Неточные совпадения
Она смутно решила себе в числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что после того, что произойдет там на станции или в именьи графини, она
поедет по Нижегородской дороге
до первого
города и останется там.
Тогда он
поехал в Кисловодск, прожил там пять недель и, не торопясь, через Тифлис, Баку, по Каспию в Астрахань и по Волге поднялся
до Нижнего, побывал на ярмарке, посмотрел, как
город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал в Костроме.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен был
ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней
до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не хочет, чтоб он учился в другом
городе.
Он велел Захару и Анисье
ехать на Выборгскую сторону, где решился оставаться
до приискания новой квартиры, а сам уехал в
город, отобедал наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
— Ты
поедешь верхом
до губернского
города, — сказал он.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда
едет по
городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались,
до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к
еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные
города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным
до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
— Дурак! — произнес он, прочитав все
до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном,
поехал по
городу к m-me Пиколовой.
— Постой, что еще вперед будет! Площадь-то какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри — как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как по остреченскому тракту
едешь, видно! Как с последней станции выедешь — всё перед глазами, словно вот рукой
до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
Дни стояли невыносимо жаркие. От последнего села, где Туберозов ночевал,
до города оставалось
ехать около пятидесяти верст. Протопоп, не рано выехав, успел сделать едва половину этого пути, как наступил жар неодолимый: бедные бурые коньки его мылились, потели и были жалки. Туберозов решил остановиться на покорм и последний отдых: он не хотел заезжать никуда на постоялый двор, а, вспомнив очень хорошее место у опушки леса, в так называемом «Корольковом верху», решился там и остановиться в холодке.
— А так,
до площади дойдем попарно, а там и наймем. Очень просто. Сперва ты с невестой, да Лариса с женихом, — да и то не сразу, а то еще увидит кто в
городе. А я с Людмилой за Фаластовым заеду, они вдвоем
поедут, а я еще Володина прихвачу.
— Вы
поедете со мной и на мой счет, — говорил он мне, — жалованье ваше будет простираться
до четырехсот франков в месяц; сверх того, вы будете жить у меня и от меня же получать стол, дрова и свечи. Обязанности же ваши отныне следующие: научить меня всем секретам вашего ремесла и разузнавать все, что говорится про меня в
городе. А чтобы легче достичь этой цели, вы должны будете посещать общество и клубы и там притворно фрондировать против меня… понимаете?
У нас в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом дошло
до дядина имения через чиновников, которым был прислан секретный наказ, где мне дозволить жить и как наблюдать за мною. Дядя тотчас понял в чем дело, но от матушки половину всего скрыли. Дядя возмутился за меня и, бог знает сколько лет не выезжая из деревни, тронулся сам в губернский
город, чтобы встретить меня там, разузнать все в подробности и потом
ехать в Петербург и тряхнуть в мою пользу своими старыми связями.
Я не помню уже, сколько дней мы
ехали до Петербурга, сколько потом от Петербурга
до Москвы и далее от Москвы
до далекого уездного
города, вблизи которого, всего в семи верстах, жил мой дядя.
Между тем дни шли за днями, и пришло неотложное время
ехать. Начались сборы, и невдалеке назначен день выезда; бабушка
ехала до губернского
города на своих подставах, а оттуда далее на сдаточных, которые тогда для неофициальных лиц были благонадежнее почтовых.
Следовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит все бросить и как можно скорее
ехать в столичный
город Петербург и там наслаждаться пением девицы Филиппа, проглатыванием у Елисеева устриц и истреблением шампанских вин у Дюссо
до тех пор, пока глаза не сделаются налитыми и вполне круглыми.
В первом случае необходимо было: во-первых,
ехать в уездный
город и нанимать прдьячего, который был бы искусен в написании просьб; во-вторых, идти в суд, подать просьбу и там одарить всех, начиная с судьи и кончая сторожем, так как, в противном случае, просьба может быть возвращена с надписанием; в-третьих, от времени
до времени посылать секретарю деревенских запасов и писать ему льстивые письма; в-четвертых, в терпении стяжать душу свою.
— Я сегодня ночью должен буду
ехать в
город, ваше сиятельство, — отвечал Мановский. — Что касается
до жены, то она, я полагаю, завтра же должна отплатить вам визит, чтобы тем хоть несколько извинить невольную мою против вас невежливость.
Катерина Михайловна, оставшись с Юлией наедине, начала с того, что подала Юлии полторы тысячи и очень обиделась, услышав, что та хочет дать ей в них расписку; а потом, когда Юлия хотела у ней поцеловать руку, она схватила ее в объятия и со слезами на глазах начала ее целовать и вслед за тем объявила, что сама она
едет провожать ее
до губернского
города.
Мой Горб-Маявецкий, кроме моего дела, имел еще несколько и других, по которым взялся хлопотать в Санкт-Петербурге, и потому он, имея надобность заезжать в другие
города,
поехал особо, а для меня приискал извозчика и подрядил его довезти меня
до Санкт-Петербурга за условленную плату.
Должно полагать, что Горб-Маявецкий, поверенный мой, предварил, сюда писавши, что я
еду, потому что всех въезжающих расспрашивали, кто и откуда
едет, и когда дошла очередь
до меня, то заметно, что чиновник, остановивший всех при въезде в
город, обрадовался, узнав мое имя.
Произошло это оттого, что мы из
города поехали кататься, и я побилась об заклад, что дойду одна от Воробьевки
до города, но тут сбилась с дороги и вот, если бы не набрела на вашу келью… — начала она лгать.
Он, как я вам докладывал,
поехал в жидовский
город и приехал туда поздно ночью, когда никто о нем не думал, да прямо все
до одной лавки и опечатал, и дал знать полиции, что завтра утром с ревизией пойдет.
Вместе мы
ехали до нашего уездного
города.
Прохор. Старики с фабрики приехали; два раза присылали узнать, дома ли. Ну, где, мол, скоро ль их дождешься? За
город кататься
поехали! Авось хоть при стариках-то угомонятся немножко, а то ведь это наказанье сущее: каждый день либо с утра
до поздней ночи, либо с вечера на всю ночь, а ты
до четырех утра не спи, дожидайся их! (Подходя к портретам). Что эти идолы-то тут стоят! Прибрать бы их, да не знаю, куда повесить.
Поехал мужик в
город за овсом для лошади. Только что выехал из деревни, лошадь стала заворачивать назад к дому. Мужик ударил лошадь кнутом. Она пошла и думает про мужика: «Куда он, дурак, меня гонит; лучше бы домой». Не доезжая
до города, мужик видит, что лошади тяжело по грязи, своротил на мостовую, а лошадь воротит прочь от мостовой. Мужик ударил кнутом и дернул лошадь: она пошла на мостовую и думает: «Зачем он меня повернул на мостовую, только копыта обломаешь. Тут под ногами жестко».
Шел он
до вечера, а
до города еще далеко. Пришлось ему в поле ночевать; зарылся в копну и проспал всю ночь. Поднялся с зарею и опять пошел; недалеко от
города вышел на большую дорогу. По дороге много народу в
город на базар идет и
едет. Догоняет его обоз; стали его извозчики спрашивать, что он за человек и отчего это он в мешок одет.
Ден через пять огляделся Алексей в
городе и маленько привык к тамошней жизни.
До смерти надоел ему охочий
до чужих обедов дядя Елистрат, но Алексей скоро отделался от его наянливости. Сказал земляку, что
едет домой, а сам с постоялого двора перебрался в самую ту гостиницу, где обедал в день приезда и где впервые отроду услыхал чудные звуки органа, вызвавшие слезовую память о Насте и беззаветной любви ее, — звуки, заставившие его помимо воли заглянуть в глубину души своей и устыдиться черноты ее и грязи.
— Нет, кумушка,
до утра у тебя не останусь, — сказал Патап Максимыч. — Я к тебе всего на часок и коней отпрягать не велел. В
город еду. Завтра к утру надо быть там беспременно.
Дали ему «расейского», дали и язвицким молодцам по стакану, но, как ни просили они больше, Петр Степаныч им наотрез отказал, потому что еще
до города надо было
ехать.
Когда очередь дошла
до Бауакаса и
до калеки, Бауакас рассказал, как было дело. Судья выслушал его и спросил нищего. Нищий сказал: «Это все неправда. Я
ехал верхом через
город, а он сидел на земле и просил меня подвезти его. Я посадил его на лошадь и довез, куда ему нужно было; но он не хотел слезать и сказал, что лошадь его. Это неправда».
— Этого не знаю, — отвечал Патап Максимыч. — Покамест у Груни останется, а потом вместе с ней в
город поедет, к Колышкиным. И не раз еще придется ей
до Рождества съездить туда.
В известии этом, как видим, не было ничего необыкновенного, но оно смутило Александру Ивановну, частию по безотчетному предчувствию, а еще более по тому особенному впечатлению, какое письмо этого «некоего Ворошилова» произвело на генерала, оживив и наэлектризовав его
до того, что он, несмотря на свои немощи, во что бы то ни стало, непременно хотел
ехать встречать своего друга в
город.
И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в сторону: по дороге на рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками, с головы
до ног покрытые снегом. Мужики сняли шапки и поплелись по тому же направлению, но на полувсходе горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский топот и непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это
ехали тяжелою рысью высланные из
города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.
Девала, владетель телеги,
ехал в Бенарес, чтобы продать свой рис, и торопился поспеть
до зари следующего утра. Если бы он опоздал днем, покупатели риса могли уже уехать из
города, скупив нужное им количество риса.
Дядин. Эва! Видно птицу по полету, многоуважаемая… За эти две недели другая дама успела бы в десяти
городах побывать и всем в глаза пыль пустить, а вы изволили добежать только
до мельницы, да и то у вас вся душа измучилась… Нет, куда уж! Поживете у меня еще некоторый период времени, сердце ваше успокоится, и
поедете к супругу. (Прислушивается.) Кто-то
едет в коляске. (Встает.)
По шоссе в порожних телегах
ехали мужики. Катя подбежала и стала просить подвезти ее с мешком за плату к поселку, за версту. Первый мужик оглядел ее, ничего не ответил и проехал мимо. Второй засмеялся, сказал: «двести рублей!» (В то время сто рублей брали
до города, за двадцать верст.)
Он знал, что она придет, даже если муж ее и в
городе. Она писала в последний раз
до присылки депеши, что муж, может быть,
поедет в Москву. В депеше, ждавшей Теркина в Нижнем, ничего об этом не говорилось.
Дорога от монастыря
до города шла по песку, надо было
ехать шагом; и по обе стороны кареты, в лунном свете, ярком и покойном, плелись по песку богомольны.
Я
ехал в Киев повидаться с родными. Поезда ходили тогда еще не совсем аккуратно, и в Курске приходилась довольно долгая остановка. Я когда-то езжал из Орла в Курск, и теперь мне хотелось посмотреть на этот
город, где сидят «мои-то-те куряне, ведомые кмети», которые
до того доцивилизовались, что потеряли целую рощу.
После первой такой прогулки Таисия неистовствовала почти
до утра и даже не
поехала на службу. После второй и третьей она молчала, как застывший камень, и страшно было смотреть на ее почти мертвецкое лицо с побледневшим носом. А после пятой прогулки, когда Михаил Михайлович уехал в
город, она позвала мать снова на берег.
— Все, положим, не все, а вьюги здесь скверные, и вам все равно
до города скоро не доехать, так как дорогу занесло и надо будет
ехать чуть не ощупью. А неровен час собьетесь с пути — пропадете вместе с ямщиком! Засыпет — и капут.
— Весь вопрос в том, — продолжала она прерывающимся голосом, — что я сегодня хочу страшно веселиться. Если бы был бал, я бы
поехала танцевать, в вихре вальса закружилась бы с наслаждением,
до беспамятства… Нет бала, есть сани, значит —
едем,
едем.
Поедем дальше, туда… вдаль… за
город… где свободнее дышится!.. Простора больше, где русской широкой натуре вольнее. Там, где синеватая даль в тумане, как наша жизнь!.. Вот чего я хочу: полной грудью вздохнуть, изведать эту даль.
К заводским калиткам уж начинают сходиться работницы, хотя пустят на завод только еще через двадцать минут. У одной из калиток девчата с ударного конвейера. С каждой минутой их подбирается все больше. Взволнованно глядят, кого еще нету. Очень беспокоятся. Первый пункт их обязательства — спустить опоздания и прогулы
до нуля. А многие живут в
городе, трамвай № 20 ходит редко, народу
едет масса. Если не слишком нахален, ни за что не вскочишь.
Едва показался экипаж, в котором
ехал фельдмаршал, как народ окружил его, убрал знаменами и при неумолкаемых криках восторга повез, выпрягши лошадей, на себе в
город вплоть
до приготовленного для Александра Васильевича дома.
22-го паны
поехали до лесу, но без гончих; чиновники из
городов, разная сволочь и недоросли пошли пешком на указанные места,
поехала и русская прислуга при господах на мнимую охоту.
Публики в этот день возвращалось много, так что от самых скачек вплоть
до города пришлось
ехать шагом, соблюдая указанный полицией порядок, то есть держась правой стороны.
Но все это он разумел, а преудивятельно, что никому того же духа не предал и хотя сам бодро отошел
до вiчного придела, но по нем самосветлейшая голова в губернии остался оный многообожаемый миляга Вековечкин, и я
поехал к его страхоподобию, надеясь, что от разума его несть ничто утаено, и как приехал, то положил пред него две бутылки мадеры и говорю ему: «Послухайте меня, многообожаемый, и, во-первых, примите от меня сие немецкое вино для поддержания здоровья вашего, а во-вторых, обсудите: что это, так и так, вот какие мне намеки дают, и что я в таком положении имею делать?» А он мне не отвечал прямо, а сказал как бы притчею: «Вино мадера хотя идет из немецкого
города Риги, но оно само не немецкое, а грецкое.
Баранщиков так струсил, что не стал отлагать своего намерения нисколько, а немедленно пошел в Галату и разыскал там русского казенного курьера, приехавшего из Петербурга с бумагами к послу. Баранщиков расспросил у курьера, как и через какие
города надо
ехать до российской границы. Другого источника он для этой справки не придумал. Время же тогда приближалось к магометанскому Рамазану, и Баранщиков, как турецкий солдат, должен был идти на смотр к великому визирю и получить жалованье.
Представить себе только одно: 20-го июля я заплатил тридцать рублей за дрянную подводу, чтобы из Шувалова, с дачи, добраться
до города, а через каких-нибудь пять дней со всею семьею
ехал по жел. дороге обратно на дачу и жил там преспокойнейшим образом
до 17-го августа.