Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни слова поговорить о
деле. Ну что, друг, как
твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на
твою голову и на
твою важность!
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь, в моем дому
Похуже
твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да
дело в том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все нож берет,
Того гляди убьет, убьет!..
Ой ласточка! ой глупая!
Не вей гнезда под берегом,
Под берегом крутым!
Что
день — то прибавляется
Вода в реке: зальет она
Детенышей
твоих.
Ой бедная молодушка!
Сноха в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А с глазу неразумного
Младенца не спускай!..
И ношу
твою облегчила судьба,
Сопутница
дней славянина!
Еще ты в семействе раба,
Но мать уже вольного сына!..
Г-жа Простакова. Не
твое дело, Пафнутьич. Мне очень мило, что Митрофанушка вперед шагать не любит. С его умом, да залететь далеко, да и Боже избави!
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют.
Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным
твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Стародум(смеючись). То есть пращур
твой создан хоть в шестой же
день, да немного попрежде Адама.
Но страннее всего, что он был незнаком даже со стихами Державина: Калигула!
твой конь в сенате Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые
дела!
— Пустое ты
дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы не я,
твой приставник, — слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не то чтоб за экое орудие взяться!
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на
твоей стороне.
«Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, — читал он кротким певучим голосом, — и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я
твоего обетования показавый: Сам благослови и рабы
Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое
дело благое. Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и вовеки веков». — «А-аминь», опять разлился в воздухе невидимый хор.
— Ужаснее всего то, что ты — какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь… Не дрянь, зачем я его браню? Мне до него
дела нет. Но за что мое,
твое счастие?..
― У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и
дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто не верит и который мешает счастью людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как
твое.
— Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные
дни, как нынче. — И
твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с
твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Ну что,
твои дела как? — сказал Левин, подумав о том, как нехорошо с его стороны думать только о себе.
«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня боишься, то можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до
твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста, не торопись, а если охота хороша, останься еще
день».
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как
твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на
дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
Но это не к
делу, а к
делу то, что мне только нужно поправить
твое сравнение.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как
твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Это не
твое дело, пошли лакея убирать и приготовь мне фрак.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай говорить о
твоих делах. Я получила
твое письмо и вот приехала.
— В первый раз, как я увидел
твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые
дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун
твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
— Скажи мне, однако, как
твои дела с нею?
— Да как же в самом
деле: три
дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел
твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти
дни!
И не потому, что растут деньги, — деньги деньгами, — но потому, что все это —
дело рук
твоих; потому, что видишь, как ты всему причина и творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да что же
твой приятель не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, доставили наслаждение… майский
день… именины сердца…
И вот ты себе живешь в тюрьме, покамест в суде производится
твое дело.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий
день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли,
дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я
твой супруг...
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И
деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
«О ком
твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых
дев,
Ты посвятил ее напев?
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в
твоем уме?
Ты видишь,
дело о письме
К Онегину». — «Ну,
дело,
дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего...
— Нет, я здорова… Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне весело, но это оттого, что
день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по
твоему лицу, что ты что-то надумал.
Я говорю: «Ну, Ассоль, это ведь такое
твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг посмотри: все в работе, как в драке».
— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый
день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это все Пашенька,
твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
«Иисус говорит ей: воскреснет брат
твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний
день. Иисус сказал ей: «Я есмь воскресение и жизнь;верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему...
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми
твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
— Да про убийство это я и прежде
твоего слышал и этим
делом даже интересуюсь… отчасти… по одному случаю… и в газетах читал! А вот…
Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг
твоего отца, — ты его не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только
день могли вытащить.
— Ну да! — сказал, усмехаясь, Раскольников, — я за
твоими крестами, Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж теперь, как дошло до
дела, и струсила?
Я, Родя,
дней шесть-семь назад убивалась, смотря на
твое платье, как ты живешь, что ешь и в чем ходишь.
Возлюбишь одного себя, то и
дела свои обделаешь как следует и кафтан
твой останется цел.
Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь,
твой отец… еще женихом певал… О,
дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть! Ну как же, как же… вот я и забыла… да напомните же, как же? — Она была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не
твое это
дело!..
Ученьем вредным с юных
днейНам сто́ит раз лишь напитаться,
А там во всех
твоих поступках и
делах,
Каков ни будь ты на словах,
А всё им будешь отзываться.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни
дни, ликует.
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности
твоей!
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних
дней.
— Это, старинушка, уж не
твоя печаль, — сказал мой бродяга, — пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а
твое холопье
дело не спорить и слушаться.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге с
твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
— Не
твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто бы ни была эта Маша. Не требую ни
твоего мнения, ни
твоих догадок.
Савельич явился меня
раздевать; я объявил ему, чтоб на другой же
день готов он был ехать в дорогу с Марьей Ивановной. Он было заупрямился. «Что ты, сударь? Как же я тебя-то покину? Кто за тобою будет ходить? Что скажут родители
твои?»