Неточные совпадения
Граф в это время сидел у
дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.
— Как, вздор? — спросил
граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с
дочерью шоколад.
Граф Хвостиков собственно сам и свел
дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, — и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse — предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями
граф в последнее время бредил.
— Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты
дочь, достойная меня! — подхватил
граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в обществе называли его «тупым шилом»).
У
графа Хвостикова в это время тоже шел об деньгах разговор с
дочерью.
Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба уехали, а
граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это было, остался у
дочери обедать.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего
граф очень злился за
дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
— Когда женщины думают о нарядах, они забывают все другое и теряют всякую логику! — сказал
граф Хвостиков, желая оправдать
дочь свою в глазах Тюменева.
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда
граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного — благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на
дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Граф Хвостиков ничего уж не говорил на этот раз в защиту
дочери.
— Но вы поймите мое положение, — начал
граф. — Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю
дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
И слезы, как их ни старался удержать
граф, снова заискрились на его глазах, и он только старался поскорее их смигнуть, чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу
дочери Хвостиков разумел то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок!
— Если хотите, — и в больницу! — не спорил с ней Бегушев и поднялся, чтобы поскорее возвратиться домой и послать
графа к
дочери.
Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его
дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь — воля божья!
Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к
дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении
графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги.
Граф проник, наконец, в комнату
дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.
— Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. — говорил
граф, подсобляя
дочери приподняться с постели.
— Это невозможно! — воскликнул
граф и надел на
дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.
— Заплатят! — отвечал ей
граф, не переставая вести
дочь.
— Когда захочу! — ответил
граф, неторопливо усаживая
дочь в карету.
Когда
граф Хвостиков проезжал с
дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.
Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать
дочь.
На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом,
граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить
дочь.
Такой прием
графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно,
дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь,
граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было,
граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что
дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.
— Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! — То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. — Но где же вы жили?..
Граф ни разу не говорил мне, что у него есть
дочь, и такая еще прелестная!
Вечером, часов в девять,
граф вошел к
дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.
Он слышал, конечно, что Мерова перед смертью жила у Бегушева, но объяснял это чисто канюченьем
графа, не знавшего, как и чем кормить
дочь…
Граф Хвостиков, продолжавший жить у Траховых, вдруг за одним завтраком у них упал со стула и умер мгновенно, как и
дочь его, — вероятно, от аневризма.
Неточные совпадения
—
Граф Вронский? От них сейчас тут были. Встречали княгиню Сорокину с
дочерью. А кучер какой из себя?
Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако же не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкий родственник
графу Пронскому, человеку знатному и сильному;
граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою
дочь выгодным образом.
Всё ж будет верст до восьмисот, // А главная беда: // Дорога хуже там пойдет, // Опасная езда!.. // Два слова нужно вам сказать // По службе, — и притом // Имел я счастье
графа знать, // Семь лет служил при нем. // Отец ваш редкий человек // По сердцу, по уму, // Запечатлев в душе навек // Признательность к нему, // К услугам
дочери его // Готов я… весь я ваш…
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя
дочерьми, генерал
граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Приметила тоже старушка, что и старик ее как-то уж слишком начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на
дочь… и вдруг испугалась: все же я был не
граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой, в орденах и красивый собою!