Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
— Ступайте, ступайте к
дьяволу! а не то я сию минуту дам знать, и вас тут… Уносите ноги,
говорю я вам, скорее!
— Да, да — я утверждаю: искусство должно быть аристократично и отвлеченно, — настойчиво
говорил оратор. — Мы должны понять, что реализм, позитивизм, рационализм — это маски одного и того же
дьявола — материализма. Я приветствую футуризм — это все-таки прыжок в сторону от угнетающей пошлости прошлого. Отравленные ею, наши отцы не поняли символизма…
—
Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные
дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом роде.
— Все ждут: будет революция. Не могу понять — что же это будет? Наш полковой священник
говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой жизни и постригается в монахи. Мир во власти
дьявола,
говорит он.
— Что за
дьявол? Что я выдумываю? Вон, уж на хозяйской половине
говорят…
—
Дьявол, леший, чтоб ему издохнуть! —
говорила она то плача, то отвечая на злой хохот дворни хохотом.
«Ретроградно очень будет,
говорят, никто не поверит, le diable n’existe point. [дьявола-то больше не существует (фр.).]
— Что, уж и поговорить-то со мной не хочешь! — обижается старик, — ах,
дьявол! именно
дьявол!
— Как это, например, хорошо его стихотворение, — подхватил Павел, желавший перед Неведомовым немножко похвастаться своим знакомством с Виктором Гюго. — «К красавице», где он
говорит, что когда б он богом был, то он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над
дьяволами… У нас де ля Рю, кажется, перевел это и попался за то.
— Черти,
дьяволы! Выпустили ваших собак, уймите их —
говорят вам!
— «Оттого,
говорят, что на вас
дьявол снисшел!» — «Но отчего же,
говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?» «Оттого,
говорят, что мы живем по старой вере, а вы приняли новшества», — и хоть режь их ножом, ни один с этого не сойдет… И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа, там и духа его нет; а где он есть — православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены… и который здоров еще, то жди, что и он будет болен!
Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и
говорит дьяволам, которые его провожали: «Я,
говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот,
говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!..»
«Что это, я
говорю, ты мне предлагаешь, бестия ты этакая!» — и, на мельницу ехавши, проехал мимо кабака благополучно, а еду назад — смерть: доподлинно, что уж
дьявол мною овладел, — в глазах помутилось, потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей, схватил с задней лошади мешок — и прямо в кабак…
— Как не
говорили, черти этакие,
дьяволы, — вино-то с них пили, а тут и не
говорили!
— Облили чем-то,
дьяволы: я иду по сеням в тени, вдруг облили помоями сто ли-то… «Девушка,
говорит, не видала и вылила на голову», — ишь какая! — бормотал непременный член.
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, —
говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, —
говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так
говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья,
дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады,
дьяволы наши! Вот.
— Не смей,
говорю, бить меня,
дьявол!
Не доставайся,
говорит, ни черту, ни
дьяволу!"А наконец велел заложить коляску, забрал семейство — только его и видели!
«У Якова-апостола сказано: „Противустаньте
дьяволу, и побежит от вас“, и ты, —
говорит, — противустань».
Колени у человека, —
говорит, — первый инструмент: как на них падешь, душа сейчас так и порхнет вверх, а ты тут, в сем возвышении, и бей поклонов земных елико мощно, до изнеможения, и изнуряй себя постом, чтобы заморить, и
дьявол как увидит твое протягновение на подвиг, ни за что этого не стерпит и сейчас отбежит, потому что он опасается, как бы такого человека своими кознями еще прямее ко Христу не привести, и помыслит: «Лучше его оставить и не искушать, авось-де он скорее забудется».
«
Дьявола,
говорят, надо бояться паче огня и меча, паче глада и труса; только молитва божья отгоняет его, аки воск, тает он пред лицом господним».
— Ну да,
дьяволы!
Поговори еще у меня! — ответил хожалый и отступился.
— Ну, так что же? Стоит ли и разговаривать об этом черномазом
дьяволе? — отозвалась Аграфена Васильевна, но это она
говорила не вполне искренно и втайне думала, что черномазый
дьявол непременно как-нибудь пролезет к Лябьевым, и под влиянием этого беспокойства дня через два она, снова приехав к ним, узнала, к великому своему удовольствию, что Янгуржеев не являлся к Лябьевым, хотя, в сущности, тот являлся, но с ним уже без всякого доклада господам распорядился самолично унтер-офицер.
Когда Янгуржеев
говорил это, то его лицо приняло столь неприятное и почти отвратительное выражение, что Аграфена Васильевна снова не вытерпела и повторила давно уже данное ее мужем прозвище Янгуржееву: «
Дьявол, как есть!» Калмык, поняв, что это на его счет сказано, заметил ей...
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана: бог
говорить — доля, а
дьявол — воля, это он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот оно!
— Это вы всё смеётесь надо мной, потому что я — ещё маленький! А
дьяволов — никто не видел, и вовсе их нет, мама
говорит — это просто глупости —
дьяволы…
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал человека, а
дьявол — кота и
говорит ему: гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
— Чорт их знает! Тьфу! Хозяина настоящего нету, на какую — то кригу, [«Кригой» называется место у берега, огороженное плетнем для ловли рыбы.]
говорят, пошел. А старуха такая
дьявол, что упаси Господи, — отвечал Ванюша, хватаясь за голову. — Как тут жить будет, я уж не знаю. Хуже татар, ей-Богу. Даром что тоже христиане считаются. На что татарин, и тот благородней. «На кригу пошел»! Какую кригу выдумали, неизвестно! — заключил Ванюша и отвернулся.
Улан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской понюхивали, а раскольник Кузьмич сторонился дыму от трубки: «нечистому ладан возжигаешь», —
говорил Улану, а нам замечал, что табак — сатанинское зелье, за которое нюхарям на том свете
дьяволы ноздри повыжгут, и что этого зелья даже пес не нюхает…
—
Говорю вам: оставьте! Какого
дьявола?
Клещ(пробуя гармонию). Шипит,
дьявол!.. А князь верно
говорит… надо жить — по закону… по Евангелию…
— «Это — безумие! —
говорил священник. — Разве мало в Лигурии нищих? Несчастные люди, вы должны бороться с соблазнами
дьявола, иначе — дорого заплатите за вашу слабость!»
— Застала нас жена докторова… чёрт бы её взял! И барыня хорошая ведь, дура
дьяволова! Бывало, тоже
говорила со мной… славно так… Красивая… ведьма!..
Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что недавно еще
говорил словами прозорливца речи о
дьяволе… И лицо и глаза у него тогда другие были, — а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, — он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей…
— Это можно! — согласился Фома. — На прощанье — следует!.. Эх ты…
дьявол! Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих,
говорят, что вы до денег жадные и даже воровки…
Теперь в вагоне едут… депеши рассылают… а то вон, слышь, так выдумали, что в конторе у себя
говорит человек, и за пять верст его слышно… тут уж не без
дьяволова ума!..
Домна Пантелевна. Саша, Сашутка, ведь никогда еще мы с тобой серьезно не
говорили; вот он серьез-то начинается. Живешь, бедствуешь, а тут богатство! Ах, батюшки мои, какая напасть! Вот соблазн-то, вот соблазн-то! Уж не
дьявол ли он, прости Господи, тут подвернулся? В самый-то вот раз… только что мы про свою нужду-то раздумались. Ну, как есть
дьявол. А уж что ласки-то в нем, что этой всякой добродетели! Да давай же
говорить о деле-то серьезно, вертушка!
— Да, брат, поработали мы сегодня порядком! —
говорил кто-то за перегородкой на чистом польском языке. — Hex его вшисцы дьябли везмо!.. [Ну его к
дьяволу!.. (польск.)] Как он возился с нами — насилу угомонили!
— Можете не
говорить! — закричал он. — Вы подосланы, и я знаю кем — этим выскочкой, миллионером из ямы! Однако проваливайте! Молли нет. Она уехала. Попробуйте только производить розыски, и, клянусь черепом
дьявола, мы вам переломаем все кости.
— Ты помнишь, недавно, когда барин тебя посылал на три дни в город, — здесь нам рассказывали, что какой-то удалец, которого казаки величают Красной шапкой, всё ставит вверх дном, что он кум сатане и сват
дьяволу, ха-ха-ха! — что будто сам батюшка хотел с ним посоветаться! Видно хват, — так
говорил Вадиму старый ловчий по прозванию Атуев, закручивая длинные рыжие усы.
— Да за что ж спасибо? Вот чудно! Я
говорю — идите к богу, а он мне — спасибо! Разве ты боялся, что я к
дьяволу тебя пошлю, э?
«Разве я ее,
дьявола, боюсь? — думал он о смерти. — Это мне жизни жалко. Великолепная вещь, что бы там ни
говорили пессимисты. А что если пессимиста повесить? Ах, жалко жизни, очень жалко. И зачем борода у меня выросла? Не росла, не росла, а то вдруг выросла. И зачем?»
— Отец Феодор
говорит: «Вся беда — от разума;
дьявол разжёг его злой собакой, дразнит, и собака лает на всё зря». Может быть, это и правда, а — согласиться обидно. Тут есть доктор, простой человек, весёлый, он иначе думает: разум — дитя, ему всё — игрушки, всё — забавно; он хочет доглядеть, как устроено и то, и это, и что внутри. Ну, конечно, ломает…
«
Дьявола,
говорит, владыкой плоти нашей нельзя признать, это будет двоебожие и оскорбление тела Христова, коему причащаемся: „Тело Христово приимите, источника бессмертного ядите“».
Дорн(один). Не знаю, быть может, я ничего не понимаю или сошел с ума, но пьеса мне понравилась. В ней что-то есть. Когда эта девочка
говорила об одиночестве и потом, когда показались красные глаза
дьявола, у меня от волнения дрожали руки. Свежо, наивно… Вот, кажется, он идет. Мне хочется наговорить ему побольше приятного.
Нина. Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы
говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня… Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи,
дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух.
— Могут и не хотеть! Подумайте, — люди с великим трудом наладили для себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один — бунтует: не так живете! Не так? Да мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь,
дьявол тебя возьми! И — бац его, учителя, праведника. Не мешай! А все же таки живая правда с теми, которые
говорят: не так живете! С ними правда. И это они двигают жизнь к лучшему.
Я знаю, свет отвергает существованье
дьявола, и потому не буду
говорить о нем.
— Да что ж ты ничего не
говоришь, словно пень? — продолжал Ермолай, обращаясь к брату, который не двигался с места. — Зачем пожаловал сюда, чего те от нас надо?.. Да
говори же,
дьявол! Аль взаправду глотку-то заколотили тебе на деревне?..