Неточные совпадения
Услыхав с
другой стороны подъезда шаги, всходившие на лестницу, обер-кельнер обернулся и, увидав русского
графа, занимавшего у них лучшие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись, объяснил, что курьер был и что дело с наймом палаццо состоялось.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А
граф Вронский… я
друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
— Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали
друг другу слово:
граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а
граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в
другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
В самом деле ей нечего было ужасаться и стыдиться:
граф Милари был у ней раз шесть, всегда при
других, пел, слушал ее игру, и разговор никогда не выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.
Другую записку
граф Иван Михайлович дал к влиятельному лицу в комиссии прошений.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал им, что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci gît Théophile Henri, vicomte de Blangy» [Здесь покоится Теофиль Анри,
граф Бланжи (фр.).]; на
другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного,
графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»; на третьей: «Мир его праху», а на четвертой...
— Нет, — возразил
граф, — я все расскажу; он знает, как я обидел его
друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил.
Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его;
граф обещал спросить у государя и на
другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления.
На
другой день
граф Апраксин разрешил мне остаться до трех дней в Казани и остановиться в гостинице.
— Я не могу, — сказал он, — вступать… я понимаю затруднительное положение, с
другой стороны — милосердие! — Я посмотрел на него, он опять покраснел. — Сверх того, зачем же вам отрезывать себе все пути? Вы напишите мне, что вы очень больны, я отошлю к
графу.
— Вот видите, ваше несчастие, что докладная записка была подана и что многих обстоятельств не было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить
другим городом. Я переговорю с
графом, он еще сегодня едет во дворец. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать;
граф — человек ангельской доброты.
На
другой день вечером был у нас жандармский генерал
граф Комаровский; он рассказывал о каре на Исаакиевской площади, о конногвардейской атаке, о смерти
графа Милорадовича.
Вологодским губернатором в это время был мой дальний родственник и
друг моего дяди,
граф М.П. Это тоже ставило меня в несколько привилегированное положение.
На одном портрете
граф изображен на своем Барсе верхом, а на
другом — в санях, запряженных Свирепым.
Владелец дома, отставной штабс-капитан Дм. Л. Олсуфьев, ничего общего с
графом Олсуфьевым не имеющий, здесь не жил, а управлял домом бывший дворник, закадычный
друг Карасева, который получал и с него и с квартирантов, содержателей торговых заведений, огромные деньги.
От него я узнал, что Шпейер был в этой афере вторым лицом, а главным был некий прогорелый
граф, который не за это дело, а за ряд
других мошенничеств был сослан в Сибирь.
Граф его обнял, и таким образом произошел брак его с Ниной Александровной, а на
другой же день в пожарных развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная, английского устройства, с секретным замком, и как-то под пол провалилась, так что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась.
Мало того, в какие-нибудь полгода после брака
граф и
друг его, знаменитый исповедник, успели совершенно поссорить Аглаю с семейством, так что те ее несколько месяцев уже и не видали…
Евгению Павловичу показалось, что он и Аделаида еще не совершенно сошлись
друг с
другом; но в будущем казалось неминуемым совершенно добровольное и сердечное подчинение пылкой Аделаиды уму и опыту князя Щ. К тому же и уроки, вынесенные семейством, страшно на него подействовали, и, главное, последний случай с Аглаей и эмигрантом
графом.
— Да, да,
друг мой, это такой в старину был игумен… а я к
графу, ждет, давно, и главное, сам назначил… Князь, до свидания!
Ну, разумеется, тут же дорогой и анекдот к случаю рассказал о том, что его тоже будто бы раз, еще в юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на
другой же день бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его
графа и Нину Александровну, еще бывшую в девицах.
На одной стороне в соответствующей
графе были прописаны имя, отчество и фамилия Любки и ее профессия — «проститутка», а на
другой стороне — краткие извлечения из параграфов того плаката, который он только что прочитал, — позорные, лицемерные правила о приличном поведении и внешней и внутренней чистоте.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал
граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и
другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний
друг нашего дома.
Вдруг рука его сделала чуть заметное движение, и в
графе появилась красиво начерченная единица и точка;
другое движение — и в
графе поведения
другая единица и точка.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к
графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он
друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Но, мой
друг, вы забываете:
граф может быть полезен и вашему отцу…
Граф Малевский (хоть я и стыдился за Зинаиду в этом сознаться) втайне казался мне опаснее
других.
— Почему? — переспросил Валек, несколько озадаченный… — Потому что
граф — не простой человек…
Граф делает, что хочет, и ездит в карете, и потом… у
графа деньги; он дал бы
другому судье денег, и тот бы его не засудил, а засудил бы бедного.
Ни про кого из сверстников я не слыхал от него паскудной клички: «ami-cochon», [«свинтус» (франц.)] которую направо и налево рассыпали
граф Б.,
граф О. и
другие баловни фортуны.
Один прошел школу
графа Михаила Николаевича в качестве чиновника для преступлений;
другой прошел школу
графа Алексея Андреевича в качестве чиновника для чтения в сердцах 9.
Как я уже сказал выше, мне пришлось поместиться в одном спальном отделении с бесшабашными советниками. Натурально, мы некоторое время дичились
друг друга. Старики вполголоса переговаривались между собой и, тихо воркуя, сквернословили. Оба были недовольны, оба ссылались на
графа Михаила Николаевича и на
графа Алексея Андреича, оба сетовали не то на произвол власти, не то на умаление ее — не поймешь, на что именно. Но что меня всего больше огорчило — оба искали спасения… в конституции!!
— Но довольно об этом! — сказал
граф взволнованным голосом, — возвратимся к началу нашей беседы. Вы, кажется, удивлялись, что наше бюрократическое творчество оскудевает… то есть в каком же это смысле? в смысле распоряжений или в
другом каком?
От обедов a la carte в курзале перешли к табльдоту в кургаузе, перестали говорить о шампанском и обратились к местному кислому вину, приговаривая: вот так винцо! бросили погоню за молодыми бесшабашными советниками и начали заигрывать с коллежскими и надворными советниками. По вечерам посещали
друг друга в конурах, причем Дыба читал вслух"Ключ к таинствам природы"Эккартсгаузена и рассказывал анекдоты из жизни
графа Михаила Николаевича, сопровождая эти рассказы приличным экспекторированием.
Не далее как час тому назад я говорил моему
другу,
графу Мамелфину: да сделаем же хоть что-нибудь для России…
Граф. А потому, мой
друг, что, думая вырывать плевела, я почти всегда вырывал добрые колосья… То есть, разумеется, не всегда… однако!
Граф прочитал мою работу и остался ею доволен, так что я сейчас же приступил к сочинению второго акта. Но тут случилось происшествие, которое разом прекратило мои затеи. На
другой день утром я, по обыкновению, прохаживался с
графом под орешниками, как вдруг… смотрю и глазам не верю! Прямо навстречу мне идет, и даже не идет, а летит обнять меня… действительный Подхалимов!
А газеты ее с гордостью возвещают, что город Париж удостоился посещения
графа ТвэрдоонтС и
других достославных кадетов.
— В пререканиях власть почерпала не слабость, а силу-с; обыватели же надежды мерцание в них видели.
Граф Михаил Николаевич — уж на что суров был! — но и тот, будучи на одре смерти и собрав сподвижников, говорил: отстаивайте пререкания,
друзья! ибо в них — наш пантеон!
Граф (на минуту задумывается, как бы соображая).Что вам сказать на это? Есть данные, которые заставляют думать, что да, есть и
другие данные, которые прямо говорят: нет.
Адуев не совсем покойно вошел в залу. Что за
граф? Как с ним вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел.
Граф первый встал и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным и неловким поклоном. Хозяйка представила их
друг другу.
Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил.
— Оспоривать с дубиной в руках! — перебил дядя, — мы не в киргизской степи. В образованном мире есть
другое орудие. За это надо было взяться вовремя и иначе, вести с
графом дуэль
другого рода, в глазах твоей красавицы.
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу.
Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на
другой же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
На
другой, на третий день то же. Наконец однажды он вошел. Мать приняла его радушно, с упреками за отсутствие, побранила, что не трет грудь оподельдоком; Наденька — покойно,
граф — вежливо. Разговор не вязался.
Какая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них
граф и человек сажали Наденьку;
другая приготовлена была для самого
графа. На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту сцену.
Наденька ушла в сад;
граф не пошел с ней. С некоторого времени и он и Наденька как будто избегали
друг друга при Александре. Он иногда застанет их в саду или в комнате одних, но потом они разойдутся и при нем уже не сходятся более. Новое, страшное открытие для Александра: знак, что они в заговоре.
Вовсе нет.
Граф говорил о литературе, как будто никогда ничем
другим не занимался; сделал несколько беглых и верных замечаний о современных русских и французских знаменитостях. Вдобавок ко всему оказалось, что он находился в дружеских сношениях с первоклассными русскими литераторами, а в Париже познакомился с некоторыми и из французских. О немногих отозвался он с уважением,
других слегка очертил в карикатуре.
— Хорошо; найдется
другой, посторонний, кто примет участие в моей горькой обиде. Вы только возьмите на себя труд поговорить с
графом, узнать условия…
Изредка им попадались гуляющие; почти все ей кланялись — иные почтительно,
другие даже подобострастно. Одному из них, весьма красивому, щегольски одетому брюнету она крикнула издали, с самым лучшим парижским акцентом: «Comte, vous savez, il ne faut pas venir me voir — ni aujourd'hui, ni demain» [»Знаете,
граф, ни сегодня, ни завтра ко мне нельзя приходить» (фр.).]. Тот снял молча шляпу и отвесил низкий поклон.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели
граф Б., барон З., князь Р., Ивин и
другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и
графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.