Неточные совпадения
Этот ужас смолоду часто заставлял его
думать о дуэли и примеривать себя к
положению, в котором нужно было подвергать жизнь
свою опасности.
Вронский теперь забыл всё, что он
думал дорогой
о тяжести и трудности
своего положения.
«Всё равно, —
подумал Алексей Александрович, — тем лучше: я сейчас объявлю
о своем положении в отношении к его сестре и объясню, почему я не могу обедать у него».
Сколько раз во время
своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного
положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не
думал о том, как развязать это
положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Сидя на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на входивших и выходивших (все они были противны ей),
думала то
о том, как она приедет на станцию, напишет ему записку и что̀ она напишет ему, то
о том, как он теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на
свое положение, и как она войдет в комнату, и что она скажет ему.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе
думать о настоящем
положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела себя неприлично, и считал
своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Он чувствовал всю мучительность
своего и её
положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в которой они находились, скрывать
свою любовь, лгать и обманывать; и лгать, обманывать, хитрить и постоянно
думать о других тогда, когда страсть, связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали оба всем другом, кроме
своей любви.
Я намекнул адмиралу
о своем желании воротиться. Но он, озабоченный начатыми успешно и неоконченными переговорами и открытием войны, которая должна была поставить его в неожиданное
положение участника в ней,
думал, что я считал конченным самое дело, приведшее нас в Японию. Он заметил мне, что не совсем потерял надежду продолжать с Японией переговоры, несмотря на войну, и что, следовательно, и мои обязанности секретаря нельзя считать конченными.
Он
думал еще и
о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.
Думал он еще
о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по
своему и ее
положению.
Он теперь не
думал о себе,
о своем положении, его я отошло в сторону; всеми
своими чувствами он видел ее, ту ее, какой она сидела с ним…
Эти разговоры с дочерью оставляли в душе Василия Назарыча легкую тень неудовольствия, но он старался ее заглушить в себе то шуткой, то усиленными занятиями. Сама Надежда Васильевна очень мало
думала о Привалове, потому что ее голова была занята другим. Ей хотелось поскорее уехать в Шатровские заводы, к брату. Там она чувствовала себя как-то необыкновенно легко. Надежде Васильевне особенно хотелось уехать именно теперь, чтобы избавиться от
своего неловкого
положения невесты.
Мысль потерять отца
своего тягостно терзала его сердце, а
положение бедного больного, которое угадывал он из письма
своей няни, ужасало его. Он воображал отца, оставленного в глухой деревне, на руках глупой старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца писем и не
подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
Внутренний результат дум
о «ложном
положении» был довольно сходен с тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее от общества, которого вовсе не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен на собственные
свои силы, и с несколько детской заносчивостью
думал, что покажу себя Алексею Николаевичу с товарищами.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к
своим сопутникам, — комиссар сам
своею особою приедет к нашему брату, то есть ко мне, на обед!
О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое
положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как
думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая
свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое
положение; сколько раз я
думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом
о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
Мало-помалу Розанов так освоился с
своим положением, что уж и не
думал о возобновлении
своих знакомств и даже находил это окончательно неудобным.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты
о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с
своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого
положения?» —
думала Полинька и вышла немножко погулять.
Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она была во всем права, во всех
своих опасениях. У меня сердце ныло в тоске, когда я
думал о теперешнем ее
положении; боялся я за нее. Но что ж было делать?
Если, например, Родион Антоныч и другие заслуженные дельцы являлись
своими в управительском кружке и появлялись даже на завтраках Раисы Павловны, то жене Родиона Антоныча, как существу низшего порядка, нельзя было и
думать о возможности разделять общественное
положение мужа.
— И прекрасно… Ваше
положение теперь совсем неопределенное, и необходимо серьезно
подумать о Луше… Если вы не будете ничего иметь против, я возьму Лушу на
свое попечение, то есть помогу ей уехать в Петербург, где она, надеюсь, скорее устроится, чем здесь. Не пропадать же ей за каким-нибудь Яшкой Кормилицыным…
— Не хочу с тобой говорить, — сказала жена и ушла в
свою комнату и стала вспоминать, как в ее семье не хотели выдавать ее замуж, считая мужа ее гораздо ниже по
положению, и как она одна настояла на этом браке; вспомнила про
своего умершего ребенка, равнодушие мужа к этой потере и возненавидела мужа так, что
подумала о том, как бы хорошо было, если бы он умер.
В продолжение целой зимы она прожила в чаду беспрерывной сутолоки, не имея возможности придти в себя, дать себе отчет в
своем положении.
О будущем она, конечно, не
думала: ее будущее составляли те ежемесячные пятнадцать рублей, которые не давали ей погибнуть с голода. Но что такое с нею делается? Предвидела ли она, даже в самые скорбные минуты
своего тусклого существования, что ей придется влачить жизнь, которую нельзя было сравнить ни с чем иным, кроме хронического остолбенения?
— Нет, — ответил Аггей Никитич, — я много
думал о самом себе и
о своем положении и решился идти в монастырь.
Подумай о твоих обязанностях: не
о тех воображаемых обязанностях твоих землевладельца к
своему имению, купца к капиталу, императора, министра, чиновника к государству, а
о тех настоящих твоих обязанностях, которые вытекают из твоего настоящего
положения существа, вызванного к жизни и одаренного разумом и любовью.
— Да помилуйте, — отвечал Круциферский, у которого мало-помалу негодование победило сознание нелепого
своего положения, — что же я сделал? Я люблю Любовь Александровну (ее звали Александровной, вероятно, потому, что отца звали Алексеем, а камердинера, мужа ее матери, Аксёном) и осмелился высказать это. Мне самому казалось, что я никогда не скажу ни слова
о моей любви, — я не знаю, как это случилось; но что же вы находите преступного? Почему вы
думаете, что мои намерения порочны?
Но он понимает
свое положение, толкует
о нем и нередко даже обманывает, на первый раз, истинно-живые и крепкие натуры, которые, судя по себе,
думают, что если человек так
думает, так понимает, то так должен и делать.
Однако ж представьте себе такое
положение: человек с малолетства привык
думать, что главная цель общества — развитие и самосовершенствование, и вдруг кругом него точно сбесились все, только
о бараньем роге и толкуют! Ведь это даже подло. Возражают на это: вам-то какое дело? Вы идите
своей дорогой, коли не чувствуете за собой вины! Как какое дело? да ведь мой слух посрамляется! Ведь мозги мои страдают от этих пакостных слов! да и учителя в"казенном заведении"недаром же заставляли меня твердить...
Подчиняясь суровой воле мужа, который, видимо, отталкивал ее от себя, княгиня хоть и решилась уехать за границу и при этом очень желала не расставаться с Миклаковым, тем не менее, много
думая и размышляя последнее время
о самой себе и
о своем положении, она твердо убедилась, что никогда и никого вне брака вполне любить не может, и мечты ее в настоящее время состояли в том, что Миклаков ей будет преданнейшим другом и, пожалуй, тайным обожателем ее, но и только.
Доброта души С. Н. Глинки была известна его знакомым: он не мог видеть бедного человека, не поделившись всем, что имел, забывая
свое собственное
положение и не
думая о будущем, отчего, несмотря на значительный иногда прилив денег, всегда нуждался в них…
Герой мой
думал о себе,
о своем тяжелом и безотрадном
положении.
Теперь с грустью и с каким-то раскаянием
подумал он
о своем безмятежном угле; потом напала на него тоска и забота
о неразрешенном
положении его,
о предстоявших хлопотах, и вместе с тем стало досадно, что такая мелочь могла его занимать.
Ефимка бывал очень доволен аристократическими воспоминаниями и обыкновенно вечером в первый праздник, не совсем трезвый, рассказывал кому-нибудь в грязной и душной кучерской, как было дело, прибавляя: «Ведь
подумаешь, какая память у Михаила-то Степановича, помнит что — а ведь это сущая правда, бывало, меня заложит в салазки, а я вожу, а он-то знай кнутиком погоняет — ей-богу, — а сколько годов,
подумаешь», и он, качая головою, развязывал онучи и засыпал на печи, подложивши
свой армяк (постели он еще не успел завести в полвека),
думая, вероятно,
о суете жизни человеческой и
о прочности некоторых общественных
положений, например дворников.
Весь ужас их
положения в том, что им некогда
о душе
подумать, некогда вспомнить
о своем образе и подобии; голод, холод, животный страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить.
Весь этот вечер, в
своей камере, я
думал об этом случае и
о своем положении. Помню, что это было во вторник. В среду обыкновенно проходил мимо Тобольска пароход с арестантской баржей. Запирая меня на ночь, Гаврилов тихо сказал мне, что «может, завтра вы уедете. Завтра провезут политическую партию».
Но представился случай, где его достоинство особенно больно было поражено, — в столкновении с женщиной, которая ему нравилась и которой
положение он считал равным
своему; горечь обиды пробудила в нем сознание; а раз
подумавши о своем унижении, почувствовав его, он со всей энергией
своей натуры устремился к тому, чтобы поднять
свое достоинство.
Много лет прожил Ефим, не
думая о своем [человеческом] достоинстве и вынося, по
своему положению, множество унизительных условий.
Но, вслед за тем, они говорили, что ведь мужик еще не созрел до настоящей [свободы,] что он
о ней и не
думает, и не желает ее, и вовсе не тяготится
своим положением, — разве уж только где барщина очень тяжела и приказчик крут…
Встревоженный угрозой судом, которую сделала ему вчерашний день княгиня Казимира, Михаил Андреевич не отдавал себе ясного отчета в
положении своих дел: он даже не
думал о жене и хлопотал только об одном: как бы разойтись с Казимирой. Под неотступным давлением этой заботы, он, как только встал, бросился рыскать по городу, чтоб искать денег, нужных для сделки с Казимирой. Он даже завернул в департамент к Грегуару и просил его, не может ли тот помочь ему в этом случае.
Васильеву хотелось поговорить с барышней
о многом. Он чувствовал сильное желание узнать, откуда она родом, живы ли ее родители и знают ли они, что она здесь, как она попала в этот дом, весела ли и довольна или же печальна и угнетена мрачными мыслями, надеется ли выйти когда-нибудь из
своего настоящего
положения… Но никак он не мог придумать, с чего начать и какую форму придать вопросу, чтоб не показаться нескромным. Он долго
думал и спросил...
Марья Степановна слыла всемогущею по
своему прежнему
положению и совмещала теперь это с выгодами нового
положения: она стояла выше того, чтобы ее подозревать в искательности: она говорила словами Белинского «
о человеке нравственно-развитом», следила за Хомяковым, беседовала с Иннокентием и… брала самые отчаянные взятки даже по таким ведомствам, которые были чужды непосредственному влиянию ее мужа. Все
думали, что в ее лице заключается всеобщее надежное «совместительство».
Наконец, и начальство увидело
положение дел. Пока было тихо, оно не
думало о справедливости, высокомерно игнорировало интересы подчиненных. Делалось то же, что и в России. Каждым шагом начальство внушало
своим подвластным одно: если ты что-нибудь хочешь от нас получить, то требуй и борись, иначе ничего не дождешься. 10-го ноября вышел приказ главнокомандующего, отменявший прежнюю несправедливую очередь отправки корпусов.
Хлопоча за мужа возвышая его, она
думала лишь
о себе,
о своем собственном
положении, но далеко не
о нем.
Не
думай, чтобы два соперника, столь различные, однако ж,
своим положением, сошлись так близко для беседы
о важных делах государственных.
Мало-помалу она высказывалась, видя, что он так богат, слыша, что он говорит так легко
о суммах, для нее баснословных,
о пари в несколько тысяч рублей, безумно брошенных без всякой надежды возврата, она
подумала, что ее муж и она с двумя или тремя тысячами рублей, которые бы они после возвратили, могли бы выйти из
своего бедственного
положения.
Думать ни
о себе, ни
о своем положении, ни даже
о том, где находится — он не хочет.
По некоторым условиям
своей деятельности и по свойствам среды, с которой приходится иметь дело, журналист, газетный обозреватель в частности, очень часто попадает в плачевное
положение человека, который
думает, быть может, умно, а пишет
о другом, и пишет и скучно и скверно.
Вот то существенное, что я хотел сказать и
думал, что сказал в
своем рассказе. И мне казалось, что можно рассуждать
о том, как исправить то зло, на которое указывали эти
положения, но что не согласиться с ними никак нельзя.
Я тогда не читал еще ни сочинений блаженного Августина,
о которых упоминаю в начале этого рассказа, [«De fide et operibus» и «De catechisandis rudibus».] и не знал превосходного
положения Лаврентия Стерна, [Известный английский юморист, пастор суттонского прихода, Лаврентий Стерн, прославившийся
своим веселым остроумием и нежною чувствительностью, говорит: «Напрасно
думают быть христианами те, которые не постарались сделаться добрыми людьми.