Неточные совпадения
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно
думала о том;
И в сердце
дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Кто про свои дела кричит всем без умо́лку,
В том, верно, мало толку,
Кто де́лов истинно, — тих часто на словах.
Великий человек лишь громок на делах,
И
думает свою он крепку
думуБез шуму.
Он лег в постель, но не загасил свечки и, подперши рукою голову,
думал долгие
думы.
«Как хорошо, боже мой!» —
подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, «Stoff und Kraft» — и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких
дум.
— А я — не понимаю, — продолжала она с новой, острой усмешкой. — Ни о себе, ни о людях — не понимаю. Я не умею
думать… мне кажется. Или я
думаю только о своих же
думах. В Москве меня познакомили с одним сектантом, простенький такой, мордочка собаки. Он качался и бормотал...
Думает господь большие
думы,
Смотрит вниз — внизу земля вертится,
Кубарем вертится черный шарик,
Черт его железной цепью хлещет.
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она
думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные
думы и ощущения ее полностью передавались ему».
«Да, что-то будет, —
подумал Самгин. — Война? Едва ли. Но — лучше война. Создалось бы единство настроения. Расширятся права
Думы».
Через несколько дней Самгин одиноко сидел в столовой за вечерним чаем,
думая о том, как много в его жизни лишнего, изжитого. Вспомнилась комната, набитая изломанными вещами, — комната, которую он неожиданно открыл дома, будучи ребенком. В эти невеселые
думы тихо, точно призрак, вошел Суслов.
— В ту пору мужчина качался предо мною страшновато и двуестественно, то — плоть, то — дух. Говорила я, как все, — обыкновенное, а
думала необыкновенно и выразить словами настоящие
думы мои не могла…
Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные
думы, в которых так легко исчезает сознание внутренней свободы и права жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и
думаешь как бы тенями чужих мыслей?
Подумав, он нашел, что мысль о возможности связи Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления.
Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти
думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и Марина — несоединимы.
—
Думаю поехать за границу, пожить там до весны, полечиться и вообще привести себя в порядок. Я верю, что
Дума создаст широкие возможности культурной работы. Не повысив уровня культуры народа, мы будем бесплодно тратить интеллектуальные силы — вот что внушил мне истекший год, и, прощая ему все ужасы, я благодарю его.
— Влюбился — это чепуха. Влюбляться я и не умею. А просто барышня эта в большие
думы вгоняет меня. Уж очень — неуместная. Поэтому — печально мне
думать о ней.
«Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства», — ложась спать,
подумал он о Марине сердито, как о жене. Сердился он и на себя; вчерашние
думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и
думать о Дронове, определять его отношение к прочитанному — не хотелось. Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным
думам Самгина о себе.
Ты, может быть,
думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а
думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик
думает глубокую
думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад додумывать свою
думу, но
думать теперь уже нечего было. Всё это было ему теперь так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому, как люди не видят и он сам так долго не видел того, что так очевидно ясно.
Я очнулся от своих
дум. Костер угасал. Дерсу сидел, опустив голову на грудь, и
думал. Я подбросил дров в огонь и стал устраиваться на ночь.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и
думает и не
думает, и полудремлет и не дремлет;
думает, — это, значит,
думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее
думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее
думе, — тогда как это назвать?
дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Ее горе подействовало на меня; я начал
думать об ожидавшем меня свидании, но мои
думы были заботливые, невеселые
думы.
Внутренний результат
дум о «ложном положении» был довольно сходен с тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее от общества, которого вовсе не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен на собственные свои силы, и с несколько детской заносчивостью
думал, что покажу себя Алексею Николаевичу с товарищами.
Но в этом одиночестве грудь наша не была замкнута счастием, а, напротив, была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны,
думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши
думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
Он смотрел на нее со страхом и
думал крепкую
думу.
«О мой ненаглядный муж! приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные
думы», —
подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
Взглянув на пригорюнившегося брата Емельяна, Галактион понял, что они оба охвачены одним сомнением, оба
думали одну
думу и оба приходили к одному заключению.
Галактиона удивило, что вся компания, пившая чай в
думе, была уже здесь — и двое Ивановых, и трое Поповых, и Полуянов, и старичок с утиным носом, и доктор Кочетов. Галактион
подумал, что здесь именины, но оказалось, что никаких именин нет. Просто так, приехали — и делу конец. В большой столовой во всю стену был поставлен громадный стол, а на нем десятки бутылок и десятки тарелок с закусками, — у хозяина был собственный ренсковый погреб и бакалейная торговля.
Теперь непременно я
думать должна —
Отцу моему так угодно.
Пусть воля моя неизменно одна,
Пусть всякая
дума бесплодна,
Я честно исполнить отцовский приказ
Решилась, мои дорогие.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, —
думал он, и не было горечи в его
думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами.
Погасив свечку, он долго глядел вокруг себя и
думал невеселую
думу; он испытывал чувство, знакомое каждому человеку, которому приходится в первый раз ночевать в давно необитаемом месте; ему казалось, что обступившая его со всех сторон темнота не могла привыкнуть к новому жильцу, что самые стены дома недоумевают.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует, как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и
думу о нем
думал.
Думал,
думал купец
думу крепкую и придумал так: «Лучше мне с дочерьми повидаться, дать им свое родительское благословение, и коли они избавить меня от смерти не похочут, то приготовиться к смерти по долгу христианскому и воротиться к лесному зверю, чуду морскому».
И как теперь вижу: говорит она мне, а в глазах ее видна и другая забота, та же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и
думал свою
думу.
Думала она об этом много, и росла в душе ее эта
дума, углубляясь и обнимая все видимое ею, все, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы, ровным огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех людей.
«Я где-то видела его!» —
подумала она, заминая этой
думой неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости,
думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой судей его. Ей представлялось, что судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами все
думы и дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
Только самая часовня глядела, насупившись, пустыми окнами, точно
думала какую-то грустную
думу.
Бегу я это и не
думаю ничего; все это одна у меня в голове
дума:"Куда же, мол, это поле запропастилося! было, кажется, рукой подать, а теперь вот словно час бегу — не добегу, да и полно"…
Сидит батюшка поздно вечером за приходскими книгами и
думает крепкую
думу:"Никак не извернусь!"
Сиди дома,
думай думу, дела не делай, а от дела не бегай.
Она села за фортепиано и сыграла несколько любимых его пьес. Он не слушал и все
думал свою
думу.
«Дядюшка! —
думал он, — в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных
думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу… и в людей… и в самого себя?.. Что же жизнь?»
Он то и дело беспокойно передвигает кожаную фуражку — надвинет ее на глаза, надует губы и озабоченно смотрит вокруг; собьет фуражку на затылок, помолодеет и улыбается в усы,
думая о чем-то приятном, — и не верится, что у него много работы, что медленная убыль воды беспокоит его, — в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых
дум.
Целую ночь он не спал, все
думал думу: как бы теперь, однако, помочь своему министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом… как в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или… невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал, что сделать очень умное, а то… Дьякон решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.
Ездил и всё
думал о ней одни и те же двуличные, вялые
думы, отягощавшие голову, ничего не давая сердцу.
Кожемякин всматривался в лица людей, исчерченные морщинами тяжких
дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на людей и
думал...
Воспоминание о Палаге всё слабее мешало
думать о других женщинах, и часто эти
думы бывали мучительны.
Конечно, Цветаев вдвое моложе и не весьма вежлив, а всё-таки о чём-то по-своему
думает, всякая же своя
дума дорога человеку и должна бы всем интересна быть.
«Уйдёт кривой, —
думал Кожемякин, — останусь я один, опять
думы разные навалятся. Захария начнёт зудеть, надоест, и попаду я в монахи. Старец этот, действительно… Терпи, а — за что? Кривой говорит дерзко, а — будто подыгрывается и льстит…»