Неточные совпадения
(Принимает из окна просьбы, развертывает одну из
них и читает:)«
Его высокоблагородному светлости
господину финансову от купца Абдулина…» Черт
знает что: и чина такого нет!
Знать не хочу
господ!..»
Тем только успокоили,
Что штоф вина поставили
(Винцо-то
он любил).
Всё это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или
его хозяйству; напротив,
он знал, что
его любили, считали простым
барином (что есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы
его были
им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны
их самым справедливым интересам.
— Я не имею удовольствия
знать этого
господина Левина, — улыбаясь сказал Вронский, — но, вероятно,
он никогда не видал тех машин, которые
он осуждает. А если видел и испытывал, то кое-как, и не заграничную, а какую-нибудь русскую. А какие же тут могут быть взгляды?
Он знал, что такое военный человек, и, по виду и разговору этих
господ, по ухарству, с которым
они прикладывались к фляжке дорогой,
он считал
их за плохих военных.
— А, ты так? — сказал
он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты
знаешь, кто это? — обратился
он к брату, указывая на
господина в поддевке, — это
господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек.
Его, разумеется, преследует полиция, потому что
он не подлец.
— Экой ты, братец!.. Да
знаешь ли? мы с твоим
барином были друзья закадычные, жили вместе… Да где же
он сам остался?..
Я пошел прямо к Вернеру, застал
его дома и рассказал
ему все — отношения мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я
узнал намерение этих
господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки:
они, вероятно, не ожидали такой развязки.
— Да я
их отпирал, — сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем,
барин и сам
знал, что
он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки
он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке,
он тот же час разделся и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей.
Так хорошо и верно видел
он многие вещи, так метко и ловко очерчивал в немногих словах соседей помещиков, так видел ясно недостатки и ошибки всех, так хорошо
знал историю разорившихся
бар — и почему, и как, и отчего
они разорились, так оригинально и метко умел передавать малейшие
их привычки, что
они оба были совершенно обворожены
его речами и готовы были признать
его за умнейшего человека.
Сказавши это, старик вышел. Чичиков задумался. Значенье жизни опять показалось немаловажным. «Муразов прав, — сказал
он, — пора на другую дорогу!» Сказавши это,
он вышел из тюрьмы. Часовой потащил за
ним шкатулку, другой — чемодан белья. Селифан и Петрушка обрадовались, как бог
знает чему, освобожденью
барина.
Господа чиновники прибегнули еще к одному средству, не весьма благородному, но которое, однако же, иногда употребляется, то есть стороною, посредством разных лакейских знакомств, расспросить людей Чичикова, не
знают ли
они каких подробностей насчет прежней жизни и обстоятельств
барина, но услышали тоже не много.
— Да и приказчик — вор такой же, как и ты! — выкрикивала ничтожность так, что было на деревне слышно. — Вы оба пиющие, губители господского, бездонные бочки! Ты думаешь,
барин не
знает вас? Ведь
он здесь, ведь
он вас слышит.
— Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать.
Знаете ли что,
господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру;
он у нас чудотворец:
ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы,
знаете ли, так закусим! да при этой оказии и в вистишку.
—
Знай господин сам хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей различать людей — у
него будет всегда хороший управитель».
Странные люди эти
господа чиновники, а за
ними и все прочие звания: ведь очень хорошо
знали, что Ноздрев лгун, что
ему нельзя верить ни в одном слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к
нему.
Что думал
он в то время, когда молчал, — может быть,
он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно
знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда
барин ему дает наставление.
Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, бог
их знает, я никогда не носил таких косынок.
— А! вот что! — сказал папа. — Почем же
он знает, что я хочу наказывать этого охотника? Ты
знаешь, я вообще не большой охотник до этих
господ, — продолжал
он по-французски, — но этот особенно мне не нравится и должен быть…
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка!
Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх,
барин!» Но надо
знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы
он меня, как зайца, повесил на седло.
— Великий
господин, ясновельможный пан! я
знал и брата вашего, покойного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я
ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка.
— Вас-то мне и надо, — крикнул
он, хватая
его за руку. — Я бывший студент, Раскольников… Это и вам можно
узнать, — обратился
он к
господину, — а вы пойдемте-ка, я вам что-то покажу…
Да оставь я иного-то
господина совсем одного: не бери я
его и не беспокой, но чтоб
знал он каждый час и каждую минуту, или по крайней мере подозревал, что я все
знаю, всю подноготную, и денно и нощно слежу за
ним, неусыпно
его сторожу, и будь
он у меня сознательно под вечным подозрением и страхом, так ведь, ей-богу, закружится, право-с, сам придет, да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить будет, так сказать, математический вид будет иметь, —
оно и приятно-с.
— Я не
знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился
он более от насмешек, а не от побой
господина Свидригайлова. А
он при мне хорошо обходился с людьми, и люди
его даже любили, хотя и действительно тоже винили
его в смерти Филиппа.
Третьего дня я еще и не
знал, что
он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, и что, стало быть, в тот же самый день, как мы поссорились, то есть третьего же дня,
он был свидетелем того, как я передал, в качестве приятеля покойного
господина Мармеладова, супруге
его Катерине Ивановне несколько денег на похороны.
— А я об вас еще от покойника тогда же слышала… Только не
знала тогда еще вашей фамилии, да и
он сам не
знал… А теперь пришла… и как
узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут
господин Раскольников где живет?.. И не
знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине Ивановне…
— А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не
знаешь? Вот я вчера и расщедрился… Вон
господин Заметов
знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, — обратился
он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
Робинзон. Давно ли я
его знаю, а уж полюбил,
господа. Вот чудо-то!
Иван. Это я оченно верю-с. Коли спросить чего угодно, мы подадим;
знавши Сергея Сергеича и Василья Данилыча, какие
они господа, мы обязаны для вас кредит сделать-с; а игра денег требует-с.
Паратов. Отец моей невесты — важный чиновный
господин, старик строгий:
он слышать не может о цыганах, о кутежах и о прочем; даже не любит, кто много курит табаку. Тут уж надевай фрак и parlez franзais! [Говорите по-французски! (франц.)] Вот я теперь и практикуюсь с Робинзоном. Только
он, для важности, что ли, уж не
знаю, зовет меня «ля Серж», а не просто «Серж». Умора!
«А бог
знает,
барин, — сказал
он, садясь на свое место, — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится.
— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал
он с глубоким вздохом. — Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза
господам? что скажут
они, как
узнают, что дитя пьет и играет.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас,
господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты
знаешь людей, и женщин
знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж
он кончен; но отец Алексей…
—
Знаешь ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что
он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот
господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
— Нет, нет! — воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, — я не хочу верить, что вы,
господа, точно
знаете русский народ, что вы представители
его потребностей,
его стремлений! Нет, русский народ не такой, каким вы
его воображаете.
Он свято чтит предания,
он — патриархальный,
он не может жить без веры…
—
Господа! Воздадим должное партии конституционалистов-демократов, ибо эта партия
знает, что такое отечество, чувствует отечество, любит
его.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что
он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с
его изуродованным лицом, седыми волосами. —
Господин Брагин
знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: — Да, да, — рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая хочет… ну, я не
знаю, чего она хочет! Вот
господин Зубатов, тоже интеллигент,
он явно хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а царя — не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
— Настоящих
господ по запаху
узнаешь, у
них запах теплый, собаки это понимают…
Господа — от предков сотнями годов приспособлялись к наукам, чтобы причины понимать, и достигли понимания, и вот государь дал
им Думу, а в нее набился народ недостойный.
— Чего буяните? — говорил
он. — Зря все! Видите: красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает… подходящая, из купчих, видно.
Господин — тоже купец, я
его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют…
— Вы,
барин, отойдите куда погуще, а то — кто
знает, как
они поглядят на вас? Дело — не законное, свидетели — нежелательны.
— Вчера этот
господин убеждал нас, что сибирские маслоделы продают масло японцам, заведомо
зная, что
оно пойдет в Германию, — говорил
он, похлестывая стеком по сапогу. — Сегодня
он обвинил меня и капитана Загуляева в том, что мы осудили невинных…
Бог
знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти
господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев. Любят
они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.
Захар вдруг смутился, не
зная, чем
он мог подать
барину повод к патетическому восклицанию и жесту.
Он молчал.
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара, и
он скажет вам: «
Барин!» Да, я
барин и делать ничего не умею! Делайте вы, если
знаете, и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите, — на то и наука!
Задевши
его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой.
Он готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и
его барина, и родню
барина, который даже не
знал, есть ли она, и знакомых. Тут
он с удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о
господах, почерпнутые
им из прежних бесед с кучером.
— А вы-то с
барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил
он. — Дедушка-то, я
знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
— Оттреплет этакий
барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не
барин, дай Бог
ему здоровья! Я у
него как в царствии небесном: ни нужды никакой не
знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с
его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Видишь, и сам не
знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще
барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с
ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да
он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от
него сметания пыли, мытья полов и т. п.
Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме,
зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила
барина его в ужас.