Неточные совпадения
Решившись, с свойственною ему назойливостью,
поехать в
деревню к женщине, которую он едва знал, которая никогда его не приглашала, но у которой,
по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь, что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его узнать о здоровье Анны Сергеевны и что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой…
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон
еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей
деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в
деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и
ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью,
ехать, куда все
едут,
по железным дорогам, на пароходах, потом…
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого
ехать в
деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей:
по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
— Я теперь
еду в
деревню, а потом
поеду в Петербург, — сказал он, наконец оправившись. — Буду хлопотать
по вашему,
по нашему делу, и, Бог даст, отменят приговор.
Последний,
по словам старика,
поехал на лодке в
деревню за продуктами и должен был скоро возвратиться обратно.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне,
по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из
деревни в
деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь
едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Года через два-три исправник или становой отправляются с попом
по деревням ревизовать, кто из вотяков говел, кто нет и почему нет. Их теснят, сажают в тюрьму, секут, заставляют платить требы; а главное, поп и исправник ищут какое-нибудь доказательство, что вотяки не оставили своих прежних обрядов. Тут духовный сыщик и земский миссионер подымают бурю, берут огромный окуп, делают «черная дня», потом уезжают, оставляя все по-старому, чтоб иметь случай через год-другой снова
поехать с розгами и крестом.
Делалось это под видом сбора на «погорелые места». Погорельцы, настоящие и фальшивые, приходили и приезжали в Москву семьями. Бабы с ребятишками ездили в санях собирать подаяние деньгами и барахлом, предъявляя удостоверения с гербовой печатью о том, что предъявители сего
едут по сбору пожертвований в пользу сгоревшей
деревни или села. Некоторые из них покупали особые сани, с обожженными концами оглоблей, уверяя, что они только сани и успели вырвать из огня.
Скитники на брезгу уже
ехали дальше. Свои лесные сани они оставили у доброхота Василия, а у него взамен взяли обыкновенные пошевни, с отводами и подкованными полозьями. Теперь уж на раскатах экипаж не валился набок, и старики переглядывались. Надо полагать, он отстал. Побился-побился и бросил. Впрочем, теперь другие интересы и картины захватывали их.
По дороге то и дело попадались пешеходы, истомленные, худые, оборванные, с отупевшим от истомы взглядом. Это брели из голодавших
деревень в Кукарский завод.
— Я
ехал из своей
деревни жениться, — продолжал Калистратов, тщательно вытирая платком браслет. — Вещей со мною было на сто тысяч. Я сошел дорогой, а ямщик, ррракалья этакая, хвать
по лошадям. Я догнал сзади и за колеса: тпру, и стой.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в
деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин
поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не
по той дороге
едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в
деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец
по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то,
по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец
поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
В том месте, где муж героини
едет в
деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, — Виссарион посмотрел на сестру, а потом — на брата; та немножко сконфузилась при этом, а
по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал.
— Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел:
поедет по своим
деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.
Она одна относилась к ребенку по-человечески, и к ней одной он питал нечто вроде привязанности. Она рассказывала ему про
деревню, про бывших помещиков, как им привольно жилось, какая была сладкая
еда. От нее он получил смутное представление о поле, о лесе, о крестьянской избе.
— Не за тем, Яков Васильич, являюсь, — возразил он с усмешкою, — но что собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя, изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж выходить и разные
по этому случаю будут обеды и балы, и я,
по своей старости и негодности, исполнить того не могу, а потому сейчас должен сбираться и
ехать в
деревню… Как все это я понимать могу? В какую сторону? — заключил старик и принял вопросительную позу.
Музе Николаевне пришлось
ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам
деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также переправлял в Петербург
по зимам сало, масло, мед, грибы и от всего этого, по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую — большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский, разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на чудеснейшем льняном масле и блестела, как бы покрытая лаком.
— А будем постепенно подвигаться вперед. Сначала
по железной дороге
поедем, потом на пароход пересядем, потом на тройке
поедем или опять
по железной дороге. Надоест
ехать, остановимся. Провизии с собой возьмем, в
деревню этнографическую экскурсию сделаем, молока, черного хлеба купим, станем песни, былины записывать; если найдем слепенького кобзаря — в Петербург напоказ привезем.
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и
деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим
по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть
ехать охоты нет!
Зачем
едет? ежели за дровами, так ведь нагловский лес
по ту сторону
деревни… наверное, шельма, в барский лес воровать собрался!
Молодые
ехали на переменных
по проселочной дороге, и потому надобно было посылать передового для заготовления лошадей от
деревни до
деревни.
В это десятилетие у них родились сын и дочь, и они начали тяжелеть не
по дням, а
по часам; одеваться не хотелось им больше, и они начали делаться домоседами, и не знаю, как и для чего, а полагаю — больше для всесовершеннейшего покоя решились
ехать на житье в
деревню.
Около Дмитровки приятели расстались, и Ярцев
поехал дальше к себе на Никитскую. Он дремал, покачивался и все думал о пьесе. Вдруг он вообразил страшный шум, лязганье, крики на каком-то непонятном, точно бы калмыцком языке; и какая-то
деревня, вся охваченная пламенем, и соседние леса, покрытые инеем и нежно-розовые от пожара, видны далеко кругом и так ясно, что можно различить каждую елочку; какие-то дикие люди, конные и пешие, носятся
по деревне, их лошади и они сами так же багровы, как зарево на небе.
Так-с… Прием, они говорят, сейчас ничтожный. В
деревнях мнут лен, бездорожье… «Тут-то тебе грыжу и привезут, — бухнул суровый голос в мозгу, — потому что
по бездорожью человек с насморком (нетрудная болезнь) не
поедет, а грыжу притащат, будь покоен, дорогой коллега доктор».
Ему писали, что,
по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным
ехать в
деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос.
Ехать в
деревню и жениться… на этой мысли Эльчанинов остановился; она казалась ему лучшей и единственной:
по крайней мере он будет иметь цель, а если достигнет ее, так войдет в совершенно новые обязанности.
Например, он не
едет жить в
деревню, боясь разбойников
по большой дороге, и о бывших говорит, как будто ныне состоялись.
— Но он не хочет жить со мной, — перервала Юлия, —
едет в
деревню. Поговорите ему: что он, с ума, что ли, сошел, что благородные люди так не делают, что это подло, что он меня может ненавидеть, но все-таки пусть живет со мной,
по крайней мере для людей, — я ему не помешаю ни в чем.
— Матушка, что это у ваших-то наделалось? — начала прямо Феоктиста Саввишна. — Я сейчас от них, Юлия Владимировна в слезах, Павел Васильич огорчен, — и не видала его. Говорят, он совсем хочет уехать в
деревню, а супругу оставить здесь. Сами посудите — ведь это развод, на что это похоже? Мало ли что бывает между мужем и женою, вы сами
по себе знаете. А ведь вышло-то все из пустяков. Вчерась
поехала кататься с этим вертопрахом Бахтиаровым.
— Весной, — отвечал он, продолжая держать меня за руку, — теперь
поеду в Даниловку (наша другая
деревня); узнаю там, устрою, что могу, заеду в Москву — уж
по своим делам, а лето будем видеться.
Поехав в Москву из
деревни, на станции съезжаюсь я с одним барином; слово за слово, вижу, что человек необыкновенно добродушный и даже простой; с первого же слова начал мне рассказывать, что семейство свое он проводил в Москву, что у него жена, три дочери, из коих младшая красавица, которой двоюродная бабушка отдала в приданое подмосковную в триста душ, и знаешь что, mon cher, как узнал я после
по разговорам, эта младшая красавица — именно моя грезовская головка!
— Да вы хоть кого из терпения выведете, — возразила Катерина Архиповна. — Не сиделось вам в
деревне, в Москву прискакали; на почтовых, я думаю,
ехали. Вот я просмотрю оброчный счет. Привезли ли счет-то
по крайней мере?
— Не говорите вы мне, бога ради, про генерала и не заикайтесь про него, не сердите хоть
по крайней мере этим. Вы все налгали, совершенно-таки все налгали. Я сама его, милостивый государь, просила; он мне прямо сказал, что невозможно, потому что места у них дают тем, кто был
по крайней мере год на испытании. Рассудили ли вы,
ехав сюда, что вы делаете?
Деревню оставили без всякого присмотра, а здесь — где мы вас поместим? Всего четыре комнаты: здесь я, а наверху дети.
В
деревню поеду — скука и хозяйство надоело; в городе же — купивши дом, мы,
по воле жены, поселились навсегда — сижу безвыходно в своей комнате, чтоб не причинять истерики жене.
Этот тревожный призыв неприятно взволновал Ипполита Сергеевича, нарушая его намерения и настроение. Он уже решил уехать на лето в
деревню к одному из товарищей и работать там, чтобы с честью приготовиться к лекциям, а теперь нужно
ехать за тысячу с лишком вёрст от Петербурга и от места назначения, чтоб утешать женщину, потерявшую мужа, с которым, судя
по её же письмам, ей жилось не сладко.
По возвращении из Петербурга, прожив несколько времени вместе с матерью и сестрами в доме Погодина, Гоголь уверил себя, что его сестры, патриотки (как их называют), которые по-ребячьи были очень несогласны между собой, не могут
ехать вместе с матерью в
деревню, потому что они будут постоянно огорчать мать своими ссорами.
Лакей при московской гостинице «Славянский базар», Николай Чикильдеев, заболел. У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя
по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком. Пришлось оставить место. Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что, стало скучно без дела, и он решил, что, должно быть, надо
ехать к себе домой, в
деревню. Дома и хворать легче, и жить дешевле; и недаром говорится: дома стены помогают.
Поговорив весело о приданом, которое
по молодости Наташи не было приготовлено и за которым надобно было
ехать или посылать в Москву, об отделе дочери и устройстве особой
деревни, имеющей состоять из двухсот пятидесяти душ, о времени, когда удобнее будет сыграть свадьбу, Болдухины пришли к тому, как теперь поступить с Шатовым, которому дано слово не говорить с дочерью об его намерении до его отъезда.
«Мой добрый друг! Мы решили с братом, что и я с ним
еду в
деревню по моему делу. Каждую минуту буду молить об вас бога за все, что вы сделали для меня; мы скоро будем видаться часто...
Софья Михайловна(по-прежнему насмешливо). И то, полагаю, не поможет, да в
деревню я и сама с тобой не
поеду.
— У вас, Анна Федоровна, нервы расстроены, я вам пропишу немножко лавровишневой воды, на свет не ставьте — она портится, так принимайте… сколько, бишь, вам лет? — капель
по двадцать. — Больная становится веселее и кусает губы. — Да знаете ли что, Анна Федоровна, вам бы надо
ехать куда-нибудь, ну хоть в
деревню; жизнь, которую вы ведете, вас расстроит окончательно.
От нечего делать принял он приглашение одного из своих бывших товарищей —
ехать с ним на лето в
деревню; приехал, увидал, что там делается, да и принялся толковать — и своему товарищу, и отцу его, и даже бурмистру и мужикам — о том, как беззаконно больше трех дней на барщину крестьян гонять, как непозволительно сечь их без всякого суда и расправы, как бесчестно таскать
по ночам крестьянских женщин в барский дом и т. п.
Деревня большая, и лежит она в глубоком овраге, так что, когда
едешь в лунную ночь
по большой дороге и взглянешь вниз, в темный овраг, а потом вверх на небо, то кажется, что луна висит над бездонной Пропастью и что тут конец света.
Поехал мужик в город за овсом для лошади. Только что выехал из
деревни, лошадь стала заворачивать назад к дому. Мужик ударил лошадь кнутом. Она пошла и думает про мужика: «Куда он, дурак, меня гонит; лучше бы домой». Не доезжая до города, мужик видит, что лошади тяжело
по грязи, своротил на мостовую, а лошадь воротит прочь от мостовой. Мужик ударил кнутом и дернул лошадь: она пошла на мостовую и думает: «Зачем он меня повернул на мостовую, только копыта обломаешь. Тут под ногами жестко».
Шагаем с ним
по водам, то есть шагает — он, я —
еду. А другие («утопленники» — или кто? Его подвластные) громко и радостно, где-то под низом — во-оют! И, ступив на другой берег — тот, где дом Поленова и
деревня Бёхово — он, с размаху ставя меня на землю, с громовым — так и гром не грохочет! — смехом...
— На это, — говорит, — было большое желание Дмитрия Никитича, так как они поступили уже в офицерский чин, стали маменьку просить, чтоб, чем жить там при них и проживаться, лучше
ехать в
деревню и скопить что-нибудь для них, но барыня и после этих слов еще,
по своей привязанности, долго не решались; а потом уж, видевши, что от них стало большое настояние, сделать не по-ихнему не хотели, поехали-с.
— Безрассудная, — говорю, — ты женщина, сестрица! Зачем же ты сама-то
едешь за этакую даль в твои лета? И как ты будешь жить с сыном-юнкером, и где,
по деревням, что ли, с ним, или в казармах? Знаешь ли ты, какого рода эта жизнь?
Иду я на улицу-с; мужиков, баб толпа, толкуют промеж собой и приходят по-прежнему на лешего; Аксинья мечется, как полоумная,
по деревне, все ищет, знаете. Сделалось мне на этого лешего не в шутку досадно: это уж значит из-под носу у исправника украсть. Сделал я тут же
по всей
деревне обыск, разослал
по всем дорогам гонцов — ничего нету;
еду в Марково: там тоже обыск. Егор Парменыч дома, юлит передо мной.
Один
по одному разошлись с погоста. Выпрягли и потом вновь запрягли коней и
поехали в
деревню. Без этого обряда нельзя с кладбища
ехать — не то другую смерть в дом привезешь.