Неточные совпадения
Помнишь, как мы с тобой бедствовали, обедали на шерамыжку и как
один раз было кондитер схватил меня
за воротник по поводу съеденных пирожков на счет доходов аглицкого короля?
Я не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А
один раз меня приняли даже
за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли
за главнокомандующего».
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали
за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не
раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не
одну, а
разом трех претендентш.
Тут же, кстати, он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали от употребления горчицы, а потому на первый
раз ограничился тем, что объявил это употребление обязательным; в наказание же
за ослушание прибавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: дотоле не класть оружия, доколе в городе останется хоть
один недоумевающий.
— О, Господи! сколько
раз! Но, понимаете,
одному можно сесть
за карты, но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous. [свидания.] А мне можно заниматься любовью, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так я и устраиваю.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только
один раз разговор затронул ее
за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Разговор между обедавшими,
за исключением погруженных в мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал, где скользя, где цепляясь и задевая кого-нибудь
за живое.
Один раз Дарья Александровна была задета
за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом уже вспомнила, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский заговорил о Левине, рассказывая его странные суждения о том, что машины только вредны в русском хозяйстве.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел
за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов.
Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в
раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два
раза был на даче.
Один раз обедал, другой
раз провел вечер с гостями, но ни
разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние годы.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо
одну из фраз, которые она
за эти три дня не
раз говорила себе.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее
одну и сделать предложение. И тут только в первый
раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее
одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко…
За что?
За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись
за ним с криком; долго, долго они
за ним гонялись, особенно
один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
Один раз я на нее рассердился. Вот как это было.
За обедом, наливая себе квасу, я уронил графин и облил скатерть.
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: «Спаси, господи, папеньку и маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый
раз лепетали детские уста мои
за любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то странно сливались в
одно чувство.
Один молодой полковник, живая, горячая кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не подумал долго и бросился со всех сил с конем
за козаками: перевернулся три
раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы.
Да
за одним уже
разом выпьем и
за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы
один одного лучше,
один одного краше.
Итак, выпьем, товарищи,
разом выпьем поперед всего
за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы
одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами!
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь
за несколькими зайцами
разом, и ни
одного не достигнешь».
В первый
раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, — наконец-то в кабинете
один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: «А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня
за хлопотами и забыли в столовой часы завести».
Один раз, зайдя куда-то
за заставу, он даже вообразил себе, что ждет здесь Свидригайлова и что здесь назначено у них свидание.
Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер
одной коляски
за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то, что кучер
раза три или четыре ему кричал.
Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед
за ними же вышла еще
разом целая ватага, человек в пять, с
одною девкой и с гармонией.
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего
один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас
за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба
раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Ушли все на минуту, мы с нею как есть
одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый
раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а
за все это желает иметь от меня только
одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили
один другого обеими руками
за плечики и, уставившись
один в другого глазами, вдруг вместе,
разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах:
один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут.
Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это.
Одна баба берет его
за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще
раз начинает лягаться.
Затем он снова схватился
за камень,
одним оборотом перевернул его на прежнюю сторону, и он как
раз пришелся в свое прежнее место, разве немного чуть-чуть казался повыше.
Снова явилась мысль о возможности ее службы в департаменте полиции, затем он вспомнил, что она дважды поручала ему платить штрафы
за что-то:
один раз — полтораста рублей, другой — пятьсот.
Уже не
один раз он замечал, что к нему возвращается робость пред Лидией, и почти всегда вслед
за этим ему хотелось резко оборвать ее, отомстить ей
за то, что он робеет пред нею.
— Вот и еще
раз мы должны побеседовать, Клим Иванович, — сказал полковник, поднимаясь из-за стола и предусмотрительно держа в
одной руке портсигар, в другой — бумаги. — Прошу! — любезно указал он на стул по другую сторону стола и углубился в чтение бумаг.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два
раза, выбежал человек в сером пальто, в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, — в
одной его руке блестело что-то металлическое, в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
И, как всякий человек в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть,
одни из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже
раза два Самгин заметил, что, свернув
за угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять;
один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
Новости следовали
одна за другой с небольшими перерывами, и казалось, что с каждым днем тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами, на прогулках Корнев кричал свои новости в окна, и надзиратели не мешали ему, только
один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
И не
одну сотню
раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно было думать:
за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
— Ну, вот. Я встречаюсь с вами четвертый
раз, но…
Одним словом: вы — нравитесь мне. Серьезный. Ничему не учите. Не любите учить?
За это многие грехи простятся вам. От учителей я тоже устала. Мне — тридцать, можете думать, что два-три года я убавила, но мне по правде круглые тридцать и двадцать пять лет меня учили.
За ним, по другой стороне, так же быстро, направился и Самгин, вздрагивая и отскакивая каждый
раз, когда над головой его открывалось окно; из
одного женский голос крикнул...
— Я объехал всю Россию и вокруг, и вдоль, и поперек, крест-накрест не
один раз,
за границей бывал во многих странах…
— Владимир, не скандаль! — густо и тоном приказания сказала Алина, дернув его
за рукав. — На тебя смотрят… Сядь! Пей! Выпьем, Климуша,
за его здоровье! Ох, как поет! — медленно проговорила она, закрыв глаза, качая головой. — Спеть бы так,
один раз и… — Вздрогнув, она опрокинула рюмку в рот.
В доме стояла монастырская тишина, изредка
за дверью позванивали шпоры, доносились ворчливые голоса, и только
один раз ухо Самгина поймало укоризненную фразу...
Но — чего я жалею?» — вдруг спросил он себя, оттолкнув эти мысли, продуманные не
один десяток
раз, — и вспомнил, что с той высоты, на которой он привык видеть себя, он,
за последнее время все чаще, невольно сползает к этому вопросу.
— Уже
один раз испортили игру, дураки, — говорил он, отпирая замок обшитой кожею корзины. — Если б не это чертово Первое марта, мы бы теперь держали Европу
за рога…
Бальзаминов. Порядок, маменька, обыкновенный. Узнал я, что в доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только
один раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я еще его не знал тогда), он и говорит: «
За кем вы здесь волочитесь?» Я говорю: «Я
за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь, говорит, в младшую, лучше будет». Что ж, маменька, разве мне не все равно?
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе
одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они
разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила
за разными покупками.
Он взял его
одной рукой
за волосы, нагнул ему голову и три
раза методически, ровно и медленно, ударил его по шее кулаком.
И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике
за доктором, а хозяйка обложила голову ему льдом и
разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки — все, что навык и наслышка указывали ей употребить в дело. Даже Захар успел в это время надеть
один сапог и так, об
одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.
Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три
раза кофе, переменять три
раза платье в день и наблюдать только
одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела
за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела
за бельем,
за детьми,
за Акулиной и
за дворником.
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый
раз по
одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. — Что
за фигуры, что
за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно
один, два, три
раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался
за пределы этого поклонения — вот и все. Да что толковать с тобой!
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто
раз в
одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед
за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась
одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
«Ты не пощадил ее „честно“, когда она падала в бессилии, не сладил потом „логично“ с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь „нечестно“ отвергаемому твоим „разумом“ обряду, и впереди заботливо сулил —
одну разлуку! Манил
за собой и… договаривался! Вот что ты сделал!» — стукнул молот ему в голову еще
раз.