А вы говорите: нет.

— Ловко посчитали, госпожа Чубарова! Но лошадей я вам отпустить не могу.

— Я сама пойду в конюшню — и посмотрю. Потрудитесь приготовить жалобную книгу!

Она отворила тяжёлую дверь — и в передней комнате у лестницы столкнулась с высокой фигурой в тёмно-коричневом каррике³⁰.

— Сеньор Раффаеле… Зачем вы здесь?

— Мог ли я позволить вам ехать одной, когда узнал о ваших намерениях?

Екатерина отступила на шаг и прислонилась спиной к двери смотрителевой квартиры.

— Вы проделали этот путь, чтобы остановить меня…

— Я не вправе останавливать вас, — герцог приложил руку к груди. — Поверьте мне, я рад, что доехал до вас. Я буду вас сопровождать.

Его глаза чёрным жемчугом блестели в темноте комнаты.

— Но… Как же вы, сеньор Раффаеле… Как же вы… Ведь я отказала вам…

— Ваш отказ не помешает мне быть вашим другом.

— Вы отправитесь со мной — в Москву? В военный лагерь?

— Куда вы желаете.

Он приехал в Бронницы, когда просыпалась заря. Узнал, что Екатерина остановилась на ночь, — положил смотрителю на стол ассигнацию, попросил задержать госпожу Чубарову и не отпускать ей лошадей.

***

Привычно зазвенел дорожный колокольчик. Четвёрка понеслась по Московскому тракту.

Под сиденьем прятался маленький дорожный сундучок герцога, а в ногах — белый голубь в клетке нарушал однообразие дорожных стуков тихим воркованием.

— Я намереваюсь заехать в наше имение, — сказала Екатерина. — Оттуда мы поедем на своих лошадях. В Московской губернии почтовых нам может не достаться.

Раффаеле улыбнулся: как легко произнесла она слово «мы».

— Вы не боялись ехать ночью?

— Правду сказать, было страшно — в первую ночь. Теперь же мне кажется, что я проеду и даже пройду пешком, если понадобится, и ночью, и бездорожьем — одна. А позвольте мне теперь вас спросить, сеньор Раффаеле.

— Спросите.

— Для чего вы взяли клетку с голубем?

— Я знаю, каково путешествовать в опасные времена, Каттерина. Почтовый голубь может быть полезен, поверьте мне.

— А где его парочка?

— Я оставил её Биатриче.

Екатерина, склонив голову, заглядывала в маленькие голубиные глазки. Тёплые розовые лапки топтали ей пальцы, просунутые в клетку.

— Вы понимаете, что ждёт вас в Москве? — спросил Раффаеле.

— Я не хочу думать. Мне нужно быть там.

В компании время потекло быстрее — путь от станции до станции сократился. О чём только не говорили они, пока карета мчалась мимо густо-зелёных сосен и елей, мимо берёз и осин с радостно-яркими сентябрьскими кронами! Раффаеле рассказывал Екатерине о Неаполе, о пенных волнах залива, омывающих Молочные горы, об усыпанном апельсинами саде за окнами его виллы, о руинах Амфитеатра Помпеи под тенью пиний. А Екатерина делилась с ним воспоминаниями о Бежецкой земле, о берёзовой роще и зеркальном её отражении в глади пруда, о детских играх с крепостными девочками, об учебе Александра в кадетском корпусе и безумном их приключении в Духов день 1807 года.

Дорога бежала и бежала. Всё дальше оставался Петербург с гранитными набережными, великолепными дворцами и особняками, с переменчивым небом и северным солнцем. Всё ближе становилась Москва…

Навстречу попадались вереницы экипажей. На станциях приходилось часами ожидать лошадей. В сторону Москвы ехали только почтовые кареты и фельдъегери.

К ночи добрались до Валдая.

Хозяин постоялой избы перешёптывался у окна с дочкой — дородной круглолицей девкой, когда барышня и герцог ужинали вместе за одним столом:

— Как думаешь, кто они друг другу?

— Супружники. Нет?

— А комнаты-то разные взяли.

Шушуканье их долетало до ушей Екатерины. Она смотрела на Раффаеле и с досадой комкала салфетку.

— Жаль, что мы с вами не похожи и не сойдём за родственников! — она бросила недоеденную кулебяку. — Доброй ночи вам!

Он простился с нею одним поклоном — без нежностей. Подозвал девку, попросил подать ячменных зёрен для голубя.

Наутро они отправились на станцию. Поднялись по ступеням в тёплый бревенчатый дом, и Раффаеле отворил дверь — пропустить Екатерину.

На столе кипел самовар — труба гудела, выпуская клубы горячего дыма. Отставной генерал… Сергей Степанович мешал ложкой чай, подпирая кулаком сдобренную сединой голову.

Екатерина спряталась за плечо Раффаеле:

— Там Ильины! Семья Александра! Я не могу показаться им. Они не должны видеть меня с вами.

Евдокия Николаевна обнимала шалью дремлющую Веру. Восьмилетний Костя спал на лавке под отцовской шинелью — головой на коленях сестры.

— Но вы можете узнать вести от них, — Раффаеле приподнял ярко-чёрные полоски бровей.

— Дверь, господа, затворите! Избу остудите! — крикнул голос смотрителя. Екатерина убрала ногу с порога.

— Прошу вас, займите их, а я подойду к смотрителю. За вами они меня не заметят. Постарайтесь узнать, куда они едут и есть ли новости об Александре.

Раффаеле прошёл в дом.

— Могу ли я ждать за вашим столом?

— Ради Бога, — ответил Сергей Степанович.

Герцог подвинул стул и сел напротив генеральши и детей, закрыв собою смотрителя. Вера застенчиво хлопала сонными глазами, Евдокия Николаевна улыбалась. Костя, как мёртвый, не поднимал кудрявой головы с Вериных колен.

Екатерина пробралась к смотрителю, закрываясь полями шляпки.

— Вы путешествуете по России в такие опасные времена, господин герцог? — послышался за её спиной голос Евдокии Николаевны.

— Я еду на войну, — ответил Раффаеле.

Генерал окинул ироничным взглядом его тёмно-коричневый каррик с тройной пелериной, белые панталоны, заправленные в сапоги с каблуками, касторовую³¹ шляпу в руках с «квакерской» пряжкой, подбитую изнутри белым шёлком.

— Хотите примкнуть к ополчению? — спросила Евдокия Николаевна.

— Да. К о-поль-ченью.

Веру насмешил иностранный выговор герцога. Она улыбалась, поглядывая на матушку.

Городок окружали живописные высокие холмы, поросшие сосняком, ельником и низкими пушистыми кустиками — по-летнему зелёными и усыпанными золотыми крапинками. Погода налаживалась: синее небо с маленькими кучками облаков казалось здесь по-особенному сухим.

Четверню запрягли — и Екатерина разместилась в карете рядом с голубиной клеткой, у окна. Стала ждать Раффаеле. По пустому двору, утоптанному копытами, гуляли смотрителевы куры, раскапывали лапками землю, выклёвывали дождевых червей.

Наконец, он появился. На ходу надевая шляпу. Со связкой баранок на локте.

— Ну что, сеньор Раффаеле?

— Они едут в Сан-Пьетробург. Генерал сказал, что французы за сто вёрст от Москвы, а русская армия располагается сейчас у города Вья-зьо-мы.

— Значит, они отступают. Нам следует ехать в Москву, чтобы встретиться с русской армией.

Колокольчик зазвякал в такт лошадиному шагу.

— А что Александр? Они получали известия о нём после двадцать шестого августа?

— Они ничего не знают о судьбе подпоручика, — Раффаеле покрутил большим и указательным пальцем. — Я сказал, что знаком с их сыном. Они не получали вести о нём.

— Не знают? Он не написал к ним, что ранен? Верно, и друзьям запретил писать. Узнаю́ подпоручика Ильина.., — Екатерина вздохнула. — А вы не рассказали им?

— Вы не дали мне право.

— Вот и хорошо. А отчего семье генерала долго не дают лошадей?

— Они не едут на почтовых. В Москве нет лошадей. Все покинули город. Ильины приехали ночью и не нашли свободных комнат. Они всю ночь провели на станции, не спали.

— Почему же они не поехали в Бежецкое имение? Неужто из опасений, что, если Москва погибнет, Наполеон пойдёт на Петербург через Тверскую губернию? Боже сохрани!

Екатерину тошнило от мысли, что очерствелые бонапартовские приспешники будут топтать ногами Бежецкую землю. Её землю! Будут мыть коней в её милом пруду, мутить в нём воду. Будут отлавливать Чубаровских кур и жарить для своей голодной утробы. На их, Чубаровых, кухне! Будут жечь стройные берёзки; их, Чубаровых, родной дом, Ильиных дом, — как жгли в Смоленске. И называть Бежецк — Францией!

Как она понимала безумное рвение Александра биться с врагом! Пусть с раненой головой, пусть с одной здоровой рукой, пусть на одной ноге — только остановить их любой ценой, не отдать французу ни горсти русской земли! Не отдать Бонапарту родного имения с берёзками, прудами и парками! И Бежецка — с завораживающими душу куполами, с тихими улицами и ровными, низкими зелёными берегами размеренной Мологи!

Они выехали из Валдая на высокую гору, откуда из окна далеко виднелись холмистая местность с летне-зелёной травой и край озера, отражающего синеву небес. Яркое оранжевое зарево разливалось по горизонту с востока и юго-востока, окутанное серым туманом.

Подъезжая в вечерней темноте к Вышнему Волочку, они снова увидели это зарево на юго-востоке. Казалось, что на звёздном ночном небе появилось третье светило. Солнце давно село, серп луны выглядывал из-за плывущих облаков; и что-то новое, непонятное, рассеивало оранжевый слабый свет вдали на краю неба — в стороне Москвы.

Глава II

Ранним утром 6-го сентября экипаж Екатерины въехал в её родную деревню ровной двухколейной дорогой среди широких зелёных лугов. Кое-где до сих пор цвели запоздалые ромашки и сочно-розовые головки клевера-долгожителя. За воротами открылся вид на фасад старенького каменного дома с деревянным жёлтым крыльцом и большими окнами, украшенными резными синими наличниками. Слева от дома тянулись к синеве сентябрьского неба шафрановые верхушки берёзовой рощи. Справа дикий сад слепил гроздьями лесной рябины и пестрил осенними листьями. На яблонях и липах, как проседь, проглядывала желтизна, а зелень прозрачностью напоминала о приближении осени.

В имении Чубаровых жила сирота Лиза Лужнина. Её отец, мелкопоместный дворянин Ярославской губернии, был давним другом Ивана Дмитриевича. Три года тому назад Лиза осталась одна. Первой пожалела сироту юная Екатерина. Она и убедила отца и мать взять девочку на попечение.

Лиза осталась жить в имении, когда Чубаровы переехали в Петербург. Сельское одиночество юной барышне скрашивала молодая русская гувернантка Аглая Макаровна, нанятая для неё ещё при жизни отца.

Лошади остановились. В прозрачном утреннем воздухе на фоне яркого неба проявлялся каждый жёлтый листочек на берёзах, каждая чёрная полоска на белых гладких стволах. В истощённо-коричневой листве рябин шевелились рыжие хохолки: посвистывая, свиристели лакомились налитыми ягодами. Екатерина спустилась с подножки кареты. Остановилась. Вдохнула всей грудью морозный воздух бесконечного деревенского простора. И пошла — навстречу знакомому до боли миру своего детства. Под ногами шуршала опылённая инеем трава и прыгали, как брызги, чёрные лягушки. На Бежецкой земле всегда было полно лягушек.

Хлопнула дверь крыльца. Как ни в одном чужом доме не хлопает — сотрясая стёкла; задрожало эхо в утренней сентябрьской тишине. Маленькая фигурка, зелёная, как стрекозка, показалась на ступенях — и полетела навстречу Екатерине.

Лизе шёл шестнадцатый год. Она бежала и радостно улыбалась: тоненькая и нежная, в домашнем платье, не боясь первых утренних заморозков; не красавица, с неприметными, но милыми чертами лица, с бледными конопушками на кукольном носике.

— Какая радость, что ты приехала, Катя! — Лиза кинулась к ней на шею. — А я не знала, что ты приедешь. Никто не написал прежде.

— Я не успела написать, — Екатерина поправила ей растрёпанный от бега светло-русый завиток.

Лизины маленькие глазки насторожились: незнакомый высокий господин улыбнулся ей и снял шляпу.

— Лизонька, это сеньор Раффаеле, герцог ди Кастеланьоло.

Она поклонилась — переборола смущение, как учила гувернантка. И прижалась плечиком к Екатерине. Совсем ребёнок, птенец — против него, большого, как царь Пётр Первый.

Обедать сели в маленькой тихой столовой со стеклянными посудными шкафчиками красного дерева, напольными часами и одним-единственным окном со спокойно-зелёными шторами. Обедали вчетвером вместе с гувернанткой Аглаей Макаровной — темноволосой грациозной дамой с певучим голосом и носом «уточкой». Наполовину пустующий стол казался Екатерине слишком длинным — привыкший в былые времена собирать много гостей.

Суп разливала высокая крепкая горничная с большими застенчивыми глазами: из-под повязанного назад платка на спину к ней спускались две льняные косы, белый передник стягивал набухшую грудь кормящей матери.

— Вот мы живём тут и каждый Божий день боимся недобрых вестей, — рассказывала Лиза.

— А что здесь говорят? — Екатерина помешивала серебряной ложкой суп.

— Приезжали на днях соседи, Ильины. Уехали из Москвы, но тут не остались — это люди их нашим передали.

— И другие соседи уехали в Петербург, — добавила Аглая Макаровна. — Старицыны тоже уехали.

— А ближе к Московской губернии, говорят, даже почтовые станции закрывают, — Лиза переводила взгляд то на Екатерину, то на гувернантку.

— Ходят слухи, что в Твери из присутственных мест важные архивы перевезли к нам в Бежецк, — сказала Аглая Макаровна. — В Твери, говорят, многие дома свои пооставляли и едут в другие города, подальше от Петербургского тракта. А Великая Княгиня Екатерина Павловна приказала ставить отряды на дорогах.

После обеда Лиза осталась за столом вдвоём с Екатериной, и они смогли побеседовать по-девичьи откровенно.

— А куда ты едешь, Катя? Ты сказала, что только проведать приехала и не останешься тут.

— В Москву.

Детские зелёные глазки замерли на её бровях.

— Там же французы, Катя! Какая нужда тебе туда ехать?

— У меня там дело есть. Прости, Лиза, я не могу тебе сказать.

— Это что-то тайное? Или государственное? Хорошо, я не стану спрашивать, если тебе нельзя говорить. А этот господин, герцог ди Кастеланьоло, тоже с тобой по этому же делу?

— Да, сеньор Раффаеле со мной.

В столовую вернулась высокая горничная. Поджимая губы, опуская глаза, собрала пустую посуду. Екатерина оценила её взглядом в спину:

— А это кто?

— Ненила, солдатка. У неё мужа в нынешнем году в рекруты забрили, а она вот-вот должна была родить. А его убили на войне. Я пожалела её и взяла в дом. У неё никого не осталось, только дочка-младенец.

— Что-то я её не помню.

— Не помнишь? А она-то помнит, как ты с ними играла раньше, как в «Просо» играли.

— Скажи мне, Лиза. Тебе здесь оставаться страшно?

Она опустила маленькие глазки и пожала плечами:

— Мы боимся с Аглаей Макаровной, что, если из Твери люди бегут, то и до нас французы дойти могут. А защитить нас некому.

Лиза с гувернанткой занимали половину дома, а в жилых покоях Чубаровых пахло пылью и прохладной древностью. Екатерина, не переодетая с дороги, ходила по пустынным комнатам. Зашла в свою маленькую спаленку, где по-прежнему стояла её кровать с белым пологом. Старинный туалетный столик с тройным зеркалом укоренился здесь ещё с прошлого века. Он покрылся таким слоем пыли, что на ней впору было рисовать. Добротный шкаф красного дерева до сих пор заполняли Катины старые платьица. Её рука качнула скрипящую дверцу: там лежало и белое платье с затёртым болотным пятнышком спереди…

Раффаеле в кабинете Ивана Дмитриевича рассматривал выгнутую казачью саблю с медной дужкой. Ножны, деревянные, обтянутые кожей и перехваченные медью по старому образцу, висели на чёрном ремне над кроватью.

— Это сабля отца, — Екатерина тихо подошла сзади. — На ней надпись имеется.

Она с девичьей осторожностью перевернула в руках Раффаеле блестящий стальной клинок и прочла:

— «За верную службу и храбрость в бою против шведов». Жалованная, от Императора Павла. Отец дорожит ею.

— Каттерина, я думаю, что стоит взять её с собой. Мы едем на войну — и не имеем оружия. Я не подумал, имея в голове одну идею догнать вас. Вы позволите мне взять саблю вашего отца?

— Берите, если надобно, — отозвалась она без интереса и отошла к письменному столу.

— Я смотрю ваш дом, — Раффаеле улыбнулся. — Я не видел, как живут русские в деревне…

Из окна за письменным столом виднелась берёзовая роща и шлем деревянной ротонды. Некошеная трава клонилась к земле, прибитая тающим инеем. В ней цвели флоксы, посаженные ещё в те времена, когда Екатерина жила здесь. Сад зарос и одичал.

— Меня сейчас одно тревожит, — она приподняла белую прозрачную штору. И повернулась к Раффаеле. — Как быть с Лизой? Она остаётся здесь одна с гувернанткой, когда Тверь оказалась вблизи от театра войны. Конечно, может статься, что французы не дойдут сюда. А если дойдут? Я не буду знать покоя, если оставлю её здесь. Отправить её в Петербург я не могу. Что она скажет maman за меня? Мои бедные родители думают, что я намереваюсь здесь жить. Они не знают здешних слухов. И дай Бог, чтобы не узнали!

— У сеньорины Элизы нет родных?

— Нет. У неё никого не осталось. Впрочем, есть одно семейство в городе Угличе…

— Этот город далеко от вашего имения?

— Дня два езды на своих. Я поговорю с Лизой, и, если она пожелает уехать из имения, мы с вами отвезём её в Углич и поедем в Москву. Я уверена: как бы ни решила я её судьбу, она беспрекословно согласится. Лиза совершенно не гордая. Она рано осталась одна, поселилась у нас, у чужих людей. Она никогда не говорила ничего против воли моей маменьки из благодарности к нам. Теперь её судьбу придётся решать мне.

Лиза была помолвлена за Угличского личного дворянина — обер-офицера Михаила Ивоницкого. Он имел деньги, но не успел дослужиться до потомственного дворянства — а потому не мог найти подходящую невесту. Дворянским девицам выбирали мужей другого рода: с титулом и чином, — а искать жену в богатых купеческих и мещанских семьях надобности он не видел. Сам Михаил из мещанской среды вышел и денег имел достаточно. Лиза имела потомственное дворянство, но была бесприданницей. Чубаровы как попечители нашли выгодным для неё такое замужество. Ивоницкому понравился её кроткий нрав и недурное домашнее воспитание — на том и сговорились его родители с Александрой Павловной Чубаровой. Теперь Михаил служил в Нарвском пехотном полку.

Екатерина прошла в комнату Лизы через лестничный коридор. За нею — Раффаеле.

— Лиза, вот что я придумала. Мы с сеньором Раффаеле отвезём тебя в Углич к родителям твоего жениха. Ты останешься с ними, а мы оттуда поедем в Москву. Если случится несчастье, и Наполеон дойдёт до Углича, слушай их и следуй за ними, куда скажут.

На Лизином лице не промелькнуло ни тени недовольства. Она глядела с отроческим доверием.

— Ты согласна?

— Да, — ответили одни её губы.

Екатерина поцеловала её в висок.

— Тогда собирайся. А у меня ещё много дел — с ними надобно скорее управиться.

Оставив герцога на попечение Лизы и Аглаи Макаровны, она вернулась в пустые комнаты и позвонила в колокольчик. Прибежала горничная в белом переднике, с завёрнутыми по локоть рукавами. Крепостная подружка её детских игр… А повзрослела! А располнела!

— Варя… Мне нужно собрать в дорогу ящик с чистым белым полотном, какое годится для перевязки раненых. И пришли ко мне приказчика.

В маленькой комнате, заставленной шкафами с книгами, журналами и документами, стоял письменный стол, забитый бумагами. Туда явился приказчик Ксенофонт Захарыч — невысокий опрятный человек сорока лет с крупным носом и близорукими глазами.

— Ксенофонт Захарыч, посчитали ли вы, сколько урожая уже собрали?

— Рожь, пшеницу, горох посчитал.

— И уже отобрали на посев?

— Отобрали, барышня, да только слетье неурожайное — на продажу мало что уйдёт…

— Вы вот что сделайте. Все мешки, что на посев, погрузить надобно на подводы и отправить в Петербург. Долю, что сушится, разделить. Часть отдать крестьянам, чтобы хватило им. Остальное продать и деньги отвезти в Петербург…

— Никак случилось что, Екатерина Иванна? Зачем в Петербург?

Она прохаживалась от одного шкафа к другому.

— Я уезжаю сегодня или завтра утром, как только все дела устрою. Елизавета Андреевна уезжает со мною. Вы, должно быть, слышали, что французы идут на Москву. Если Москва им достанется, они пойдут разорять ближние губернии.

— Слыхал, барышня, как же, — вздохнул приказчик.

— Мне нужны книги по учёту урожая.

Ксенофонт Захарыч подбежал к столу, выдвинул нужный ящик и положил перед барышней стопки аккуратно сложенных документов в толстых корочках.

— Только, барышня, Екатерина Иванна, собрано ещё не всё.

— Так и быть, я разберусь пока с тем, что есть, — она перелистала страницы лежащей сверху книги. — Остальное вы сделаете сами, когда уберут лён, овёс, картофель… Сколько у нас нынче голов скота?

— Сто семьдесят… шесть… Да у меня же записано всё! — приказчик вновь полез в стол и достал ещё одну книгу. — Вот, барышня, извольте прочесть!

— Вот что, — узкая ладонь Екатерины накрыла затёртую книжную корку. — Весь скот забить, отдать крестьянам мяса сколько нужно, остальное продать…

— Как же так — забить? Да ведь морозы ещё не наступили! Как, куда мы мясо повезём? Кто его покупать будет? Соседи все разъехались… А в Бежецке, чай, свово добра у всех хватает!

— Не купят в Бежецке, везите в Валдай, на ярмарку.

— Не извольте гневаться, Екатерина Иванна! До Валдая дня два езды, а у нас ещё бабье лето — протухнет всё, покуда везём. А зимой чем крестьян кормить станем?

Она остановилась возле шкафа и оперлась на полку. Небо за окном смерклось. Шквалистый ветер пригнал ливень, и в стекло полетела дробь крупных каплей.

Постучали в дверь. Зашла Аглая Макаровна.

— Вы простите, Екатерина Ивановна, что мешаю вам, — сказала она певучим голоском, комкая кисти синей шали.

— Что вам угодно?

— Екатерина Ивановна, вы все вместе уезжаете в Углич. Если Елизавета готовится замуж и будет жить в доме жениха — стало быть, ей я теперь не нужна? Не позволите ли вы мне уехать? Я подыскала бы место гувернантки в Бежецке. Я понимаю, Екатерина Ивановна, что платят мне ваши родители, и без их согласия вы можете не отпустить меня…

— Не тревожьтесь, Аглая Макаровна, я знаю, сколько вам платят. Я отпущу вас. Я посчитаю ваше жалованье и выдам вам.

— Благодарю вас!

— Я могу дать вам лошадей и коляску.

Обрадованная Аглая Макаровна выпорхнула за дверь.

Екатерина села за стол, облокотясь, и потёрла виски. Голова гудела после долгой дороги. И от внезапной смены погоды. И от хаоса хозяйственных вопросов. Ей предстояло изучить все бумаги и рассчитать, какую долю куда отправить и по какой цене продать.

— Барышня, ещё такое дело, — заговорил приказчик. — Отколе нам столько подвод взять, чтобы отвезти в Петербург зерно, как вы изволили распорядиться?

Она потёрла усталые глаза:

— Отвезите тогда только хлеб. Чтоб ни зёрнышка французу проклятому не досталось…

— А не думаете ли вы, барышня, что придёт хранцуз, не найдёт у нас ничего съестного — обозлится вконец да и начнёт всё жечи?

— А раз так, то пусть наши люди их встречают хлебосольно и угощают протухлым мясом, чтоб они отравились! Приготовьте для них несколько порций — как раз на бабье лето пусть и забьют!

Приказчик засмеялся. Но Екатерине было не до веселья и не до шуток. Старые настенные часы с маятником показывали три часа пополудни. Управиться с делами до ночи она не успевала, а бросить свою землю, дом, своих людей не могла.

— С птицей будет проще. Как только услышите, что приближаются французы, велите крестьянам от моего имени птицу всю забить, и пусть разделят между собою, и яйца тоже. А если будет возможно, если успеете, то лучше отправьте часть тушек на коптильню, а после отвезите в Петербург. Впрочем, и с мясом вы можете поступить так же…

— Вы, барышня, написали бы лучше всё письменно: что, куда да сколько, да по какой цене, — приказчик снова подошёл к столу. — Вот — тут книга есть для подобных записей.

— Я непременно всё запишу. Давайте-ка мы с вами ещё разберёмся, как поступить со льном…

Они едва склонились над столом, как в дверь вбежала Ненила.

— Барышня! Катерина Иванна! Правда ли вы все едете отсюдова?

Приказчик, опираясь руками о стол, обернулся на солдатку. Ненила подбежала к Екатерине и упала ей в ноги:

— Прошу вас, барышня, ради Христа умоляю вас, возьмите и меня с собой! Я к Лизавете Андреемне привыкла, и она привыкла, как я ей служу. Ради Бога, барышня, не оставляйте меня здесь! Лизавета Андреемна одна меня жалеет! У меня здесь никого! Христом Богом молю, возьмите меня!

Екатерина поднимала-опускала тяжёлые веки. На сочувствие не находилось сил. Ненила утирала глаза уголком своего белого платка:

— С тев пор, как Миронушку мово убили, жить мене здесь не хочется. Только Лизавета Андреемна помогала мене. Кабы не она — не знаю, как жила б я дальше. Полюбила я Лизавету Андреемну. Знаю, барышня: я вольная. Да только некуда мене податься. Никого у меня здесь нету.

— А дочь твоя? — спросила Екатерина.

— Так я бы и Алёнушку с собою взяла, — Ненила заглядывала ей в глаза. — Она у меня тихая, плакать не будет, не помешает…

— Будь по-твоему — если пустят тебя Ивоницкие с младенцем, и если Елизавета Андреевна пожелает.

— Так я как горничная поеду! Отчего ж не пустят? Как Настасья ваша!

— Воля твоя.

— Барышня! Матушка! Благодетельница! Век не забуду! Молиться стану! — Ненила кинулась целовать ей руки.

***

Близилась полночь. Дождь не переставал лить в темноте за окном. Тишина кабинета полнилась ночными отголосками. На столе потрескивали три свечи в бронзовом подсвечнике. За окном во мраке затихшего сада шлёпали капли по осеннему пласту листвы. Бумажный шелест, деревянный стук костяшек счётов и скрип пера диким эхом раздавались в спящих стенах. Вопреки желанию спать, головной боли и тревоге от неясных сроков отъезда, Екатерина спокойно и терпеливо обдумывала способы сохранения своего имения, тщательно рассчитывала цифры, записывала итоги.

В кабинет заглянул Раффаеле. Она встрепенулась от дверного скрипа и подняла на него устало-сосредоточенные глаза. Его шейный платок подкалывала серебряная булавка, как и днём.

— Сеньор Раффаеле, отчего вы не спите? Разве Лиза не приказала приготовить вам комнату? Простите. Мне следовало больше времени уделить вам, как гостю, а я сбилась с ног, и весь день…

— Нет-нет, сеньорина Элиза всё сделала для меня! — сказал он вполголоса, повинуясь ночному покою дома. Прикрыл дверь и прошёл к столу. — В России я не могу ложиться и просыпаться рано. У вас солнце заходит долго, а утро всегда холодное и тёмное.

— Боюсь, вставать завтра и придётся рано, — Екатерина подняла глаза на тёмное окно. — Надобно выехать пораньше. Дождь проливной — так некстати, дорогу всю размыло. Скоро до Углича не доберёмся.

— В какое время уезжаем?

— Не знаю… Я ещё не все расчёты закончила, а к утру надо будет собрать крестьян и дать им наказ.

— Успеете ли вы?

— Пожалуй, я не лягу спать нынче, — она подпирала лоб обеими руками. — Как закончу — людей созову. И будем собираться.

— Вы не оставите сил на дорогу, — Раффаеле придвинул стул к боковому краю письменного стола и сел напротив окна. — Позвольте мне помочь вам.

Екатерина посмотрела на него, щурясь от ряби цифр.

— Если вы вправду не хотите спать, то можете посчитать это, — она подвинула к нему одну из тетрадей, раскрыла заполненную таблицу. — Вот здесь написано: «просо». В этом столбике — сколько собрали, а тут — по какой цене продавать один мешок. Надобно посчитать. Так же сделайте фасоль и бобы в другой тетради.

Раффаеле сдвинул брови, приложил перо к губам.

— Возьмите счёты, — предложила Екатерина.

Заполнив столбик цифрами, она уронила голову на руки:

— Я совсем забыла про Аглаю Макаровну… И к родителям не успела написать.

— Пишите письмо, я буду считать.

В спокойствии ночи слышался скрип пера, шелест бумаги, и лил за окном неутихающий дождь. Изредка поднимался шум: ветер качал тяжёлые ветви с гроздьями мелких красных яблок. Дождь то усиливался, то утихал. Яблоки осыпались дробью по деревянному наличнику.

— Заметьте, сеньор Раффаеле, — Екатерина повеселела, — крестьяне полагают, что мы ничего не делаем, а они одни трудятся. Что бы делали они в поле, когда б мы так тщательно хозяйство не вели и не расписывали каждую десятину?

Он глянул на неё, как ребёнок, впервые увлечённый уроком арифметики: прикладывая поочерёдно пальцы к кончику носа. Со счётами он так и не поладил.

***

Бронзовый змий на подсвечнике обливался воском — догорал последний из трёх огоньков, когда Раффаеле помогал Екатерине складывать бумаги и тетради.

— Я не помышляла завершить дела до рассвета. Теперь мне спокойно за имение.

Она упала головой в пуховую подушку — и уснула под шёпот ливня. Прохлада детской комнаты убаюкивала.

Утро было мрачное. Дождь по-прежнему стучался в окна и обильно поливал жнивы и дорогу.

Ненила последний раз убирала посуду в доме Чубаровых. Закончив завтрак в обществе Лизы, Раффаеле и Аглаи Макаровны, Екатерина поспешила вызвать приказчика. Ксенофонт Захарыч тотчас явился в столовую.

— Соберите крестьян у крыльца.

— Понял, барышня, немедленно скажу старосте. Я нынче, Екатерина Иванна, всю ночь думал… Нету у нас столько подвод, чтобы урожай в Петербург доставить. Даже хлеб весь не увезём.

— Вы хотите везти провизию в Пьетробург? — вмешался Раффаеле.

— Что в Петербург, а что на продажу, — ответила Екатерина.

— Но Сан-Пьетробург далеко. Можно ли спрятать ближе?

— А ближе негде прятать, ваше сиятельство, — сказал приказчик. — Ведь, ежели хранцузы пойдут сюда, они и к соседям заглянут, да и, не ровен час, Бежецк жечи начнут — тьфу, тьфу, сохрани Господи!

— У вас тут частый лес, — намекнул Раффаеле. — Частый — лес. Где много дерева. Так можно сказать по-русски?

— А вы предлагаете спрятать урожай в лесу? — спросила Екатерина.

Ксенофонт Захарыч, Лиза и Аглая Макаровна дружно смотрели на герцога.

— Французы не пойдут далеко-далеко в русский лес — там можно потерять себя. И жечь лес не станут. Не для того Бонапарте пошёл на Россию, чтобы сжечь её дотла. Знают ли хорошо ваши люди лес?

— А как же, ваше сиятельство! — обрадовался приказчик. — Да они же все тут выросли, и не лес — болота все исходили! Да они тут каждое деревцо примечают!

— Велите вашим людям найти в лесу места, куда трудно дойти. И там построить… Как вы называете дом, где хранится зерно?

— Житницы! — воскликнул приказчик.

— В самом деле, как я до того не додумалась? — произнесла Екатерина.

— Вот барин! Вот спаситель вы наш! — всплеснул руками Ксенофонт Захарыч. — И в России не жили, а вперёд самив русскив смекнули!

— Созывайте крестьян! — Екатерина встала, повесила салфетку на спинку стула. — Лиза, проследи, чтобы ящики перенесли в карету. И всё же, Ксенофонт Захарыч, отвезите долю урожая в Петербург. Так будет надёжнее и спокойнее.

— Как прикажете, барышня, так и сделаем!

Она вышла на крыльцо в одном платье. В ямках пузырились чистые лужи. Пахло холодом мокрого дерева. Дождь шумел тихо и ровно, под крышей звонко лились струйки. В жёлтой берёзовой роще ветви обвисли от тяжести промокшей листвы. Барышню встречало сонмище доверчивых и простодушных глаз. По лицам крестьян текло, волосы прилипли к их лбам, но они стояли перед благодетельницей и смотрели на неё — возвышавшуюся на жёлтом крыльце.

— Я не продержу вас долго под дождём, — громко сказала Екатерина.

Дверь в дом оставалась открытой. «Какая воля! Перед ней хочется пасть на колени и целовать руки», — думал Раффаеле на пороге.

— Сегодня мы уезжаем, — продолжала она. — Уедет и Елизавета Андреевна. Я не знаю, когда смогу вернуться. Быть может, к вам наведается Александра Павловна, если всё обернётся лучшим для нас образом. Вы знаете, что французы подходят к Москве. Я сделала всё, чтобы спасти наше имение и облегчить вашу участь, если враги придут сюда.

— Да вы не бойтесь, барышня! — послышались крики в толпе.

— Мы всё защитим!

— В обиду себя не дадим!

— И себя, и добро ваше!

— С вилами на чёртова злодея пойдём!

— Послушайте, что вам надобно сделать! Когда Ксенофонт Захарыч от моего имени даст вам указание, вы начнёте строить житницы в лесу, спрячете там урожай. Слушайте во всём Ксенофонта Захарыча — таков мой вам наказ.

— Всё сделаем, барышня!

— Может случиться и самое худое. Французы могут прийти и сжечь всё. Соберите по деревням вёдра, чаны, бочки. Запаситесь водой на случай пожара. Расставьте воду в разных уголках имения. А покуда беды не случилось, трудитесь с Божьей помощью и собирайте урожай!

Откормленных, лоснящихся гнедых лошадей выводили из конюшни к каретному сараю. Получив жалованье, со всеми прощалась Аглая Макаровна. Поставила на сиденье баул, обняла воспитанницу. Обе всплакнули друг другу в плечо. И пара лошадей понеслась по слякотной двухколейной дороге.

Лиза вбежала в дом, пряча светло-русую голову от дождя под шёлковым шарфиком. Направилась в верхние покои и столкнулась на лестнице с Ненилой: солдатка бежала в людскую, увлечённая сборами. Две горничные тащили сундук на задний двор, где запрягали лошадей. Раффаеле прохаживался по комнатам. В кабинете приказчика Екатерина ещё раз просматривала тетради и бумаги, заставляла Ксенофонта Захарыча расписываться на каждой страничке. В дверном проёме мелькнуло муравленое³² платье.

— Лиза, взяла ли ты с собою всё ценное?

Она остановилась и пожала плечами:

— А у меня нет ничего ценного. Только крестик золотой маменькин, а он на мне.

Четверню подвели к главному крыльцу, запряжённую в большую чёрную карету с Чубаровским гербом. Колёса тонули в грязи. Лужи вокруг экипажа растекались по песчаной дорожке. Везти собирался кучер Леонтий — седой, с маленькой бородкой, щупленький мужичок. Лошадей запрягли цугом, и Леонтий, видавший виды, отказался взять в помощники форейтора: мол, к лошадям подход он имеет, а эти лошади его одного слушаются. Екатерине самой не хотелось брать лишних людей. Один кучер — и забот меньше, и потерь для хозяйства, и глаз-ушей-языков. Да тот и не знал всей правды, куда её повезёт.

Самый большой сундук прикрепили позади кузова. Лиза уже сидела в карете: в коричневом дорожном рединготе и маленькой зелёной гроденаплевой шляпке. Смотрела в окно. Дворовые выносили из дома узелки и дорожные шкатулки, вдоль крыльца ходила толстолицая, белобровая девка. Ненила под крышей качала завёрнутого в лоскутное одеяльце младенца. Белый льняной платок, как намётка, закрывал ей лоб и обвивал концами шею.

— А эту-то, станину-то ³³ положили? — басила девка.

— Положили! — Ненила шептала. Оберегала сон ребёнка.

Раффаеле отворил дверцу и поставил Лизе на колени клетку с воркующим голубем.

Екатерина говорила с приказчиком. Дождь капал на её серую шляпку и пелеринку редингота.

— Ну, что ж, оставляю хозяйство на вас, Ксенофонт Захарыч. Что делать, вы знаете, — она положила руку в серой перчатке на его плечо. — Я прошу вас, не говорите маменьке с папенькой, что я уехала. Пусть они думают, будто я здесь, и живут покойно. А если французы пожалуют, тогда и скажете, что мы вместе с Елизаветой Андреевной уехали в Углич к Ивоницким.

Приказчик вгляделся в её светлые при рассеянных лучах серые глаза и по-отечески сжал ей руку.

— Воля ваша, барышня-матушка, ничего не скажу. Только вы берегитесь там. Знаю я, понял, куда вы едете. Раненым помогать.

Она вздохнула, сжала губы, потрепала его разглаженный лацкан. И пошла садиться в экипаж.

Раффаеле закинул саблю в карету и впрыгнул туда последний — на ходу. В окне стали отдаляться машущие девки в белых передниках, одиноко стоящий в стороне Ксенофонт Захарыч и любопытствующие дворовые люди с конюшни и скотного двора.

— Ну, с Богом! — Екатерина выглянула в окно на родные стены дома, на удаляющийся из виду дикий рябиновый сад.

— С Богом, — Раффаеле указал в небо.

— У нас так говорят на дорожку, — тихо пояснила Ненила, качая спящую дочь.

***

Копыта разбивали в брызги дорожную слякоть, колёса скрипели в тишине. Четверня передвигалась шагом, а дождь продолжал поливать карету, лошадиные гнедые спины и несчастного Леонтия — ему холодные капли летели прямо в лицо.

— Грустно тебе уезжать, Лиза? — спросила Екатерина.

— Грустно было уезжать из папенькиного дому. А теперь уже не так.

— Понимаю вас, сеньорина Элиза, — поддержал Раффаеле. — Покидать свой первый дом труднее.

После гоньбы из Петербурга под звон почтового колокольчика езда «на долгих», да ещё и по размытой дороге, казалась нескончаемой. По три-четыре часа приходилось просиживать в придорожных избах — ждать, когда отдохнут лошади.

Зато восток Тверской земли пролегал на живописной равнине. И скука возмещалась правом весь день любоваться неоглядной далью лугов, их поблёкшей ровной зеленью с бурыми островками полыни.

Закат ещё оставлял надежду встретить на дороге харчевню. Начался болотистый лес — колёса увязали в мягкой трясине дорожной колеи. В темноте за окном мелькали кроны раскидистых кустов, опутывающих упитанные ели.

— Ваш кучер потерял дорогу? — забеспокоился Раффаеле.

Екатерина клонила голову к окну:

— Нет, сеньор Раффаеле, это дорога. Столбовая дорога…

— Мы успеем добраться до постоялого двора, Катя? — спросила Лиза. — Тревожно здесь.

— Леонтий! — позвала Екатерина. — Леонтий, не спишь ли ты?

— Дело ли, барышня? — отозвался в темноте его голос. — Да не бойтесь, я по сей дороге езжал! Скоро пройдём это чёртово обиталище.

Лиза от его слов принялась креститься.

Словно по волшебству, за холмом дорога пошла высоким речным берегом. Из-за дождей река поднялась, но обочину защищали от половодья ровные берёзки. За берёзками показались кровли большого села.

Подвешенный к крыше кареты фонарь осветил огороженные частоколом избы. Леонтий отыскал постоялый двор — бревенчатый дом в два этажа.

Дождь накрапывал редкими и тяжёлыми каплями. Мокрая трава обжигала барышням ноги. Сонный дух витал над селом, и надрывались собаки в ночную тишину.

Девицы поднялись на второй этаж в отведённую для них комнату. На последних верстах их растрясло, ноги не слушались. Даже не верилось, что пол и стены не качаются на скрипучих колёсах.

Лиза скинула шляпку на лавку. Расстегнула редингот. И замерла, глядя в угол на маленькую облупленную икону.

Пошатываясь, Екатерина дошла до кровати. Расправила простыню.

— Отчего ты не ложишься, Лиза?

— Я сейчас приду, — прошептала она, глотая слова. Подошла к двери. И остановилась.

— Тебе дурно?

— Нет… Я… приду…

Она приоткрыла дверь и проникла в коридор через узкую щель. Опираясь о тесовые стены, подвинулась на тусклый свет, исходящий с лестницы; прислушалась. Грубо сколоченные перила заскрипели, и на узких ступенях застучали каблуки — всё громче и ближе. Раффаеле поднялся на второй этаж, заметил озарённую лестничным светом Лизу — улыбнулся. Она припала спиной к стене. Пропустить.

Герцог не успел дойти до своей комнаты в конце коридора — Лиза птицей вспорхнула, подхватив платье, чтобы не запутаться ногами.

— Сеньор Раффаеле! Я вас ждала.

Догнала его. И замолчала, глотая воздух, как брошенная на сушу рыбка. Маленькие глазки перебегали то на стены, то в пол, то на медные пуговицы его фрака, то на белоснежный воротник рубашки.

— Сеньор Раффаеле!.. Я вас люблю… Только я не для того вам говорю… Вы не обязаны отвечать… У меня есть жених, и я выйду за него замуж. Я просто… больше никогда уже не смогу вам это сказать.

Он замер на полушаге. Лизины руки сцепились на груди, инстинктивно ловя бегущее сердце.

— Это не потому, что я глупая — ведь я на десять лет вас моложе. Нет! Вы правда очень хороший! Я совсем не знаю моего жениха, но я буду верна ему, когда выйду замуж. И я не буду страдать и мучиться, оттого что люблю вас. Я и сейчас не мучаюсь — я счастлива, что вы есть, что я могу видеть вас и даже говорить с вами. Поверьте, моё сердце не болит от любви к вам, оно радуется — и по-другому быть не может. Я ничего не хочу от вас. Вы только знайте: если вам что-то будет нужно — я всё сделаю для вас.

Её глазки заблестели. Простодушная, искренняя русская девочка. У Раффаеле не нашлось для неё ответа. Он наклонился над светло-русой головкой и поцеловал её в лоб.

— Благодарю, — прошептала Лиза и зажмурилась.

Она вернулась в комнату. Герцог тоже ушёл к себе. Будто и не случилось ничего особенного. Только этой ночью ему почему-то хотелось улыбаться, а душа не скучала по исповеди.

Екатерина спала лицом к стене. Тёмно-русые волны волос укрывали ей плечи. Лиза разделась и легла рядом. Впечатлённая объяснением с Раффаеле, она смотрела в темноту, искала в ней призрачные очертания его лица, улыбалась. И слушала, как дождь постукивает по холодному стеклу.

— Почему ты не спишь? — Екатерина повернулась к ней.

— Не знаю… Не могу уснуть. А ты почему не спишь, Катя?

— Мне тоже не уснуть. Думаю, как мы завтра приедем… Ты помнишь адрес, где живут Ивоницкие?

— Нет…

— Ну ничего, найдём как-нибудь…

— Катя, а говорить с родителями Михаила Евстафьича ты будешь?

— Я буду. Кто же ещё?

— Раз так, то хорошо. А то я боялась, что мне придётся — а я не знаю, что говорить.

Они обе задумались.

— Катя, — снова шёпотом позвала Лиза. — А как ты узнала сеньора Раффаеле?

— Меня с ним познакомила княгиня Нина Ланевская.

— А княгиня Нина Ланевская — это твоя подруга? А она, верно, весь Петербург знает? Да?

— Нет, не весь.

— Катя, а сеньор Раффаеле где живёт?

— В Петербурге.

— А почему он приехал в Россию?

— Потому что Неаполь захватили французы. Ему там опасно.

— А почему опасно?

— Потому что говорят, что он королевской крови.

— Да ты что, Катя, в самом деле? — Лиза подняла голову от подушки.

— Не знаю.

— Как так, не знаешь? Почему? Ты же сказала…

— Потому что это может быть и неправда. Никто не знает. Я тебе завтра расскажу. Поздно уже, Лиза, надо как-то уснуть. Завтра выезжать рано придётся, чтобы мы до ночи успели приехать в Углич.

— А мне не спится.

— И мне. Здесь так мирно, спокойно. И кажется, как будто это последняя такая ночь для нас…

— Почему?

— Не знаю. Всё, Лиза, спи!

Глава III

Ненастная осенняя погода навевала сон. Дождь давно затих. От земли поднялся холодный туман. В вечерних сумерках четверня бежала вперёд безлюдной немощёной дорогой.

Лиза дремала, прислонясь к стенке кареты. У неё на коленях в клетке ворковал голубь. Рядом Ненила качала ребёнка, напевая колыбельную вполголоса, чтобы не мешать господам. Екатерина думала. На какой срок попросить Ивоницких приютить Лизу? Когда она вернётся от Александра? И вернётся ли? Четыре дня она не видела свежих газет, не слышала новостей с войны. Раффаеле рядом с нею смотрел в тёмное окно на беспроглядную белую пелену. Все молчали.

— Подъезжаем к Угличу! — бодрым голосом крикнул Леонтий.

Екатерина потянулась через плечо Раффаеле к правому окну. Далёкий пейзаж скрывался за низким облаком тумана. По ровным, ухоженным рощам угадывались хозяйские земли угличских помещиков. Грязная размытая дорога бежала под липами и берёзами, как парковая аллея.

С пригорка на мгновение открылась туманная линия реки — и дорога начала исподволь спускаться во влажную низинку. Показалась Волга. За нею мутно светили огоньки уличных фонарей Углича.

Вода в Волге прибыла, и лошади, мотая головами, послушно взошли на барку.

На городском берегу гасли огни в окнах. Вот он, Углич — рукой подать. А они никак не могли до него доплыть. По деревянному дощатому дну Екатерина прошла к паромщику.

— Нельзя ли быстрее?

— Куда быстрее-то, барышня! — заворчал бородатый мужик. — Не видите разве, как река разлилась, течение какое! Коли быстрее, лошади взбулгачатся, забесятся и нырнут, и нас с вами перевернут!

Леонтий услышал разговор на другом краю длинной барки и поспешил заступиться за барышню:

— Ну-ну, эти не испугаются! Они вишь как устали — им не до нырянья.

— Подняли шум, как будто не Волгу, а море-океан переплываем! — пробурчал в ответ паромщик, и барка продолжала двигаться с прежней скоростью.

Берег оказался пустым, как дикий грот. Единственная живая душа — паромщик не знал, кто такие Ивоницкие и где они живут.

Леонтий повёл лошадей наугад по каменной мостовой улицы.

— Боязно мене, — произнесла Ненила. — А ну как меня не пустят? Ладно Лизавета Андреемна. А я кто? Да ещё и с дитём.

— Полно, Ненила, ты же сама хотела ехать, — ответила Екатерина.

— Ну так, то было в деремне, а таперичи чего-то аж сердце заходится. Боюсь, рады ли нам будут господа эти. Ведь как ни говори — незваный гость хуже татарина.

— Татарина, — повторил Раффаеле.

В ночных окнах и чугунных оградах раздавалось звучное цоканье подков. Мощёная провинциальная улица вела на безлюдную площадь, освещённую фонарями и окружённую арками торговых рядов. Леонтий остановил лошадей возле каменного пятиглавого храма.

Раффаеле открыл дверцу кареты, огляделся. В воздухе растворялся туман, словно пузырьки игристого вина.

У здания напротив храма послышались шорох и хриплые женские голоса.

— Поезжай туда, Леонтий! — приказала Екатерина.

Под аркой у колонны сидели на земле две бабы в грязных телогрейках, лаптях и пёстрых платках.

— Где Ивоницкие живут, знаете? — раздался громкий голос Леонтия.

Досиня пьяные физиономии уставились на него. И заметили в окошке кареты… прекрасное нерусское лицо.

— Царь!

— Да не-е-е! Чего ему, царю-то, делать тут?

— Говорю тебе — царь!

— Так вы скажете али нет? — напомнил Леонтий.

— Так, а тебе чего надобно-то? — заплетающимся языком прохрипела одна.

— Господа — Ивоницкие — знаете, где живут?

— А-а-а, Иво-ниц-кие, — она глотнула из большой бутыли, спрятанной в складках сарафана. — Да не знаем мы таких.

— Тьфу! Питуньи окаянные…

— Мы не знаем, батюшка, не знаем, — наперебой загалдели обе. — А вот вы у этой спросите!

— Да у кого? — Леонтий закрутил головой.

— Вон у неё! Вон она едет!

Раффаеле высунулся из кареты посмотреть, куда показывали они кривыми синюшными пальцами. С конца торговых рядов на площадь выезжал экипаж. В открытом ландо, какие в ту пору бывали только в Европе, сидела молодая дама в широкополой белой шляпе с ярким цветком. Она подставляла волжскому ветру вздёрнутый нос и улыбалась, наслаждаясь прогулкой по ночному туманному городу.

Леонтий свистнул, помахал колпаком. Ландо остановилось.

— Эта женщина… curtisciana³⁴? — спросил Раффаеле.

Бабы заморгали опухшими глазами. У одной отвисла губа.

— Это не наш царь… Чужеземный…

— Не ваш, — герцог отгородился рукой.

Лиза и Ненила прыснули со смеху.

— Святы-е угодники! — баба икнула. — А вдруг это Наполеон?

— Окстись! Наполеон не может быть такой красивый — он же злодей! — как отрезала вторая.

— Давайте спросим у этой дамы, — сказала Екатерина. — Вдруг ехать далеко придётся. А я не хотела бы утром задерживать отъезд в Москву.

— Позвольте, я поговорю с нею, — предложил Раффаеле. — Скажите мне, как спросить.

— Спросите, знает ли она дом Евстафия Алексеевича Ивоницкого.

— Йеушта-кей…

— Ев-ста-фия Алексе-е-ви-ча.

Леонтий спрыгнул с козел, выдернул под дверцей ступеньку.

Царственной походкой, постукивая каблуками кожаных сапог по каменной мостовой, герцог направился через площадь к ландо. Дама облокотилась на бортик и накручивала на палец пушистую рыжую прядь. Улыбалась ему нарумяненными губами.

— Гляди-гляди, ишь как смотрит! — толковала пьяная баба. — Она любит гостей чужеземных. Вон у ней повозка какая! Говорят, немец какой-то подарил, из самого Парижу привёз. Ни у кого в Угличе такой нету!

— А почему эта дама так ярко одета, Катя? — спросила Лиза.

Раффаеле подошёл к ландо, улыбнулся в лицо даме и приподнял на голове шляпу.

— Bonsoir, — она глянула из-под ресниц.

— Моё имя — герцог ди Кастеланьоло. Я ищу дом господина Ивоницкого.

— Господа Ивоницкие на Московской живут, — дама кокетливо повела плечом. — Вам надобно до Казанской церкви доехать и повернуть.

— Знаете ли вы, который дом?

— Знатные домá в Угличе я все знаю. Только там нынче одни старики живут — мне они мало интересны. Вот вы — другое дело… Дайте мне вашу ручку.

Раффаеле снял перчатку. Она улыбнулась, найдя у него на ладони серебряную монету, попробовала её на зубок и бросила в ушитый розами ридикюль. Достала баночку с губной помадой, обмакнула в неё палец и принялась выводить на красивой руке герцога адрес.

— Вы умеете писать?

— Я и по-французски говорить умею.

Её пальчик ласково щекотал ему ладонь.

— Вот вам и мой адрес, — она протянула визитную карточку. — Ежели вам вдруг в нашем городе скучно станет — приезжайте.

Раффаеле сел в карету и показал Екатерине морковно-красные буквы на руке.

Четверня развернулась и пошла шагом к Московской улице, в противоположную Волге сторону. Старые купеческие избы здесь перемежались с каменными домами. Имперское величие недостроенных особняков с колоннами вытесняло русскую допетровскую простоту.

Дом Ивоницких стоял в проулке: двухэтажный, с бревенчатым верхом и белым каменным подклетом, за невысоким глухим забором с деревянными простенькими воротами.

Лиза поглядывала на три окошка, на скособоченное крыльцо. Что ждало её за этими стенами? Надолго ли предстояло ей обрести в них приют? До конца войны? Или уже до венца?..

— Что ж, пойдём, — позвала Екатерина. Лиза, не противясь, последовала за нею в холодную тишину городской окраины.

В окнах горел тусклый свет. Костяная ручка дамского серого зонтика поколотила по деревянному крыльцу.

Ухнула дверь внутренних покоев — и послышались шаги по дощатым половицам. На пороге показалась прислужница: бледногубая, в чёрном платке и длинной телогрейке.

— Здесь ли живёт Евстафий Алексеевич Ивоницкий? — спросила Екатерина.

Женщина всмотрелась сквозь темноту в лица девиц, в высокий силуэт господина в шляпе за их спинами, в белый платок Ненилы.

— А вы кто такие и к кому?

— Екатерина Ивановна Чубарова, из Бежецка. Со мною — невеста Михаила Евстафьевича, Елизавета Андреевна Лужнина.

— Подождите здесь, я доложу.

Она скрылась за дверью. Так и не впустив гостей в дом. Шаги затихли.

Вернулась.

— Извольте подождать, барыня к вам выйдет, — проронила она печальным голосом.

Лиза обняла руку Екатерины и прильнула к ней, прислушиваясь к шуму в крыльце.

Дверь открылась, и вышла полноватая дама с длинными морщинами на подбородке, в чёрном платье и чёрном тюлевом чепце на выцветших волосах.

— Софья Фёдоровна, вы узнали меня? Я дочь Александры Павловны Чубаровой…

Хозяйка молчала на пороге. Не дождавшись ответа, Екатерина продолжала:

— Я привезла невесту сына вашего. Не позволите ли вы Лизе остаться у вас? В нашем Бежецком имении ей одной нынче опасно, туда могут нагрянуть французы. А мне надобно в Москву…

Глаза-бусины госпожи Ивоницкой тонули в чёрных морщинах. Не узнала? Она видела Лизу лишь однажды: когда посетила Бежецкое имение вместе с сыном, чтобы познакомиться с нею. Второй раз Михаил приезжал к Чубаровым один из Смоленска в 1811 году, привозил четырнадцатилетней невесте подарки.

— Невеста… Не нужна моему Мишеньке теперь невеста, — Ивоницкая прикрыла платком глаза. — Убили его! Нету его больше!

Лиза перекрестилась.

Раффаеле спустил с головы шляпу.

— Простите, — прошептала Екатерина. — Мы не слышали о вашем горе…

— Ну, почто ты приехала? — накинулась на Лизу Ивоницкая. — Что теперь тебе надо? Где ты была, когда пришло известие? — она беззвучно зарыдала.

И Алёнка в руках у Ненилы зашлась плачем.

— Уходите. Уходите! Я не в силах никого принимать. И видеть никого не хочу. Уходите ради Христа!

Перед лицом Екатерины и Лизы захлопнулась дверь. Бряцнули окна крыльца.

«Уа! Уа-а! Уа-а-а!» — детский плач удалялся за ворота, к карете.

Девицы сцепились объятиями. Раффаеле смотрел на них большими глазами. Он даже рук поднять не мог. Захлопнулась дверь — перед кем? Перед ним — перед герцогом! И это русское гостеприимство? Мать сына потеряла — а чужих детей прогнала и ликёру выпить не предложила!

— Катя… Мне теперь нужно траурное платье.

— Да, Лиза, мы купим. Завтра купим… Нам надо подумать, где переночевать.

***

Леонтий остановил лошадей перед первым на Московской улице постоялым двором. Нижний этаж занимал шумный трактир. Молодые мещане присвистывали на Екатерину, пока она пробиралась между столами и лавками к хозяину. Когда её догнал Раффаеле, трактирная публика потеряла к ней интерес. Лиза тянулась за ним, как тень.

Хозяин двора, круглолицый и круглобородый купец, вышел из-за стойки:

— Желаете отужинать, господа? Увы, нынче все столики заняты. Но, ежели господам угодно, мы можем предложить отдельное помещение.

— Пускаете ли вы на постой? — Екатерина прижимала к себе зонтик и сумочку-кисет. — Нам нужны две комнаты.

Хозяин развёл руками:

— Понимаете ли, сударыня, свободных комнат у нас нынче нет и не будет. Нам указ дан сверху: отводить жильё обязательным образом для приезжающих москвичей.

— Отчего только для москвичей?

— А вы, простите великодушно, откуда будете?

— Проездом мы, из Бежецкой стороны, едем в Москву.

— Экая диковина! — купец усмехнулся. — Все из Москвы, а вы, надо же, напротив, в Москву… Нет, господа, прошу меня простить, нет свободных комнат.

— Жаль… Что ж, придётся поискать другое место.

— Боюсь, не отыщете, сударыня. Говорю же вам, строжайший приказ от самого губернатора — размещать прибывших из Москвы. Что там постоялые дворы — в домах, в монастырях принимают. Раненых везут. Едва ли, сударыня, вас пустят в городе на постой.

— Позвольте, — вступил в разговор Раффаеле. — Имеются ли свободные комнаты на одну ночь? Я заплачу вам вдвое больше.

Хозяин приложил руку к груди:

— Ваше сиятельство, да поймите же: мы, купцы, народ точный, экономически у нас всё просчитано. Ну да Бог с вами, есть у меня комната! Но вы поймите — свыше указ! Ну пущу я вас, а приедут ночью московские гости… А проверять начнут? Охота ли мне голову подставлять да репутацию себе и заведению моему портить? А?

— Вас накажут, если вы пустите немосквичей? — удивилась Екатерина.

— Пустить первым делом оставшихся без крова и раненых — нынче святой долг перед Россией-матушкой.

— Но и мы на ночь остались без крова!

— Простите, сударыня, Христа ради! — купец поклонился в пояс. — Не могу я вам комнату отдать.

Екатерина вышла на улицу и, топнув ногой, села на ступеньку бревенчатого крыльца. Над головой чернело беззвёздное небо. За углом фыркали лошади. Из светлых окон слышался звон посуды и довольные сытые голоса. Герцог сел рядом, расправив полы каррика. Уложил на колени шляпу и перчатки.

— Ciutia! Che differenza c’è…

Лиза и Ненила посмотрели такими глазами, как будто перед ними выросла пальма.

— Простите. Я не умею ругаться по-русски. Почему человек не пустил нас на постой за деньги? — он собрал пальцы в щепотку и развёл руки.

— Указ у них, — Екатерина подпирала подбородок.

— Мы должны назвать себя… гости из Москвы? Тогда этот человек позволит нам занять комнату, бесплатно? — Раффаеле указал вытянутой рукой на дверь и постучал пальцем по виску. — Я не верю, что в этом городе такие глупые законы!

— У нас везде так на Руси, барин! — Леонтий погладил лошадь по впалому боку.

— А ты откудова знаешь? — спросила Ненила, качая ребёнка.

— Я на своём веку вного господ возил и вного куда ездил.

Одна Лиза молчала, в обнимку со столбом, подпирающим навес крыльца.

— Надо искать место для ночлега, — вздохнула Екатерина. — Сеньор Раффаеле, та дама в нарядной повозке дала вам визитную карточку. Если поехать к ней…

— Простите, Каттерина, но вам и сеньорине Элизе не нужно видеть, как живут такие женщины и чем они занимаются! — он скрестил руки.

— Я понимаю, что эта дама занимается непотребством… Но разве лучше для нас ночевать на улице? Лошади устали, нам далеко не уехать. Да и куда ехать теперь, я не знаю.

— Вы простите, барышня Катерина Иванна, — обратился Леонтий. — Время-то позднее. Не поискать ли где добрыв людей? Небось в дом какой и пустят.

— Правда твоя, Леонтий. Поищем домá, где ещё огни не погасли. Всё лучше, чем пороги постоялых дворов напрасно обивать.

Лошади поволокли карету сеточкой Угличских улиц. Белели храмы, запертые на замок. Над фонарями поблёскивали кресты вблизи и вдали. Углич погружался в глубину сна, в окнах затухали свечи. Заунывно, нагнетая ночную отрешённость, в дальней стороне города бессмысленно лаяли протяжной перекличкой собаки.

Чуть светилось окно большого побелённого дома со строгими пилястрами³⁵ за глухим тесовым забором.

Калитка под двускатным навесом на столбах оказалась не заперта. Екатерина с опаской приоткрыла её и заглянула в тёмное пространство усадьбы. Ни одна живая душа не отзывалась на скрип калитки, не звенели цепи псов. Шевелились только тени сухих веток дикой яблони. Тусклый огонёк в окне ещё горел.

Ненила с Леонтием потянулись за господами по узкой тропке. Под ногами катались мелкие яблоки. Екатерина поскользнулась на них, но Лиза успела её поддержать за локоть.

Тропинка подвела к крыльцу, и Леонтий тяжёлым крепким кулаком постучал в дверь.

Открыла маленькая женщина с чистым богомольным лицом в мешковатом льняном платье с длинными рукавами. Белый платок, заколотый под подбородком на булавку, скрывал её волосы. Она держала свечу.

— Мир вашему дому! — Екатерину охватило волной покоя и смирения.

— С миром принимаем, — женщина поклонилась. С ясными синими глазами, она походила на юную неискушённую девицу, если бы мелкие морщинки не ветвились от нижних век.

— Простите, что потревожили вас в такой час. Мы увидели свет в ваших окнах…

— Это у меня лампада горела. Так-то все в доме уже спят. А что вам надобно?

— Мы приехали ночью из Бежецка. А на постой нас нигде не пускают, комнаты отданы москвичам и раненым. Мы постучались в вашу дверь, чтобы попросить приюта на ночь.

Женщина подняла свечу, словно отгораживаясь от незваных гостей её светом.

— Тише говорите! Кто вы такие?

— Мы дворяне из Петербурга, — ответила Екатерина.

— То, говорите, из Бежецка, то — из Петербурга, — хозяйка поёжилась.

— Так и есть, мы не обманываем вас. Поверьте моему дворянскому слову, я дочь отставного офицера гвардии. Моя фамилия — Чубарова. Под Бежецком у меня имение. Не гоните нас ради Христа!

— А где же родители ваши?

— Мои родители в Петербурге. Мой отец немощен. Это подопечная семьи нашей, сирота, — Екатерина вывела Лизу за руку из-за спины Раффаеле. Тьма скрывала желваки под его скулами.

— А с дитём кто? — женщина посветила в лицо Нениле.

— Прислужница наша. У неё муж на войне погиб.

— Вдовица? — хозяйка оглядела статную фигуру герцога от сапог до шляпы, но о нём почему-то не спросила. — Ладно. Подождите здесь. Я в дом схожу. Только тихо!

Она вернулась со связкой тяжёлых ключей и в накинутой на плечи душегрейке.

— Домой я вас пустить не могу без позволения мужа, а он уже спит. Ступайте за мной!

Её белеющий в темноте платок повёл за угол дома. Там оказался двор с горами соломы и деревянными постройками.

— Лошади с повозкой — ваши, там, на улице? — хозяйка обратила к Екатерине ясные глаза.

— Наши.

— Голодные, чей? Гляжу, кусты норовят обглодать.

Она повернула ключ — отвалился тяжёлый замок с задних ворот. Две высокие калитки распахнулись о стены бревенчатого каретника и конюшни.

— Загоните лошадей сюда! Там овёс есть. Конюх спит, я ему скажу про вас.

За конюшней деревянная хозяйственная пристройка соединялась со стеной дома. Снова скрежетнул ключ, звякнул замок — отперлась глухая дверь.

— Сюда заходите, тут потеплее будет! Помогаю вам чем могу, покуда муж не знает. Уж не взыщите! Всё ж не под открытым небом.

Лиза и Ненила с ребёнком вошли в сарай. Привыкшие к темноте глаза различили устланный сеном пол и печную кладку, выступающую из каменной стены.

Раффаеле остановился в дверном проёме, опершись о косяк.

— Как ваше имя? — спросила Екатерина хозяйку.

— Анна Прокопьевна меня зовут.

— Окажите милость, Анна Прокопьевна. Если осталось у вас что лишнее от ужина, поделитесь с нами…

— Да вы что! Время-то позднее! Грешно в такую пору чрево пресыщать!

— О пресыщении ли нам думать? У нас с полудня маковой росинки во рту не было. С нами бедная женщина с грудным младенцем. И девица юная — совсем ещё дитя.

— Ну, хорошо, хорошо! Коли так, принесу вам еды!

— Каттерина! Мы не должны просить, мы не lazzaroni³⁶! — не выдержал Раффаеле.

Анна Прокопьевна вздрогнула:

— А вы… Вы что же… Кто этот человек с вами? Басурманин нерусский?

— Сеньор Раффаеле — эмигрант из Европы, — объяснила Екатерина.

— Неужто француз?!

— Нет! Я родом из Неаполя, и я не враг русских, — он сделал шаг…

— Не подходите ко мне! — хозяйка выставила обе руки. — Горе мне, что я вас пустила! Я принесу вам еды. Только уходите спать, и чтоб не видел вас никто всю ночь! Сидите тихо! По двору не ходить! И песен не петь!

Она закрестилась. Запахнула на груди душегрейку и побежала к крыльцу. Её маленькие ножки путались в длинном холщовом подоле.

Чёрные глаза из темноты жгли Екатерине лицо. Вот и узнала, какова немилость герцога! Магнетизм — будто рядом вулкан извергается.

— Вы сердитесь на меня, сеньор Раффаеле? Поверьте: не будь я в ответе за Лизу, Ненилу и невинного младенца, я спала бы в карете или отыскала бы заброшенный амбар!

Он молчал. Ненила вышла из сарая:

— Барышня, не принести ли нам одеяла из кареты? Так всё же лушше спать, а не то вся сряда³⁷ завтра в сене будет.

— Принеси, Ненила. И я с тобой пойду. И Елизавете Андреевне скажи, пусть за одеялами сходит. За один раз всё принесём и уложим, чтобы не попадаться на глаза хозяевам, пока нас не выгнали.

Они притащили из кареты дорожный ящик, сложили на него тёплые одежды и шляпы, три шерстяных одеяла разостлали в разных углах сарая. Ненила ушла в дальний закуток и отгородилась сенным валом, чтобы не тревожить сон господ, если Алёнка заплачет. Раффаеле сел за ящиком, прислонясь спиной к печной кладке. Рядом с постелью поставил клетку с голубем и положил саблю.

Вернулась хозяйка и оставила на полу большую чашу с пирогами, яблоками, кусками хлеба и завёрнутыми в салфетку холодными куриными ножками.

— Ненила, Леонтий, подите сюда! — позвала Екатерина.

— Вы кушайте сами сперва, а нам уж чё перепадёт, — Леонтий улёгся на сено перед дверью, как сторожевой пёс.

— Вот ещё, выдумали! В беду мы все одинаково попали! Берите — вот ваша доля!

Ненила перестала стесняться — села рядом с барышнями выбирать куски. И натёртая кучерская ладонь протянулась за ломтем хлеба.

— Идите ужинать, сеньор Раффаеле! — Екатерина с аппетитом уплетала пирог с рыбой и пересчитывала куриные ножки, чтобы никого не обделить.

Герцог сидел в углу у стены, обнимая колени.

— Я не могу принять подаяние, полученное из вашего унижения.

— Полно вам, сеньор Раффаеле.

Он молчал.

— Нашли время упрямиться!..

Ненила посмеивалась: живот при барышнях урчал — аж неловко. Обглоданные косточки так и падали на салфетку. Пироги будто улетали.

Опять пришла хозяйка. Принесла большой глиняный кувшин молока. Дождалась, когда девицы напьются — и забрала вместе с пустой чашей.

За плотно закрытой дверью среди ночной тишины раздался звон разбивающейся посуды. Раффаеле переглянулся с Екатериной. И замер с поднятыми бровями.

Он отказался и от молока.

Никто не хотел думать о завтрашнем дне. Никто ни о чём друг друга не спрашивал. Барышни легли рядом, прижались друг к дружке, чтобы не зябнуть. За сенным валом сопела Алёнка и похныкивала — просила материнскую грудь. В темноте маленькие глазки Лизы возбуждённо блестели.

— Катя, что будет завтра?

— Придумаем.

— Я должна помолиться за упокой души Михаила Евстафьича, всенепременно.

— Пойдём завтра с утра к обедне. Закажем панихиду по Михаилу Евстафьевичу, как ты хочешь. А потом поищем, где купить траурное платье для тебя.

— А что будет со мною потом?

— Я подумаю, Лиза. Не бойся, я не оставлю тебя.

Раффаеле тоже не мог уснуть. Сухие стебли то тут, то там проступали сквозь одеяло, кололи лицо; и удушливый запах русской травы — любимый запах русских крестьян оседал в носоглотке приторным комом.

«Как же я теперь к Александру поеду?» Екатерина смотрела в темноту на перекрещенные балки крыши, поправляя под головой колючее сено.

«Я должна была сейчас мчаться к нему. Я так спешила! Боялась, что не успеем к Ивоницким до ночи. И всё равно осталась здесь на ночь! И не знаю, сколько ещё часов, а то и суток пройдёт, прежде чем я доберусь до военного лагеря».

Как далеко теперь казался день, когда она в доме княгини Нины Ланевской прочла в письме о его ранении…

Лиза успокоилась, стала согреваться и засыпать.

Завтра надо ехать, не теряя ни минуты. Только позаботиться о ней, решить её участь и — ехать…

***

Где-то рядом хлопали крылья и надрывался-кукарекал петух. Екатерина открыла глаза, по привычке взглянула на стену, ища часы. Доски, доски… Над головой — копна. Рука поцарапана сухим стеблем. Постоялый двор? Нет, вчера затемно они приехали в Углич. И это не дом Ивоницких — это сарай, куда их, по милости, пустила незнакомая женщина. Точно — так всё и было!

Если пел петух — значит, утренняя Литургия ещё не начиналась!

— Лиза, — Екатерина коснулась её плеча. — Лиза, просыпайся! Пора собираться к обедне.

В стенах лучи сентябрьского солнца находили щели и пробивались в сарай. Ненила уже встала и успела покормить Алёнку за сенным валом. Услышала, что в уголке барышень зашевелились, и поспешила к ним — бодрая и румяная, как все крестьянки ранним утром:

— Барышня, дайте я вам помогу волосики прибрать.

Екатерина потянулась за сумочкой. Достала костяной гребень. Надавившие голову шпильки одна за другой выдернулись из растрёпанного узла и ссыпались к Нениле в подол. Затылок задышал под каждой волосинкой, словно его освободили от корсета.

— Леонтий спит?

— Проснулся, — Ненила сноровисто водила гребнем по тёмно-русым прядям барышни. — В сене валяется, ждёт приказу вашего.

— Пусть он карету нашу приготовит. Надо будет отвезти нас с Елизаветой Андреевной в церковь. Скажи ему.

Лиза сонно моргала и вынимала из скатанных волос цепкие сухоцветы и листочки.

От Екатерины пахло сеном, как духами, тёмно-серое платье помялось за ночь. Закончив причёску, она подкралась к ящику — взять редингот… да чтобы не потревожить герцога. Он сел перед ней, потирая виски.

— Вас тоже разбудил петух, сеньор Раффаеле?

— Я не спал.

Леонтий отправился запрягать лошадей. Дверь оставил приоткрытой. Свежий холодок осеннего утра побежал по ногам.

— Умыться бы как, — Лиза потёрла сонные глаза.

Ненила вколола ей последнюю шпильку.

— Я пойду, погляжу на дворе, нет ли где колодца, — и выбежала за дверь, впустив в сарай слепящую зарю.

Барышни стянули шнурками сумочки и украдкой выбрались на улицу. Воздух был студёный и влажный. По голубому небу ходили чёрные тучи, не давая солнцу охватить землю. Подувал ветерок — с яблонь летели вихрем жёлто-зелёные листочки, а кривые сучковатые ветви дрожали, словно продрогшие.

— Я нашла тут колодец за домом. Бадью взяла — умыться вам. Только вода уж порáто ледяная, — Ненила огляделась с опаской и поманила барышень за угол сарая.

Струйка обжигающей воды полилась в девичьи ладони. Взбодрила сонные глаза и осталась каплями на ресницах.

Явился Леонтий:

— Катерина Иванна, вы давечи приказали лошадей готовить. А как я ив на улицу вынесу? Хозяюшка-то вечор ворота заперла да ключи с собой забрала. А конюфа-то нету.

— А мы тогда пешком пойдём. Кто нас тут знает?

— Как же вы, неужто одни, Катерина Иванна? Дайте я пойду с вами.

— Зачем, Леонтий? Город маленький, не заблудимся.

— Боязно мене за вас, вон вечор одна только шушера по городу бродила!

— Так то было на ночь глядя. Не тревожься, Леонтий. Оставайся сеньору Раффаеле служить.

Барышни повязали на головы шёлковые платки. Ну, вот — то ли дело! В платке куда как удобнее, нежели в шляпе, — Екатерина улыбнулась.

— Ждите нас здесь! — она погрозила пальцем Леонтию и Нениле из-за угла дома. И потянула Лизу за руку к калитке.

Углич был тихим и пустынным, словно время в нём остановилось. Барышни шли к площади узкими немощёными улочками. Атласные туфли тонули в мягкой дорожной пыли, в тонкие подмётки впивались мелкие камешки. Домашняя простота уездного городка успокаивала душу. В провинциальных местечках всегда кажется, что никуда не надо торопиться и бояться опаздывать, и не за чем гнаться — потому что всё вокруг замерло. Проходят дни, месяцы, иногда годы — а город тот же, и жизнь в нём не меняется, храня связь с воспоминаниями.

Площадь оказалась шире, чем представлялась туманной ночью. Четыре храма венчали её углы, соединённые длинными рядами зданий с арками. Солнце поднималось за спиной — и золотые кресты на храмах горели пламенем зари. У торговых рядов то тут, то там стояли подводы, лошади с мохнатыми копытами смирно ждали хозяев. А народ стекался в храмы.

Трижды крестясь и кланяясь, Екатерина и Лиза вошли в Успенскую церковь с голубыми куполами, у стен которой ночью стояла их карета. Вошли за мужичками в серых подпоясанных рубахах.

***

— Уф гроза-а — наша барышня! — усмехнулся Леонтий. — Пошли, Ненила, обратно в сарай. Как бы на глаза кому не попасться.

Сидел-сидел он без дела. Час прошёл. На дворе никто не появлялся и не спешил их выгонять. С вечера незапертой осталась одна конюшня.

— Пойти лошадей накормить что ли… А то издохнут.

— Поди-ка, Леонтий, — оживилась Ненила. — Я тоже пойду — голубкý с пелевы чего в конюшне пособираю. Ведь тоже тварь Божья — тоже есть охота.

Она притащила в подоле пригоршню овса. Просунула воркующему голубю в клетку широкую ладошку.

— Отчего к нам никто не заходит? Ненила! — Раффаеле смахнул прилипшую траву с белых панталон.

— Не заходят — и хорошо, барин! Зато не гонят. А не то бы мы потеряли Катерину Иванну с Лизаветой Андреемной. Где бы мы с ними повстречались?

— В карете. У ворот.

Застенчивые глаза пробежали в угол, где сидел герцог, прислонясь к печной кладке.

— Вы бы сказали, чего нам с Леонтием делать, покудова барышни не воротились. Вы чего прикажете — мы вас и будем слушать.

Он улыбнулся доверчивой покорности её голоса.

— Ничего не надо делать, Ненила. Только ждать.

— А вам не угодно ли чего?

— Мне ничего не нужно. Голова болит сильно-сильно от сухой травы…

— Ох!..

Как же быть?

— Леонтий! — Ненила кинулась к двери и столкнулась с ним при входе в сарай. — Леонтий! Чего делать-то? Беда! У господина нашего герцога голова болит, помогать надо!

— И чё же? — ответил раскатистый голос на её шёпот.

— Слышь, Леонтий, ведь у нас капустой всегда лечатся! Где бы достать-то её?

— Ишь ты… Ненила! У нив же, у господ-то, и болячки другие — не как у нас. Мигрени у них всякие. А ты говоришь, капустой!

— А ну и чего? А вдруг поможет?

— Ну… Кхм… и чё же?

— Сходи, спроси у кого-нить.

— У кого?..

— Поищи…

Леонтий погладил бородку:

— Ну, ладно. Ежели надо… Чё же делать? Пойду добывать капусту.

Он обошёл двор. Заглянул в решетчатое окошко курятника: белый петух с королевским гребнем уставился на него одним глазом.

Да петуха-то не спросишь… Хозяйка оставила их здесь, словно пленников, — даже лошадей за ворота не вывести. И пропала. А рыскать по чужим огородам — грех на душу брать.

Возле бревенчатого каретника стояла покрытая рогожей копна соломы. Рядом — высокая ровная поленница. За копной вела на крышу приставная деревянная лестница.

С оживлением утра кто-то закопошился в конюшне. Проверив все закутки двора, Леонтий вернулся и нашёл там конюха с длинной рыжей бородой в холщовой некрашеной рубахе.

— Ты чьих будешь? — спросил конюх. — Тех господ, что хозяйка на ночь пустила?

— Я кучер ихний. Слушай, добрый человек, помоги! Принеси нам капусты.

Конюх посмотрел на него, как на чудака.

— Да ты чего? Кто мне её даст? Нас знаешь как наказывают за безвременное ядение? До обеда — никакой капусты!

— Слышь, нам простой кочан надо, да хоть листья одни! К голове привязать барину нашему!

— А ежели меня накажут?

— Да ты потихоньку! Спроси у кого-нить. Век те благодарны будем!

— А мне-то чего с вашей благодарности?

— Ну я тя как доброго христианина прошу! Ну не мене же в дом идти!

Ненила выглядывала из-за сарая. «Вот недотёпа-то мужик! — она хихикнула в ладошку. — Небось думает, Леонтию капусты погрызть захотелось! Иди, давай! Бросай помело своё!»

— Согласился! — она вбежала к Раффаеле в сарай. — Уговорил Леонтий!

Герцог всё так и сидел, как прибитый к стене. Держался за голову.

— Вам бы выйти да водичкой холодной умыться.

— Хозяйка просила не выходить. Мы гости и обязаны уважать её волю.

— Я повню, что барынька приказала, а я к колодцу всё ж сходила ради барышень. Никто не заметил. Да тут и не видать из окон. Пойдёмте, я и вам водички принесу.

Раффаеле улыбнулся через силу:

— Подай из ящика мой… borza 'a viaggio.

Ненила захлопала глазами: простите ради Христа… Он вздохнул и подвинулся к ящику за несессером, морщась и потирая лоб.

Алёнка сладко спала в сене, укутанная пелёнками.

За углом под глухим забором рос колючий куст шиповника. На него уложили фрак. Ненила в крепкой руке принесла полное ведёрко воды.

— Вы б лушше разбыгнулись…

— Что?

— Да уж порато рубашечка у вас белая. Жалко будет, ежели замочится.

Раффаеле завернул рукава и расстегнул пуговицы на груди. Холод промёрзлой земли пополз ему под мышки.

Плеснулась струйка из ведра. Колодезная вода растворила в ладонях мандариновое мыло. Ледяная пена, как из январского моря, пощипывала лицо. И таяла. От смелой струи хотелось закричать…

«И-и-и!» — визгнул девичий голос.

За углом дома мелькнул мышастый сарафан. Зелёная голова хряпнулась об землю и подкатилась к ногам герцога.

Ненила поставила ведро, кинулась подбирать отколотые листья.

— Она к нам приходила? — спросил Раффаеле. Вода капала с его чёрных ресниц и носа.

— Ой, чего таперичи будет! Это ведь конюф, чай, девку к нам прислал, с капустой-то!

Герцог приподнял за плечики фрак, чтобы не порвать подкладку о шипы, набросил себе на спину и, пригибаясь, как от вражеских пуль, побежал за Ненилой в сарай.

Она распотрошила на коленях разбитый кочан. Открыла ящик и оторвала полоску полотна для раненых.

Кончиками пальцев Раффаеле ощупывал холодные, мятые листья на висках. В Неаполе никому на ум бы не пришло лечить головную боль таким способом. Белая лента круг за кругом обвивала его голову.

— Вот та-ак, ваше величество, сейчас у вас всё-ё пройдёт…

— Почему ты так называешь меня, Ненила?

— А мене Лизавета Андреемна про вас рассказала, что вы королевич заморский.

— Но я не «величество».

— Вы простите меня глупую, а я правда не знаю, как вас называть. Имя ваше мене не выговорить, — она хихикнула.

За стеной в курятнике распевал петух. Леонтий похрапывал за копной, спустив колпак на нос. Время близилось к полудню.

И вдруг — сначала вдалеке, а потом ближе и, наконец, надо всем Угличем раздался колокольный звон.

Глава IV

Лиза раздавала милостыню нищим на паперти в память о погибшем женихе. Из-за парящих над куполами туч заигрывало холодное солнце то одним, то другим краешком. За храмом синела Волга, и речной ветер толкал выходящих с обедни в спину к площади, наводненной народом. Под каждой аркой кто-то копошился. Через площадь двигались гружёные обозы. Отовсюду слышался гомон, цокот, скрип — всё гудело и кричало.

Медный звон колокольни над Успенской церковью завибрировал в осенней чистоте воздуха. Соседние подхватили перезвон. Понедельник продолжал празднование Рождества Пресвятой Богородицы. Народ крестился. И четыре храма с разных концов площади слились колоколами в единый оркестр. Светлый православный оркестр.

Екатерина и Лиза с паперти оглядывали кишащую народом площадь. Кобыла тащила телегу с мешками. Шли три молодые монахини с корзинами овощей, кланялись знакомым лицам. Навстречу ползла низенькая горбатая старушка. Справа возле арок работники в серых подпоясанных рубахах и коричневых гречневиках, перекрикиваясь, выгружали из телеги мешки с мукой, бухая их так, что в воздух взлетало белое облако. Ругань приказчика заглушали зазывания торговцев из-под арок.

— Пойдём, Лиза, — Екатерина потянула её за руку.

— Мы будем искать модный дом?

— Нет, мы купим ткань и сошьём тебе платье сами. Так скорее будет. За день управимся. У модисток кроме нас полно заказчиц.

Они прошли к ряду лавок, где стоял гвалт и торговцы не успевали собирать выручку. Запах колбасы напоминал, что пора бы позавтракать. Но здесь никто не глядел, что две девицы в платочках — дворянки. А титул давали одни бойкие локти. Толпа в армяках и чуйках не пустила барышень к прилавку и вынесла их из сумасшедшего колбасного легиона.

Екатерина схватила Лизу за руку и потащила на свободное пространство — в середину площади. Мимо пролетела тройка — едва их не сшибла.

Кого бы спросить? Кого спросить?.. Вот — какая-то дама с зонтиком в европейском платье опиралась о локоть плечистого господина во фраке. Барышни поспешили к ним.

— Не скажете ли вы, где здесь торгуют тканями? — спросила Екатерина.

Дама, вся в кудряшках, указала на дальние здания с арками под зелёной крышей:

— Вон там, у холщевников спросите.

Поклон-благодарность — а ноги уже бежали, подладились к ярмарочной суматохе.

— Кто такие холщевники?

— Не знаю, Лиза, идём скорей!

За арками десять прилавков подряд ломились под тканями. Чего здесь только не было! И муслин, и бархат, и креп, и шёлк, и разные холсты.

— Дымка, тюль, батист, кисея! — зазывала полная круглолицая торговка с коралловыми бусами. Ей вторили из-под соседних арок. По ушам били рыночные словечки, каких ни Екатерина, ни Лиза никогда в жизни не слыхивали.

— Чего желаете, барышни? Есть шелка самые разные, кружево. А быть может, вам батисту? — обратился постриженный полукругом купец.

— А есть ли у вас чёрный траурный креп? — спросила Екатерина.

Торговец перестал улыбаться.

— Погодите, матушки, поищем. А, быть может, вам лучше шёлк? Наталья! — крикнул он за плечо белокурой, одетой по-европейски девице с зеркальцем в руках. — Чова любоваться! Позонь, поверши, что у нас есть из траурного?

Девица лениво поднялась и нырнула под занавес разноцветных шалей.

— Вам сколько отмерить? — спросил купец.

— На платье для барышни, — Екатерина указала на Лизу. — Думаю, четыре аршина будет достаточно.

Девица вынесла охапку чёрных свёртков полотна, уложила на прилавок. Купец принялся их раскатывать:

— Вот шёлк с мериносовой шерстью — для осени как раз. Шёлк-сатин! Для платья грубоват будет — зато не порвётся. А вот креп…

— А не скажете ли, где мы можем купить шляпку, перчатки и сумочку? — привычные к шитью пальцы Екатерины щупали зернистую креповую ткань.

— А это на второй этаж надобно подняться…

***

Они снова шли угличской немощёной улочкой, согреваясь последним солнцем бабьего лета. Мимо бревенчатых старых домов в три окошка на каменных подклетах. Екатерина тащила под мышкой рулон материи, завёрнутый в бумагу. Коробка со шляпой выскальзывала у Лизы из рук. Вдоль обочин подсыхала застарелая трава. Кое-где виднелись запоздалые хилые цветки нивяника. Но особенно удивляла здесь лесная рябина у каждого дома. Нигде больше не видели ни Екатерина, ни Лиза таких крупных ягод.

Из-за крыш вдали блестели кресты храмов. Противоречивый город был — этот Углич. Казалось, в окружении церквей — он благословлен Богом. Но кто не знал, что в этом городе убили Царевича Дмитрия? И память об этом навевала что-то мрачное… хоть и люди здесь казались счастливыми.

— Катя, а где мы будем платье кроить? На полу в сарае?

— Дождёмся хозяйку, и я попробую упросить её пустить нас в дом до вечера, — она перехватила на ходу тяжёлый сверток.

— Прости, что из-за меня ты не поехала в Москву.

Екатерина вздохнула.

— Скажи, Лиза, ты доверяешь сеньору Раффаеле?

— Да!

Слева за купеческим домиком показался угол белого каменного особняка. Они украдкой пробрались через калитку в сад, объятый монастырским покоем. Обошли дом. Екатерина, держа Лизу за руку, приоткрыла дверь сарая.

— Венчались мы — мене всего севнадцать годков было, — слышался шёпот в дальнем углу за ящиком. — И вот Мирона мово отдали в рекруты, а я была на сносях…

Ненила сидела рядом с герцогом на одеяле у печной кладки, прижимая к груди спящую дочку.

— Катерина Иванна, Лизавета Андреемна! Наконец! — она вскочила на ноги. Белый платок её сполз на затылок, открыл пробор в льняных волосах. — Тут такое было, Катерина Иванна!..

Она принялась рассказывать про конюха и про девку с кочаном.

Раффаеле поднялся, отряхнул с одежды сухие травинки. Уже без капустной повязки.

— Мы ждали, что барынька придёт и нас выгонит, — говорила Ненила. — Вот и сидим тут тише воды. А хозяюшки-то до сив пор нету!

— Вы голодны? — спросила Екатерина. — На площади ярмарка. Жаль, что мы не купили колбасы.

— Не вам, барышня, колбасу на базаре покупать! — вылез из-за копны Леонтий. — Дело ли? Послали б меня. Всё рамно ворота заперты — не уехать.

— А мы пока что никуда и не едем. Надобно Елизавете Андреевне траурное платье пошить.

Лиза смотрела, как провинившийся ребёнок, обнимая коробку со шляпой.

— Позвольте мне поговорить с вами, сеньор Раффаеле, — Екатерина оперлась о его локоть и повела к двери.

Отрез чёрного крепа остался лежать на крышке ящика, упакованный в серую пергаментную бумагу.

— Сеньор Раффаеле, только вы знаете, зачем я еду в Москву. Вы понимаете, как дорог мне каждый день пути. И вы знаете, как трудно мне сейчас. У меня никого нет ближе вас в нынешних обстоятельствах, и потому я смею просить вас о помощи.

— Я с вами, чтобы помогать вам, — он коснулся ладонью груди и воздуха перед нею.

— Я прошу вас позаботиться о Лизе. Я не могу отправить её назад в имение и оставить там одну. Гувернантка уволена. Тверская губерния близка к театру войны. Я не могу отправить Лизу в Петербург к моим родителям. Ей придётся признаться им, что я не в имении. Мне не сделать для неё больше, чем вверить её судьбу в ваши руки. Я понимаю, что рискую её репутацией, но лучшего я не смогла придумать. Я прошу вас остаться с Лизой. Отвезите её в имение и наймите для неё компаньонку. Вы можете обратиться за помощью от моего имени к Нине. Вéсти с войны подскажут вам, что делать. Если придут французы, тогда иного не останется, как ехать в Петербург.

— А что вы будете делать?

— Я поеду в Москву одна. Мы с вами простимся здесь и поедем разными дорогами.

Раффаеле сдвинул брови, защипнул пальцами воздух, поднял руку… Опустил.

— Вы хотите, чтобы я оставил вас — одну?

— Я прошу вас понять моё положение. Я в ответе за Лизу. Но вы же знаете, что я не могу сама с нею остаться. Я думала ночью, думала в церкви, и я не нашла иного решения. Быть может, его видите вы?

— Ваше положение! — он надавил рукой на лоб. — Но в какое положение вы — меня ставите? Я не могу отказать вам и не могу согласиться!

Ненила баюкала ребёнка и смотрела на господ, приоткрыв рот. Лиза за сенным валом переминалась с ноги на ногу и покусывала губы.

— Сеньор Раффаеле! Я могу сама о себе позаботиться, — сказала Екатерина. — Лиза больше нуждается в вас.

— Maronna! — он воздел руки и принялся ходить по кругу. — Comme fà? Comme mm'aggi' 'a spartere?..

— Катя! — Лиза не выдержала и кинулась к ней. — Прошу тебя, не мучь сеньора Раффаеле! Я поеду с тобой в Москву.

Строгие серые глаза замерли на её лице.

— Лиза! Для того ли я увезла тебя из имения?

— В имении я была бы одна. А с тобой и с сеньором Раффаеле не так страшно.

— Понимаешь ли ты, что под Москвой французы, Лиза? Мы не знаем последних вестей! А вдруг я не смогу уберечь тебя?

— Но сеньор Раффаеле не будет знать покоя, если ты поедешь одна.

Он ходил взад и вперёд, поглядывал на барышень и держался за виски.

— У вас снова болит голова, сеньор Раффаеле? — спросила Екатерина.

— Нет! Я хочу её оторвать!

— Когда ты вернёшься оттуда в Петербург, Катя? — Лиза заглядывала ей в глаза.

— Я не могу тебе ответить. Я еду в русский лагерь к офицеру! Он тяжело ранен и находится в госпитале при полку.

— Он твой жених?

— Нет… Но он мне дороже собственной жизни и репутации.

Лиза перевела внимательный взгляд на Раффаеле. Он остановился к ним спиной и молчал.

— Я готова рисковать своей жизнью, — произнесла Екатерина. — Но твою, Лиза, я не вправе подвергать опасности.

Детская мягкая щёчка прижалась к её плечу:

— Катя! Позволь мне самой отвечать за свою жизнь. Ты не виновата, что Михаил Евстафьич погиб и я не могу остаться в Угличе.

— Сеньор Раффаеле! — позвала Екатерина. — Вы хотите, чтобы Лиза поехала с нами? Вам легче станет? Ненила! А ты? Куда ты поедешь? Не бойся, отвечай! Ты свободна.

— Я за Лизаветой Андреемной. Куда мене ещё, ежели не за барышней? У меня никого больше не осталось.

— Куда же ты младенца повезёшь?

— О Ddìo!³⁸ — Раффаеле закатил глаза.

Один Леонтий с невозмутимым видом сидел на сене в углу и кусал сухой стебелек мятлика. Дело кучерское немудрёное: куда прикажут — туда и повезёт.

Скрипнула дверь — вошла маленькая женщина в большом белом платке, заколотом под подбородком. Хозяйка Анна Прокопьевна. Желтовато-серый повойник прятал её лоб и волосы.

— Что за шум вы подняли?

— Простите, — ответила Екатерина.

— Я за вами пришла. Пойдёмте в дом, муж мой знает о вас! Я ему рассказала, потому как грех от мужа тайны иметь. Это он велел привести вас, потому как обедать пора. Как-никак, а отпустить людей голодными — не по-божески.

Несмотря на благодушие, говорить она старалась строго, как игуменья монастыря. Хотя, будь у неё дети, никто бы не принимал всерьёз её строгость — настолько безобидно-простым казался её облик.

Перед парадным крыльцом хозяйка обернулась и оглядела Леонтия: в коричневом сермяжном зипуне, серых потёртых онучах и войлочном колпаке.

— Поди в людскую, тебя там накормят!

Ненила же, как свободная солдатка, с ребёнком на руках проследовала за господами в дом.

За крыльцом оказался тёмный тесный коридор и узкая лестница в углу с резными деревянными перилами. По лестнице Анна Прокопьевна привела гостей на второй этаж. Потянула за чугунное кованое кольцо — и отворила тяжёлую дверь. Через светлую комнату с обитыми деревом стенами они прошли по широким отбелённым половицам, заметив здесь маленький столик с самотканой скатертью и старинным медным самоваром, длинные лавки и ткацкий станок у стены.

В жилых покоях вместо дверей зияли низкие и тесные проёмы. Пахло льном. Хозяйка завела гостей в просторную комнату с белыми в цветочек занавесками на окнах. Вдоль половиц здесь стоял ряд дубовых обеденных столов и тяжёлых деревянных стульев. Писанные маслом иконы на полке украшало вышитое полотенце и венчал восьмиконечный крест, а с расписного потолка спускалась большая лампада. На почётном месте под иконами сидел бородатый… старик — не старик. В тёмно-синей шёлковой рубахе с кушаком. Желтовато-русые, постриженные полукругом волосы его разделял пробор.

Анна Прокопьевна поклонилась:

— Вот они, батюшка.

Позади неё на чистом лоскутном половике выстроились Екатерина, Лиза и Раффаеле, а за их спиной — Ненила с младенцем. Как на эшафоте — под оценивающим взглядом хозяина.

Длинный ряд столов наполнялся. Щи в чугунке, пшеничная каша на молоке, холодные рыбные пироги… К столу из соседних комнат выходили дряхлые старухи в чёрных одеждах. С десяток.

Сервировкой занималась девка в серой косынке. Повернулась лицом… Раффаеле и Ненила переглянулись: она приносила капусту к сараю. Точно! Она.

Хозяин поднялся со стула, как с трона. Выкатил живот. Половицы заскулили под его сапогами.

Он подошёл к гостям. Взгляд его остановился на чёрных, подкрашенных ресницами, глазах герцога.

— Тебя утром наша прислужница у сарая видела? — напрямик спросил он, глядя из-под насупленных светлых бровей.

— Да, — ответил Раффаеле, не шелохнувшись.

Хозяин обернулся к девке:

— Феодора! Ведро из колодца убери. Скотину поить из него будем.

Та беззвучно поклонилась.

— Ты из еллинов будешь?

— Я подданный Неаполитанского королевства, — ответил герцог деликатным тоном. — Это Апеннинский полуостров, к югу от Рима.

— Знаю. Город твой еллины основали. О том и спрашиваю.

— Я католик.

— Всё одно — еретик!

Хмурные глаза обратились на Ненилу:

— А твой муж где?

— Убили на войне, — она ткнулась носом в макушку ребёнка.

— Ты что же, Анна Прокопьевна, их вместе — в одном сарае, всех поместила?

Хозяйка сжала плечи и наклонила голову.

— Ладно. После каяться будешь! Пора обедать садиться.

Хозяйские дети — три мальчика и две взрослые дочери отличались среди домочадцев русскими разноцветными косоворотками и сарафанами: синим и красным на льняных рубахах. У девиц шёлковые ленты обвивали голову, подвязанные под косой. Широкие рукава собирались узкими манжетами на запястьях.

— Феодора! Отодвинь стол еретикам, — приказал хозяин. — В угол поставь — вон в тот.

— Батюшка, Иван Васильич, да неужто мы с еретиками будем обедать? — с поклоном прошептала Анна Прокопьевна. — Не лучше ли их в другую комнату отправить.

— Я сказал — стол для них поставить здесь! Пусть зрят истинную веру!

Феодора поволокла тяжёлый стол в тёмный угол. Поставила перед Раффаеле миску щей, поглядела на него, как на сатану, — и пошла-пошла бочком.

Он смотрел на Екатерину ошалелыми глазами:

— Почему этот человек назвал меня eretico?

— Не разговаривать! Молча обедайте! — пригрозил хозяин.

Герцог сдвинул брови на деревянную некрашеную ложку.

Все встали перед иконами и положили три поклона. Пропели молитву. Перекрестились — и заняли места за столом.

— Они по-другому крестятся, — шепнула Ненила.

— Они раскольники, — ответила Екатерина.

— Что значит «раш-кольники»? — спросил Раффаеле.

Хозяин и хозяйка обернулись на шум. Екатерина прикрыла губы платком:

— Я вам потом расскажу.

Старушки обедали с хозяевами. За длинным рядом столов не осталось свободных мест. Ели строго молча.

Во время трапезы любопытные синие глаза хозяйской дочки — той, что в красном сарафане, выглянули на гостей из-за головы сестры.

— Марья! — отец ударил кулаком по столу. — А ну вон ступай! Без обеда будешь! Ступай в молельню, двести поклонов положишь!

Девица безответно встала, поклонилась отцу и тихо вышла, оставив недоеденные щи.

— Катя, — прошептала Лиза, — Они не позволят нам остаться.

— Я попробую упросить.

После трапезы и благодарственной молитвы старушки в чёрных одеждах покинули комнату. Пустые тарелки собирались матрёшкой в Феодориных руках.

Екатерина поправила на голове платок и подошла к хозяйскому столу.

— Могу ли я говорить с вами?

— Агафья, Мишка, Митька, Алёшка, выйдите! — приказал Иван Васильевич. От мощного его дыхания пахнуло хлебным квасом.

Старшая дочь с соломенной косой вывела мальчиков в соседнюю комнату.

— Позвольте поблагодарить вас за приют и за обед, — сказала Екатерина.

Хозяйка поклонилась в ответ.

— Не стоит того, — супруг её глянул из-под светлых бровей. — Что хотели-то?

— У нас в Угличе нет знакомых, кроме вас. И просить о помощи некого. Моя подопечная, девица благочестивая, вчера узнала о гибели жениха на войне. Ей нужно сшить траурное платье.

— Так подите на площадь, там есть заведения, где вам сошьют, — проворчал хозяин, закрывая душу скрещенными руками.

— Полотно у нас куплено, и нитки. Платье должно быть готово уже к вечеру.

— Помилуйте, матушка, мы такие заведения сроду не посещали. Откуда нам знать, как скоро они шьют? — Анна Прокопьевна глядела ясными глазами.

— Мы не можем задерживаться в Угличе. Я спешу в Москву — там находится человек, тяжело раненный в бою.

— Ты скажи нам, барышня, чего ты от нас-то хочешь? — хозяин скрипнул дубовым стулом.

— Нам надобно снять мерки и раскроить платье. Позвольте сделать это в вашем доме.

— А шить вы где будете? — спросила Анна Прокопьевна.

— Нам некуда идти. Я понимаю, что в вашем доме правила не располагают принимать людей вроде нас…

Екатерина замолчала, не находя слов. Иван Васильевич оглядел её тёмно-серое дорожное платье с длинным рукавом. Посмотрел ей на ноги. В лицо. Тонкие пряди выбились из-под шёлкового серого платочка и спутались с ресницами. Щёки — устало-бледные, глаза — тусклые и строгие, как у измождённой постом схимницы.

— Жаль мне их, Анна Прокопьевна. Девицы-то хоть и еретички, а честные. Погляди: лица чистые, не напудренные, каблуки не носят…

— Позволите им остаться, Иван Васильич?

— Пускай займут комнату. Только с этим чужеземным господином как быть?

Хозяйка наклонилась и зашептала ему на ухо.

— Чтоб мои дочери шили бесовское немецкое платье?! — взревел Иван Васильевич. Анна Прокопьевна сжала плечи, склонила голову и снова принялась шептать.

— Агафья! — он отстранил локтем жену.

Девица в синем сарафане выскочила из соседней комнаты, как будто стояла за дверным проёмом и подслушивала. За нею высунулась жёлтая мальчишечья голова.

— Ступай, приведи Марью, — отец притопнул широким носом сапога.

Обе дочери показались перед ним. Марья, глазами похожая на мать, хлопала ресницами.

— Сейчас пойдёте помогать еретичкам шить платье. Анна Прокопьевна, и ты ступай с ними. Будешь следить. С еретиками не разговаривать! Когда будут платье примерять, тело нагое руками не трогать! И не глядеть!

Лиза за столом напротив Раффаеле зарделась.

— А поклоны, тятенька? — спросила Марья.

— Поклоны потом положишь! А сейчас — помогать! А то они, ей-Богу, так никогда и не уедут от нас. Принесло же их на нашу голову… Но прежде с Анной Прокопьевной сходите в молельню, от бесов молитвою защититесь.

— Благодарю вас, — произнесла Екатерина. — Позвольте мне стакан воды…

Губы пересохли. Она справилась — уговорила хозяев. Осталось определиться с участью Лизы и Ненилы.

***

Феодора проводила гостей в светлицу с обитыми тёсом стенами. И тотчас ушла, сторонясь Раффаеле, как чумы. Под окнами здесь стояли лавки, у стены против окон — пастельно-голубой мягкий диван. Над ним висела полка с рядом старых икон. На маленьком дубовом столике лежали пяльцы с полотном и серый шерстяной клубок.

Екатерина разложила чёрную ткань на чистом полу, разгладила руками складки. На белёных половицах здесь обронённая иголочка не затерялась бы. Раффаеле подошёл к окну. Отодвинул льняную шторку. Окна светлицы выходили в сад. Вид на улицу и соседний купеческий дом закрывался глухим забором, яблоней и высоким дубом, вдали выглядывали голубые купола с крестами.

Из-за шторы в дверном проёме показались хозяйка и две её дочери. Вернулись с молитвы. Обе девицы посмотрели на герцога, потупили взгляды — и щёки их зарумянились.

— Скажите моим дочерям, госпожа Чубарова, что делать надо. Агафья, Марья, найдите иглы и ножницы. А вы, милостивый государь, — Анна Прокопьевна строго взглянула на Раффаеле, — пойдёмте-ка за мной!

Она вывела герцога из светлицы за жёлтую цветастую занавеску.

— Вот что, милостивый государь! Пошли бы вы, погуляли по городу что ли! Не к добру вы тут! Дочери мои из-за вас стали рассеянны! Слова молитв забывают! Такого с ними отродясь не бывало!

Чёрные глаза смотрели невиновато. И как у Бога такая красота получилась?.. Тьфу-тьфу-тьфу! Анна Прокопьевна отвернулась и в спешке ушла, пряча улыбку.

Екатерина сняла мерки и раскроила на полу платье.

Трудно строилась работа с хозяйскими дочками: им строго-настрого запретили разговаривать. Сидя на лавке рядом, Ненила подсматривала, как девица стачивала рукав ровными стежками.

— Ишь ты, как ладно вы шить умеете! Хорошие жёны вашим мужьям достанутся!

— Что ты говоришь, матушка! — испугалась Агафья. — Тятенька нам даже думать про это запрещает!

— Почему? — спросила Екатерина.

— Тятенька говорит, что замуж выходить грешно, — Агафья с опаской глянула на жёлтую занавеску.

— А как же родители ваши?

— Тятенька с маменькой не сразу к истинной вере пришли, — подняла голову Марья.

— А чего будет, ежели вы замуж захотите? — спросила Ненила. — Вдруг полюбите кого?

Она пожала плечами:

— Верно, уходить надобно будет от родителей и никогда с ними не знаться.

— Господи сохрани! Не говорите нам такое! — закрестилась Агафья. — И ты, Марьюшка, думать не смей! Права маменька, что говорить с вами не позволила!

Ненила прикусила язык: не подвести бы барышень под монастырь с недошитым-то платьем. Алёнка гулила на диване, шевелила ручонками из-под белых пелёнок.

Через час вернулась хозяйка и взялась помогать. Заняла место рядом с Агафьей: Ненила то и дело вставала покормить, покачать, поменять мокрый подгузник. И каждый раз Анна Прокопьевна цыкала на дочек, когда те заглядывались на младенца.

Дело спорилось до первой примерки — матушка вывела дочерей из светлицы и запретила им прикасаться к смётанному платью, осквернённому телом еретички. Агафья и Марья так и не вернулись.

***

Солнце краснело огоньком на горизонте, рассеивался в вечерних сумерках фиолетовый свет, когда Екатерина пришивала последнюю полоску кружева к лифу. Лиза без дела смотрела, как её рука пронизывает иглой чёрную ткань. Ненила баюкала Алёнку.

Из-за жёлтой занавески послышался голос — мягкий, как гретое сливочное масло:

— М-мн'е позволили быть зд'есь. М-могу ли я остатьс'я с вам'и?

— Конечно, можете, сеньор Раффаеле, — отозвалась Екатерина. — Где вы были?

Он приклонился, чтобы войти, и сел на диван рядом с Ненилой.

— Гулял — по городу. Его можно обойти за один час. Здесь есть красивая набережная. Церквей больше, чем в Пьетробурге. В этом городе убили вашего царевича в шестнадцатом веке. Я видел дворец, в котором он жил.

— Кто вам рассказал про царевича?

Раффаеле улыбнулся:

— Я встретил эту женщину, которую мы видели ночью на площади. Она начала вечерний променад. Она узнала меня и показала дворец.

Платье было готово. Лиза смотрела на своё отражение в старом напольном зеркале в углу светлицы. Чёрный креп, длинные рукава, высокий воротник — будто юная вдова, кроткая и боязливая. Екатерина поправила на ней кружева и плечевые швы. И вышла бесшумной поступью в соседнюю тесную комнату, где ждал Раффаеле.

— Пора собираться. Лиза и Ненила едут с нами — положимся на волю Божью.

Он взял её руку. Подушечки пальцев у неё разгорячились от работы иглой.

— Каттерина… Где есть война — будут другие правила. Вам придётся забыть, чему учили вас в деревне и Пьетробурге, к чему вы привыкли.

— Да. Придётся позабыть… Только за Лизу боязно.

Большие ворота возле каретника отперли, и Леонтий подогнал экипаж к передней калитке. Хозяйка вышла проводить.

— Поезжайте на Московскую улицу, — посоветовала она Екатерине, — а оттуда на Мироносицкую дорогу — этот путь короче будет. А до ближайшего постоялого двора — около двадцати вёрст.

Раффаеле взглянул из-под полей шляпы на дом. На втором этаже хозяйские дочки толкали друг друга, чтобы отвоевать место на узком подоконнике. Заметили, что герцог смотрит, — заулыбались. Он не успел приподнять шляпу — девицы исчезли, как разогнанные мухи. Вместо них в окошке показалась бородатая плечистая фигура. Когда карета за четвернёй покатилась по узкой немощёной улочке, обсаженной рябинами, Иван Васильевич проводил её благословляющим взглядом.

***

Старая Московская улица сверкала фонарями и домашними огнями из окон разновековых строений. Леонтий подогнал лошадей к трактиру, с виду спокойному и немноголюдному.

Столики, накрытые белоснежными скатертями, стояли вдоль окон с зелёными шторами. За одним обедал в одиночестве купец третьей гильдии. У стены напротив ряд столов без скатертей с неубранными крошками предназначался для низших сословий. Буфет манил ароматом свежезапечённого мяса и солений. На стойке красовались два больших начищенных самовара и ряд гранёных стаканов. Хозяин трактира в подпоясанной рубахе и полосатых штанах сновал туда-сюда мимо полок с фарфоровыми чайниками и расписными подносами. Густым кудрявым белым чубом он напоминал матёрого быка.

Подбежал половой — подстриженный полукругом малый в белой рубахе. С полотенцем на локте. Раффаеле попросил столик в укромном месте, чтобы спрятать дам от чужих глаз.

— У нас только вот этот столик куплен господином Меховым, а из остальных можете выбирать, — сообщил половой. — Вон тот, в уголочке, не устроит ли? Пожалуйте сюда.

Барышни протиснулись к стене. Лиза положила на стол чёрные перчатки. Расстегнула редингот: старенький, поношенный, отороченный коричневым плюшем. Широковатый в плечах. Ненила села с краю. Видел бы Петербург: солдатка за столом — напротив герцога!

Три неопрятных мужика в холщовых рубахах вошли, покосились на барышень и уселись по-соседству с обшарпанным столиком Леонтия.

Половой принёс для господ фарфоровые тарелки. Суп из осетрины с кореньями и зеленью, икра, телячьи отбивные в сметанном соусе, ватрушки с творогом, чай в белых чайниках и кусочки сахара на блюдцах.

— Это и для меня тоже? — робко спросила Ненила.

Раффаеле улыбнулся:

— Благодарность за капусту!

— Для меня?.. Стол-то какой — прямо-таки царский!

— Королевский! — поправила Екатерина.

Из другой половины доносился звон ложек и мужицкие разговоры. Скрипнула дверь — и пахнуло, как из нечищеного коровьего стойла. Человек в затёртом длинном кафтане, прикрывая лицо поднятым воротником, прошёл к буфетной стойке. Не удосужился даже снять колпак.

— Чего пришёл? — раздался голос хозяина трактира.

— Поесть. И выпить налей.

— Тут тебе не питейный дом! А ну уходи!

— Хоть хлеба дай. Шурин ты мне как-никак…

Екатерина не ела. Помешивала суп, поглядывала на Раффаеле. Он отворачивался, зажимая ноздри платком. Мужики рядом с Леонтием басили, как ни в чём не бывало.

— Хлеба ему… Тоже мне, зять… Татьяна одна ребятишек подымает, а ему — хлеба. Доколе ещё прятаться собираешься по болотам?

— Тихо ты! Дай пожрать-то!

— Пришёл… У меня тут люди приличные сидят, а ты моё заведение срамишь! Я вот сейчас квартального позову…

— Не позовёшь. Дай хлеба — и уйду!

На стойку упал сухой ломоть. Посетитель оглянулся на столики.

— Этих господ карета на дворе стоит? — тихо спросил он хозяина.

— Не твоё дело! Уходи!

— Мне не нравится эта таверна, — Раффаеле поморщился и покрутил рукой.

— Зато у них хорошие повара, и даже Тверской фарфор подают, — заметила Екатерина. — А подобных лиц везде хватает. Давайте ужинать. До полуночи мы успеем проехать два десятка вёрст до почтового стана.

— Барышня Катерина Иванна! А куда нам ехать? Барынька нам про какую-то дорогу толковала, — спросил Леонтий через проход.

— Про Мироносицкую. Говорят, по ней быстрее.

— Ну, дело.

Посетитель, как назло, замедлил шаг, проходя к двери мимо господского стола. Замешкался: совал краюшку хлеба за пазуху. Раффаеле, морщась, отклонился к плечу Екатерины.

Все, кто входили в трактир, мещане или иные «подлые люди», как по указу, косились на барышень. Виданное ли дело, чтобы дамы ужинали в таком заведении? Да ещё и Алёнка попискивала на руках у Ненилы. Только купец, как благовоспитанный человек, неспешно попивал чай и рассматривал бумаги.

Бывало, в Петербурге дни пролетали как один: посещения, выезды, вечером — великосветские салоны или театры, днём — чтение книг и рукоделие. Один день бывал похож на другой — так и год мог пролететь в одних и тех же занятиях, поедающих время. Но последние два дня в Угличе, а особенно нынешний, 9-е сентября, казался длиннее Петербургского года. Утро не предсказывало вечер, как левый глаз не видит правого. Но день ещё не кончился, и вечерние потёмки скрывали впереди долгую эпопею…

Глава V

Четверня понесла карету по Московской улице на Мироносицкую дорогу. За кузницами на окраине Углича в свете каретного фонаря замелькали терракотовые стволы сосен, утопающие в паутине лещины. После получаса езды они перемешались с елями, берёзами и осинами. Стало темно. Дорогу было бы не разглядеть, если бы не расступились тучи и не открыли мелкие огоньки созвездий.

Пять вёрст… Десять… Екатерина научилась считать вёрсты интуитивно, не узревая дорожных столбов.

Одиннадцать вёрст…

Карету тряхнуло — и замшевая тулья Лизиной шляпки ткнулась ей в подбородок. Ненилу кинуло на герцога, он подхватил солдатку под локти — и Алёнка едва не выкатилась из рук. Послышалось ржание лошади — странное, надрывное. И чужие голоса.

Вскрикнул Леонтий.

И карета остановилась.

В полудрёме Лиза не успела испугаться. Екатерина смотрела вопросительно в её хлопающие глаза. Это был сон? Откуда — незнакомые голоса на дороге среди леса?

Первым сообразил Раффаеле — схватился за рукоять сабли. Дверца открылась — и показалась рука с топором.

— Всё, баре, приехали, — сказала обросшая голова в дырявой шапке. — Не рыпаться — нас всё одно больше. Выходим из кареты!

Раффаеле подбодрил взглядом забившихся в угол барышень, перекинул через плечо портупею и, не отпуская сабли, спустил ногу из кареты. Множество рук, как змеи Медузы Горгоны, просунулись в его карманы. Карету окружали люди: обросшие, грязные, с топорами и дубинами. Сколько их было? Пять? Шесть? Больше? Волосы, бороды висели слипшейся паклей.

Екатерина прижала к себе свёрнутое шерстяное одеяло и зонтик — и шагнула, как в яму: подножку никто не выдвинул. Удержалась на ногах — ухватилась за руку Раффаеле. Сумочка-кисет с деньгами стала на локте неощутимо-лёгкой, и отрезанный шнурок упал на землю.

Грязные руки противно ощупывали складки рединготов её и Лизы. С Ненилы брать было нечего — но и белый узелок с детскими пелёнками оказался располосован ржавыми лезвиями.

Обросшие чудища, как муравьи, копошились у экипажа. Трогали лошадей и колёса, сидели в карете и заглядывали под господские сиденья. Лиза спряталась за клетку с голубем, вцепилась в прутья. Раффаеле закрыл спиной барышень и Ненилу.

В лицо ему сунули топор.

— Слышь, барин. Саблей своей не маши. Убьёшь одного нашего — другие тебя зарубят. И твоих баб. Коли будешь тихо стоять — будешь жив. Нам нужна повозка и лошади. Понятно?

Герцог свысока смотрел на топор, пачкающий его гладкий подбородок, и молчал.

Вонючая масса издавала дикое рычание, железный смех и скверную брань, какой никогда не слыхивали барышни, Раффаеле не понимал; и только Ненила закрывала глаза, прижимала к груди головку дочери и шептала молитву.

Двое открыли ящик, прикреплённый к карете, и на землю полетели полоски белого полотна.

— Ты чё делаешь? Это нам сгодится! — рыкнул кто-то.

Запóлзали — стали подбирать простыни, перепачканные дорожной пылью.

— Отдайте нам одеяла. Только их. Пожалуйста, — попросила Екатерина из-за высокого плеча Раффаеле.

Волосатые головы повернулись на неё и загоготали.

— Тёплые одея-яла? А может, они и нам сгодятся!

— Нам нужны одеяла, — Екатерина дрожала, как в ознобе. — Без них мы замёрзнем в лесу. Отдайте нам одеяла! — её голос сорвался.

— Ты гляди — нет бы жизнь просить, а она просит одеяла! — скалил зубы обросший с топором.

— Слышь, барин! — произнёс вблизи чей-то гнилой рот. — Дай нам одну бабу? Куда тебе столько? А мы тебе одеяла! А?

— Не подходите! — пригрозил Раффаеле. За его спиной сжались в беспомощный клубок три женские души.

Шерстяной ком бросился ему в лицо.

— Забирай! Тут и так добра хватает.

Они облепили карету, как августовские мухи: набились внутрь, расселись на крыше, на козлах и ящиках, прикреплённых сзади. И помчали лошадей в неволю — лучших Чубаровских лошадей, вскормленных бежецкими лугами.

Раффаеле замер, сжав кулаки. От нелепой радости, что они остались одни на дороге. Лиза кинулась к Екатерине на шею.

Они огляделись: бескрайность леса давила со всех сторон. Как яма, из которой в жизнь не выбраться; как беспощадные объятия трясины. Закричать до хрипоты, звать на помощь — никто не услышит, потому что за далью леса — мир, не подозревающий о существовании этого места.

«А где… Леонтий?» — стуча зубами, выдавила из себя Ненила.

Глаза различали в темноте силуэты: на дороге, где остались растоптанные следы от подков, лежал распростёртый человек.

Екатерина одна никогда не видела смерти. Но первая кинулась к нему. Наклонилась над его лицом, дотронулась до макушки. Войлочный колпак был горячий и мокрый, пар от него растворялся в морозном воздухе. На пальцах осталось что-то липкое.

— Леонтий! — хрип в горле заглушил её голос.

Подбежал Раффаеле, с неаполитанской расторопностью потормошил его за плечи и руки и приподнял под спину. Леонтий охнул. Из темени его на утоптанный песок вытекала тёмная кровь. Екатерина смяла колпак и попыталась промокнуть.

— Чем перевязать? — спросил Раффаеле.

— Погодите! — Ненила уложила Алёнку в траву на обочине. — Погодите, я найду!

Она развязала узелок, вытащила чистую пелёнку и разорвала пополам. Они втроём склонились над Леонтием, стоя на коленях на влажном песке.

— Потерпи, голубчик, — прошептала Ненила, обматывая ему голову.

— Пробили череп, — сказал Раффаеле. — Нужна тугая повязка. Но прежде — удалить осколки кости.

— Вы сможете? — спросила Екатерина.

— Без света и чистого ножа…

— Нам неоткуда ждать помощи, сеньор Раффаеле. Углич в одиннадцати верстах. Нам не дойти туда ночью с раненым человеком.

— Близко деревни могут быть, — он покрутил над коленями немеющими руками.

— Если пойдём искать, мы заблудимся, — сказала Екатерина. — Надобно дожидаться рассвета.

Лиза дрожала. У неё в ногах в траве сопела Алёнка.

— Который час? — Раффаеле сунул руку в карман. — Dannazione!³⁹ Они украли мой брегет!

— Чего делать, Катерина Иванна? — всхлипнула Ненила. — Будем ждать на дороге чью-нить повозку?

— Мы не сможем стоять на дороге неведомо сколько. Нам не остаётся иного, как ночевать в лесу. Как рассветёт, так и подумаем, как выбраться отсюда.

— Вы правы, Каттерина. Мы должны уйти с дороги. Ночью проезжают не только хорошие люди, — Раффаеле не признавался, какая усталость одолевала его после бессонной ночи в сарае. Сколько бы он отдал теперь, чтобы туда вернуться…

Он приподнял Леонтия под шею. Повязка промокла, почернела — хоть отжимай.

— Н-надо остановить кровь.

Ненила оживилась:

— Подорожником! Я пойду поищу!

— По-дорожь-ни-ком. Что это?

— Это круглые полосатые листья, — Екатерина ползала по обочине, ощупывала слизкую траву. — Не то, сеньор Раффаеле, это лопухи! Подорожник меньше.

Ненила нащипала листьев в подол. Не жалея пелёнок, туго примотала их к голове Леонтия. И Раффаеле понёс его в лес. Ветка схлестнула ему шляпу, и она пропала в пространстве ночного леса — но это было теперь не важно.

Екатерина шла впереди, раздвигая тенёта ольхи, лещины и молодых берёз. Под ногами шуршало, трещало и ломалось. Нашли сухое место под двумя осинами. Уложили Леонтия на покрывало опавшей листвы.

— Глядите, как бы ссыканцы не бегали! — беспокоилась Ненила. — Да не замёрз бы, страдалец, на голой-то земле! Ишь как сентябрит!

Держа на одном локте Алёнку, другой рукой она повесила клетку с голубем на сучок.

Повсюду пахло сыростью, болотом и еловой смолой. Кто-то хлюпал носом. Раффаеле, на коленях перед Леонтием, откинул с глаз прядь волос: Лиза дышала на руки — вот-вот посинеет.

— Мы можем зажечь огонь? — обратился он в небо, будто к самой Деве Марии.

Пока Ненила отламывала безжизненно висячие ветки ольхи, а Екатерина собирала хворост, он завернул Лизу в шерстяное одеяло. Как скульптуру Святого Ианнуария, привезённую после реставрации… А Лизе вспомнилось слово старой няни: «кузовенька». Когда после бани зимой её, четырёхлетнюю, кутали в толстый платок, а он ей оказывался до пят. Ласковое, домашнее и тёплое слово…

Сложили костёр пирамидкой. «Ог-ниии..», — стонал Леонтий.

— Огниво! — догадалась Ненила.

А он всё тянул дрожащую руку к груди, открывал сухие губы, издавая слабые стоны. Раффаеле наклонился к нему, приставил к уху ладонь… «За… па-зуфой».

Ненила сообразила — расстегнула большие пуговицы его старенького зипуна и нашла огниво.

Кучка хвороста вспыхнула. Пламя озарило лица оранжевым рассеянным светом. Все встали вокруг костра и с удовольствием стали греть руки.

Затихло. Влажная свежесть болотного воздуха смешалась с запахом дыма. Тоненькие веточки корчились в огне, тихо потрескивая. С деревьев, шелестя, скатывались листья. Ни одно птичье крыло не задевало покойных крон над головой. Лес спал.

— Повните того мужика в трактире? — шёпотом заговорила Ненила. — Мене кажется, он был средь них. От него смердело так же.

Барышни молча посмотрели на неё, высвеченную мигающими всполохами.

— Я не думал, что русские злые, — произнёс Раффаеле. — Когда надо защищать свою землю от врагов, они сами — враги друг друга. Нападают, убивают, грабят… Ненавидят… Мне жаль вашу страну… У нас в Неаполе тоже есть разбойники… Неаполитанцы, как русские, могут ненавидеть… Теперь они предали короля и свергли его…

— И наши однажды предадут и свергнут царя. Как я говорю, так и будет! — ответила Екатерина.

Леонтий блестящими глазами смотрел на умиротворяющее пламя. Не привык он лежать в присутствии господ, когда они так нуждались в его верном служении. Он силился найти в себе прежнюю мощь, но здоровье уходило из тела, и боль дробила седую голову.

От дороги их закрывала огромная пушистая ель. Нижние тяжёлые лапы её лежали на земле. Поверх осыпанной хвои Екатерина расстелила одеяло.

— Кто-то из нас должен смотреть за костром и стеречь от опасностей, пока другие будут спать, — сказала она.

— Вы сможете уснуть — на земле? — Раффаеле ткнул пальцем под ноги.

— Сеньор Раффаеле, в военный лагерь мы с вами едем тоже не на перинах спать!

«Едем, — повторила она шёпотом, развязывая шляпные ленты. — Знали бы мои бедные родители… Знала бы Нина, где я этой ночью. Знал бы Александр…»

Под осинами покоился толстый ствол древнего дерева, заросший мягким мхом и лишайником. Раффаеле сел на него, уже не думая о чистоте белых панталон, — сейчас бóльшим несчастьем мог бы быть только дождь. Саблю ротмистра Чубарова он вынул из ножен и воткнул в землю перед собой.

Барышни повесили шляпки на сучья и легли рядом, чтобы греть друг друга. На своём одеяле оставили место и для Ненилы. Она пряталась за деревьями — кормила Алёнку.

Странно было лежать на земле, чувствовать её неровности, видеть плывущую бесконечную даль чёрного неба — словно на плоту посреди штилевого моря. Спать не получалось. И Лиза, и Екатерина молчали, наблюдая едва уловимое кружение земли. Облака то и дело закрывали и открывали небесные светила. А вдали виднелась особая звезда — словно зависшая в своём падении, с маленьким золотым шлейфом. Её тоже то скрывали, то освобождали движущиеся тучи. Это было прощальное блистание кометы, дивящей Россию последний год.

Екатерина отвернулась к костру: слёзы не поддавались воле и не могли остановиться. Лиза тряслась и жалась к ней, как птенец.

— Ложись ближе к костру, — не дрогнул голос, ни всхлипа не выдала Екатерина, против воли захлёбываясь горячими слезами.

— Я боюсь спать возле костра.

И она отдала Лизе свой редингот — укрыться. Ей было жарко. И не жалко.

«Бай-бай-бай, А-а-А-а-А», — за деревьями мелькал Ненилин белый платок. Девочка беспокоилась, хныкала. Разгорячённое тельце сквозь ватное одеяло калило матери руки.

Тихо похрустывал сгорающий хворост. Лиза согрелась и уснула. С закрытыми глазами лежала и Екатерина — силой воли нагоняла на себя дрёму. А за костром в тишине слышались подавленные вздохи Леонтия.

Раффаеле сидел один на поваленном дереве и усердно строгал палочку позаимствованным у Леонтия ножом, чтобы побороть усталость. Ненила подошла, села рядом на мшистый ствол.

— Не спит. И не плачет. А глазки-то открыты.

Герцог глянул на неё, затачивая палочку под гусиное перо.

— Вы позволите здесь сидеть? — робко спросила Ненила. Брови чернели у барина уж больно сурово…

— Да. У огня теплее, — в его голосе звучало обычное дружелюбие.

А лицо бессонные ночи исказили.

От жара костра щёчки ребёнка закраснелись. Ненила поцеловала дочку в горячий лоб. Она верила, что волшебство материнской ласки способно побороть любой недуг.

У Раффаеле кончались силы облачать мысли в русскую речь. Но он искал способы развеять силы Морфея и старался говорить.

— Тоскуешь ли ты по своей деревне, Ненила?

— Как не тосковать? Всё ж выросла там. Только о тамошней жизни вспоминать горестно. А в дороге горе-то, оно как-то и забывается.

Он рассмотрел в руках соструганное остриё. Лесные звуки ночной тишины располагали к беседе.

— Ненила. У тебя красивое имя. В Неаполе есть слово, похожее на твоё имя. Так мы называем любимую женщину. Nennella…

Задумался Раффаеле. Не нашёл у русских подобия этому неаполитанскому слову. Хоть и говаривал Ломоносов, что в одном русском языке — «великолепие испанского, живость французского, строгость немецкого, нежность итальянского», «мудрость греческого и латыни».

— Нен-нел-ла, — Ненила, как ребёнок, показала маленькие, словно молочные, зубы. — Надо же! Вот бы Мирону сказать. А он и не знал, как меня звать ласково.

Она замолчала, и уголки рта её опустились. Как дитя, не умела она притворяться.

— А этот ваш Не-а… Не-а-поль далеко? — неграмотные губы забавно раскрылись на звуке «а».

— Неаполь — далеко… Это по-русски «Неаполь», а мы его называем «Napule».

— На-пу… А каков он, ваш город? Он, чай, не похож на наши города?

Раффаеле сунул нож за голенище сапога, как делал Леонтий, и бросил палочку в костёр.

— Неаполь.., — он улыбнулся и прикрыл глаза. — Неаполь — это «кусок неба, упавший на землю». Так сказал один писатель. В Неаполе сейчас тепло… Солнце яркое, рано встаёт и быстро заходит. Ночи в Неаполе в сотню раз темнее, даже когда звёзды и луна светят. В Неаполе воздух пахнет цветами. Ты не знаешь, Ненила, какие там сады! Какие там розы… Магнолии… Дерево — другое. Листья жёсткие, как кожа сапога. Там олива растёт с вкусными плодами — из неё делают масло. И пальма. Нашу сосну зовут «пиния». Она похожа на зонт. Мы прятались под ними от солнца.

— Под соснами???

— Они другие, Ненила. Они не похожи на русскую сосну. Без них древний город Помпеи был бы как пустыня. Теперь на месте этого города руины и песок.

— А чего с ним сталось?

— Этот город погиб в давние времена, когда люди не знали Бога и верили в Юпитера. У нас есть большая гора. Из неё всегда выходит дым. Гору зовут Везувио. Когда из неё извергается огонь, земля дрожит, и Неаполь озаряется огненным светом. Огонь залил города Помпеи и Эркулану, и они остались под камнями.

— Как страшно там! — Ненила поёжилась. — Это ж и Неаполь ваш может залить огнём! Как же вы не боялись там жить?

— Мы давно привыкли жить рядом с вулканом, Ненила. Русские не боятся жить в деревне среди частых лесов с медведями — и мы также не боимся. У всех неаполитанцев особое состояние души: мы каждый час готовы к неожиданности и опасности. И даже имеем к этому вкус.

— А как туда добраться?

— Можно по земле: через Австрию и Италию. И можно морем на корабле.

— Море… А какое оно — море?

Раффаеле сладко вздохнул и улыбнулся:

— Море всегда разное. Когда солнце светит и небо прозрачно — море синее. Как небо, но темнее и ярче. Когда погода пасмурная, море серое или белое. Мы не видим, где кончается море и начинается небо. Зимой, когда идёт дождь, море зелёное.

— Ишь ты! Зимой — дождь. Вот диковина какая!

— Море шумит, как живое, и волны плещут на берег. Вода морская — солёная, как слёзы.

— А правду говорят, будто море такое широкое, что за ним берега не видать?

— Далёкая земля не видна. Но в Неаполе с берега мы видим остров Капри.

— Кап-ри… Надо же! Вы как будто сказку сказываете. Аж не верится. Неужто такая жизнь где-то есть?

— Сейчас и мне не верится, — Раффаеле вздохнул, глядя на русские породистые ели.

— Ох… Вот бы увидать, хоть одним глазком. Чего за море такое…

— Это возможно, Ненила. Ты молода и свободна.

— Нет, — она покачала головой. — Моря я никогда не увижу.

— Ты не можешь знать, что будет.

— Не увижу…

Раффаеле откинулся к осине, прислонился к стволу спиной. Из леса слышались одинокие клики ночной птицы. С верхушек деревьев спадала листва с тихим шелестом — как воск с горящей свечи. Изредка трещали ветки, будто ломались сами собой, — звук, всегда пугающий идущего лесом человека.

Ненила потянула подбородок — заглянуть, не спит ли герцог. В темноте бодро шевельнулись его чёрные ресницы.

— За лесом есть деревня, — сказал он. — Где-то воют собаки.

— Да?.. Ой… Батюшки! Да это ведь не собаки… Это волки уландают!

— Оставьте меня волкам, — послышалось вымученное бормотание Леонтия. — Я уж не жилец… А сами спасайтесь…

— Чего ты, голубчик, будто господа наши нелюди какие! — запричитала Ненила.

— Не говори это, Леонтий! — Раффаеле потряс молитвенно-сложенными руками. — Не бойтесь. Спите. Я не позволю волкам подойти к вам, если они появятся.

Если бы это в самом деле оказались волки!.. Лучше было не знать бедным русским людям: ведь в Неаполе водилось поверье, что слышать вой собак — к чьей-то скорой смерти…

Ненила не уходила. Баюкала Алёнку на груди.

— Иди спать, Ненила. Иди. Я буду держать ребёнка.

— Вы покачаете? Правда? — она с простодушной благодарностью посмотрела на герцога.

Подгузник поменяла. Подбросила хворосту в костёр. И приткнулась на край одеяла рядом с Лизой.

Горячее дыхание Алёнки пахло материнским молоком. Раффаеле первый раз видел близко дочь Ненилы, её младенческое личико с большими голубыми глазами, как у матери, и пухлой верхней губкой. К нежному подбородку присохли слюнки и молоко. В белом платочке на маленькой головке, она с любопытством смотрела на чужого «дядю» и хлопала пушистыми ресничками. Он улыбнулся. Маленькие пальчики высунулись из-под одеяла и тянулись в рот.

Барышни и Ненила затихли — как бабочки засыпают со сложенными крыльями. Шорох пробегал по верхушкам осин. Дождь?.. Нет, это был ветерок. От него содрогался каждый листок, как монетки лёгкого монисто. Время замерло. Часы остановились. Облака скрыли луну. Только луна могла известить, сколько осталось от ночи — длинной и бесконечной ночи с 9-го на 10-е сентября 1812 года.

Екатерина забылась на мгновение… и открыла глаза на глубину фиолетового неба с гуляющими тучами. Костёр ещё горел. Над ним веялись искорки пепла. Казалось, вечность воцарилась на земле, поглотив течение времени.

Леонтий спал затылком к костру. Его грудь поднималась и опускалась от мирного сонного дыхания. Раффаеле всё так же сидел на поваленном дереве, склонив голову. Прижимал к груди Алёнку. Чёрные пряди спадали ему на лоб.

Хрустнуло — возле его сапога! Он вскинул полуспящие глаза: это Екатерина споткнулась о корявую ветку, затаённую под ковром листьев.

Она села рядом, расправила на коленях тёмно-серое платье. Протянула руки за Алёнкой. Раффаеле уступил ей. Молча. Говорить не оставалось сил.

Девочка спала, разрумяненная и горячая. Екатерина стала качать её, строгими неподвижными глазами глядя во мрак леса за белеющими стволами берёз и осин. «Николай Чудотворец, помоги нам…»

Раффаеле приклонился виском к её плечу — почерпнуть силы для борьбы со сном. Шёлковые волосы коснулись её щеки, пронизанные тонким ароматом морской свежести и мандариновых цветов, ароматом его душистого мыла. Он так и не поднял голову. И Екатерина замерла, боясь потревожить его неловким движением. Не шевелясь, с безмятежно спокойным лицом держала она Алёнку. Образец невиданного терпения…

У Лизы замёрзли ноги. Она села на одеяле, потирая плечи: до боли отлежала их на жёсткой земле. Натянула на коленки Катин редингот и затихла, с нежностью глядя на Раффаеле. Отсюда ей было удобно любоваться им. И Ненила враз с барышней вскочила — по привычке. Села рядом.

— Глядите-ка, Лизавета Андреемна, — прошептала она. — Господин наш герцог спит, как дитя.

— Храни его Господь. Пусть спит.

— Не выдержал-таки ночь.

— Ещё бы, Ненила. У него же королевская кровь.

— То и видно, барышня!

Ненила на цыпочках подкралась забрать ребёнка. Малютка спала, причмокивая и сопя влажным носиком.

Уставшие руки освободились — и слабость разлилась по всему телу. Екатерина прильнула щекой к гладкому лбу Раффаеле и прикрыла тяжёлые веки…

Глава VI

Ей снилось холодное море и варенье из розовых лепестков. Пока в сладкое забытьё не вмешались навязчивые звуки, голоса. Кто-то тряс её за руки, настойчиво пытался разбудить. Екатерина разомкнула веки. И увидела другой лес, другие деревья, не узнаваемые под рассветным небом. Раффаеле рядом с нею сонно хлопал чёрными ресницами.

Кучка золы на месте костра дымила. Ненила бегала туда-сюда: складывала одеяла, раскидывала тупоносыми лаптями тлеющие кристаллы углей.

— Вы слышите? Слышите? Просыпайтесь! Просыпайтесь же скорей!

Лиза в чёрной шляпке держала под мышкой зонтик и снимала с сучка клетку с голубем. Леонтий не шевелился.

— Слышите? — повторяла Ненила. — Колокола! Слышите?

На востоке сквозь тишину леса раздавался звон благовеста.

— Собираемся! — Екатерина стянула с её локтя редингот.

Второпях они похватали разбросанные и развешанные вещи — всё, что у них осталось: шерстяные одеяла, дамские шляпы, зонтики; Лиза — клетку. Ненила обняла Алёнку.

Раффаеле перекинул через плечо портупею сабли и поднял обессиленного Леонтия. Раненая седая голова в окровавленном полотняном венце упала к герцогу на плечо.

Они стали пробираться друг за другом в лес — на восток, пока колокола не замолчали. Дорога осталась позади.

— Это выли собаки, Ненила! Не волки! — Раффаеле шёл впереди, перешагивая в высоких сапогах через коряги, пни, бурелом и низкий колючий можжевельник.

Ненила семенила за ним, придерживая перед барышнями гибкие кусты, петляя между стволами. Ветки хлестали в лицо. Екатерина путалась в длинном платье, шляпка её болталась сзади на лентах, волосы растрепались, развитые пряди повыдергались из причёски. Барышням приходилось поднимать ноги, перешагивать через ветки, склонённые к земле, нагибать голову, пролезая под арками роскошных еловых лап и ирги. Отжившие свой век ели в лишайниках больно царапали нежные щёки голыми сухими ветками. Лиза шла последняя, цепляясь подолом за сучки, колючки и колья сломанных стволов. Чёрная шляпка у неё съехала на затылок — и, незаметно, потерялась. Узел светлой косы развернулся спутанным жгутом. Кружево на новом платье порвалось.

— Подол мы починим, — ободряла её Екатерина, но сама спотыкалась и падала на колени, хватаясь за деревья.

Раффаеле оглядывался, когда барышни отставали. Порывался оставить Леонтия на земле и подойти помочь Екатерине.

— Мы справимся, сеньор Раффаеле, — выдохнула она, поднимаясь. — Вы несите Леонтия… Больше некому…

Необитаемая земля леса сплошь состояла из ямок и горок. Вместо опоры под руку совались колючие хвойные ветки. Около получаса они преодолевали дебри крушины, ирги и елей. Под ногами дробился сухолом. Древесный запах дразнил желудок — Лиза украдкой собирала в рот бруснику, заедала горчинку тисклявой переспелой черникой. Губы и пальцы её стали фиолетовыми. В пестроте лиственного ковра алели мухоморы; живучие, быстро плодящиеся поганки пугали ноги в порванных чулках липким лягушачьим холодком.

— Красноголовик! Чёрный груздочек! — Ненила то и дело приседала под ёлки и поднималась с грибными шляпками в подоле. — Ежели заблудимся, голодными не останемся!

Они пошли в гору. Земля, посыпанная длинными иголками, стала твёрдой, но рыхлой. Рыжий песок налипал на ноги. Лес разредился — и превратился в девственный сосновый бор. Между стволами корабельных сосен идти стало легче и просторнее. Но нежные ступни барышень натыкались сквозь тонкие подмётки на выпотрошенные и вспученные шишки. Перед Раффаеле промчался испуганный барсук.

Они преодолели сосновую горку. За спуском болотный запах вернулся. Смешался с ароматом хвои и смолы. Среди густого ельника стали встречаться берёзы и осины, осыпанные листьями папоротники, кочки мятлика и звёздочки лапчатки. Пушистые хвощи щекотали девичьи щиколотки. Под ними прятались берёзовые стволы, как вкопанные трубы. Подмётки туфель с них соскальзывали.

Лес не кончался.

Земля стала мягче, гуще становился зелёный мох, затмевая травянистую растительность суши. Воздух наполнился сыростью ветхих пней. Раффаеле остановился с Леонтием на руках и посмотрел под ноги: сквозь мох из-под сапог сочилась чёрная вода.

— Мы, кажись, полторы версты прошли, а не видать ни одного селенья! — Ненила сморщила лоб. — А таперичи уж и обратно дорогу не найти!

— Мы заблудились? — испугалась Лиза.

— Может быть, мы идём на другую сторону? — предположил Раффаеле.

Леонтий молчал. Лицо его стало бледно и осунулось, нос заострился. Он словно высох, уменьшился за ночь.

— Колокола слышались на востоке, — ответила Екатерина.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

30

Мужское двубортное пальто с двумя или тремя воротниками-пелеринами, покрывающими плечи.

31

из бобрового фетра.

32

Травянисто-зелёный цвет (устар.)

33

Станина — холст, из которого шьют бельё (бежецкий диалект).

34

куртизанка (неап.)

35

Прямоугольные плоские колонны, вделанные в стену.

36

нищие (неап.)

37

Сряда — одежда (бежецкий диалект)

38

О Боже! (неап.)

39

Проклятье! (неап.)