Неточные совпадения
—
Граф Вронский? От них сейчас тут были. Встречали княгиню Сорокину с
дочерью. А кучер какой из себя?
Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако же не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкий родственник
графу Пронскому, человеку знатному и сильному;
граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою
дочь выгодным образом.
Всё ж будет верст до восьмисот,
А главная беда:
Дорога хуже там пойдет,
Опасная езда!..
Два слова нужно вам сказать
По службе, — и притом
Имел я счастье
графа знать,
Семь лет служил при нем.
Отец ваш редкий человек
По сердцу, по уму,
Запечатлев в душе навек
Признательность к нему,
К услугам
дочери его
Готов я… весь я ваш…
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя
дочерьми, генерал
граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Приметила тоже старушка, что и старик ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на
дочь… и вдруг испугалась: все же я был не
граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой, в орденах и красивый собою!
Вошли; маменька и говорит: «Вот,
граф, это моя
дочь; прошу любить да жаловать».
В письме своем Прасковья Ивановна, — с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, — уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (единственною ее
дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то что в семействе
графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у
графа.
У
графа все три
дочери невесты.)
— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: —
граф больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к
дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла, был с нею очень любезен, расспрашивал об вас и обо мне и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга была сильная.
— Она, — ответил сенатор и, обратив все свое внимание на вошедшего с
дочерью губернского предводителя, рассыпался перед ним в любезностях, на которые Крапчик отвечал довольно сухо; мало того: он, взяв с несколько армейскою грубостью
графа под руку, отвел его в сторону и проговорил...
— Заключаю по письму
дочери, которая мне пишет что господина Звездкина отозвали в Петербург, и что он не возвратится более к нам, так как
граф Эдлерс прямо при всех изъявлял радость, что его освободили от этого взяточника.
Граф-братец, окончательно промотавший свое имение, для поправки состояния решился на геройский подвиг для того времени — женился на купеческой
дочери, четыре года ежедневно упрекал ее происхождением, проиграл до копейки приданое, согнал ее со двора, опился и умер.
Все эти короткости, исходившие единственно из бабушкиного прямодушия и простоты, окончательно убеждали
графа, что он княгине нравится. Он был уверен, что единственная помеха ему жениться на ней была взрослая княжна, но вскоре
граф убедился, что княгиня едва ли намерена много стесняться
дочерью. Он, как другие, впал в общее многим заблуждение, что Варвара Никаноровна свою
дочь недолюбливает.
«Не
дочь ли моя его, наконец, интересует?» — добиралась княгиня и пошла рассуждать, что ведь они-де, эти графы-то, любят цапнуть: они всё высматривают, где за русскою женщиной поживиться хорошим приданым можно…
Гости переглянулись и один по одному тихо вышли. Княгиня их не удерживала. Она осталась вдвоем с
графом, который тоже не совсем был доволен своим положением и не знал, что делать с разгневанной княгиней. Он, я думаю, был только очень рад, что женится не на ней, а на ее
дочери.
И вдруг ей самой пришло в голову еще совершенно иное соображение; соображение, ни одного раза не приходившее ей с самого первого дня ее вдовства: она вздумала, что ей самой еще всего тридцать пять лет и что она в этой своей поре даже и краше и притом втрое богаче своей
дочери… Тридцать пять и пятьдесят, это гораздо ближе одно к другому, чем пятьдесят и шестнадцать; а как притом эта комбинация для
графа и гораздо выгоднее, то не думает ли он, в самом деле, осчастливить ее своей декларацией?
Потеряв надежду жениться на матери,
граф устремил свои взоры на
дочь; эта затея представляла немало трудностей, но зато она казалась вполне достижимою: путь, на который
граф навел богомольную графиню, был верен, а выбор ее не мог пасть ни на кого другого.
Княгиня выбирала в приданое
дочери самое лучшее и как можно ближе подходившее к новым владениям
графа: лучшие земли с бечевником по берегам судоходной реки, старые плодовитые сады, мельницы, толчеи и крупорушки, озера и збводи, конский завод в Разновилье и барский дом в Шахове.
Граф действительно не ошибался в том, что одною из важнейших причин раздумья княгини была ее
дочь.
Графу казалось, что теперь он имел право считать княгиню сильно склонною к самым живым в его пользу чувствам. Как человек солидный, имевший дело не с девочкою, а с женщиною, которой было под сорок, он не торопил ее более ясными признаниями: он был уверен, что все это непременно придет в свое время, когда княгиня поустроится с
дочерью.
Граф молчал, княгиня была страшно взволнована и, наказав как можно тщательнее скрыть все от
дочери, встретила костоправа со словами...
— Очень, очень,
граф, неприятно, но я стараюсь все перенести; и я отдаю вам,
граф, мою
дочь; и я дам,
граф, моей
дочери не только все, что ей следует, но и то, чего не следует; я,
граф, дам все, что только могу отдать.
Из этих слов княгини и из довольного тона, каким они были произнесены,
граф вывел заключение, что Варвара Никаноровна не высокого мнения о своей
дочери и, очевидно, не будет стесняться ею много.
Княгиня отвечала, что она всякому гостю всегда рада и дня не назначает, но только извещает, что она вскоре едет в Петербург за
дочерью, и просит
графа, если ему угодно у нее быть, то не замедлить.
— Мне очень бы желалось знать, — начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова,
дочь фельдмаршала
графа Б.П.Шереметева. Последовала за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку. Написала «Записки» о своей жизни. Судьба ее стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
— Заплатят! — отвечал ей
граф, не переставая вести
дочь.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда
граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного — благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на
дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Когда
граф Хвостиков проезжал с
дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.
Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к
дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении
графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги.
Такой прием
графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно,
дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь,
граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было,
граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что
дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.
Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба уехали, а
граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это было, остался у
дочери обедать.
Граф Хвостиков собственно сам и свел
дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, — и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse — предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями
граф в последнее время бредил.
Вечером, часов в девять,
граф вошел к
дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.
Граф Хвостиков ничего уж не говорил на этот раз в защиту
дочери.
Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать
дочь.
Граф в это время сидел у
дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.
— Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. — говорил
граф, подсобляя
дочери приподняться с постели.
— Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты
дочь, достойная меня! — подхватил
граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в обществе называли его «тупым шилом»).
И слезы, как их ни старался удержать
граф, снова заискрились на его глазах, и он только старался поскорее их смигнуть, чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу
дочери Хвостиков разумел то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок!
— Это невозможно! — воскликнул
граф и надел на
дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего
граф очень злился за
дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
— Но вы поймите мое положение, — начал
граф. — Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю
дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
— Когда захочу! — ответил
граф, неторопливо усаживая
дочь в карету.
На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом,
граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить
дочь.
Он слышал, конечно, что Мерова перед смертью жила у Бегушева, но объяснял это чисто канюченьем
графа, не знавшего, как и чем кормить
дочь…
— Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! — сказал
граф Хвостиков, желая оправдать
дочь свою в глазах Тюменева.
Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его
дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь — воля божья!
— Как, вздор? — спросил
граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с
дочерью шоколад.
Граф проник, наконец, в комнату
дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.
Граф Хвостиков, продолжавший жить у Траховых, вдруг за одним завтраком у них упал со стула и умер мгновенно, как и
дочь его, — вероятно, от аневризма.