Неточные совпадения
Ведь
знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному
господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на
его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
— Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь
он, говорят, по глазам
узнает, кто с чем приходит. Да и как высоко цените вы
их мнение, вы, такой парижанин и передовой
господин, удивили вы меня даже, вот что!
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж
ему и быть, коль не у
Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то
его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на
него лишь разочек, только один разочек на
него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к
нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать
его, как
он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как
он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я
его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Григорий
знал к тому же, что
он на
барина имеет влияние неоспоримое.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул
он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть
Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но
знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
Слова
его, конечно, были как бы и нелепые, но ведь
Господь знает, что в
них заключалось-то, в этих словах, а у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки.
—
Господа, я
его спрашивать о мочалке не буду, потому что вы, верно,
его этим как-нибудь дразните, но я
узнаю от
него, за что вы
его так ненавидите…
— Отменно умею понимать-с, — тотчас же отрезал
господин, давая
знать, что
ему и без того известно, кто
он такой. — Штабс я капитан-с Снегирев-с, в свою очередь; но все же желательно
узнать, что именно побудило…
Пусть ты невиновен, что не
знал совсем
Господа, когда завидовал корму свиней и когда тебя били за то, что ты крал у
них корм (что ты делал очень нехорошо, ибо красть не позволено), — но ты пролил кровь и должен умереть».
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это
знал!» Стал я тут пред
ними пред всеми и уже не смеюсь: «
Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного
господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и
знал по имени, но никогда с
ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с
ним не сказал.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души
их становятся пред
Господом — и сколь многие из
них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о
них и даже не
знает о
них вовсе: жили ль
они или нет.
И вот, может быть, с другого конца земли вознесется ко
Господу за упокой
его и твоя молитва, хотя бы ты и не
знал его вовсе, а
он тебя.
— Да сказывал Тимофей, все
господа: из города двое, кто таковы — не
знаю, только сказывал Тимофей, двое из здешних
господ, да тех двое, будто бы приезжих, а может, и еще кто есть, не спросил я
его толково. В карты, говорил, стали играть.
— Сегодня, в пять часов пополудни,
господин Карамазов занял у меня, по-товарищески, десять рублей, и я положительно
знаю, что у
него денег не было, а сегодня же в девять часов
он вошел ко мне, неся в руках на виду пачку сторублевых бумажек, примерно в две или даже в три тысячи рублей.
Господа, — вдруг воскликнул
он, — я хочу
знать, я даже требую от вас,
господа: где
он убит?
— Какое трех! Больше, больше, — вскинулся Митя, — больше шести, больше десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи… так что тот пакет с тремя тысячами, который, я
знал, у
него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот что,
господа, считал своим, все равно как моею собственностью…
Наконец дело дошло до той точки в рассказе, когда
он вдруг
узнал, что Грушенька
его обманула и ушла от Самсонова тотчас же, как
он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика до полуночи: «Если я тогда не убил,
господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда», — вырвалось вдруг у
него в этом месте рассказа.
— По-моему,
господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил
он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не
знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
— Да это же невозможно,
господа! — вскричал
он совершенно потерявшись, — я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта все время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и в окно
его видел, и только, только… До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно
знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да
ему, покойнику, а
он, без знаков, никому бы в мире не отворил!
— А вы и не
знали! — подмигнул
ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда
узнать?
Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо
знало, да
оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт
знает что на
нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь,
господа, открою, глупости у вас на уме. Не
знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
—
Господа, это Смердяков! — закричал
он вдруг изо всей силы, — это
он убил,
он ограбил! Только
он один и
знал, где спрятан у старика конверт… Это
он, теперь ясно!
Опросив
его подробнее, Грушенька
узнала от
него, что действительно
ему как раз теперь некуда деться совсем и что «
господин Калганов, благодетель мой, прямо мне заявили-с, что более меня уж не примут, и пять рублей подарили».
— Как же бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх во мне говорил-с, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться мог, чтобы Дмитрий Федорович не сделали какого скандалу, и самые эти деньги не унесли, так как
их все равно что за свои почитали, а вот кто же
знал, что таким убивством кончится? Думал,
они просто только похитят эти три тысячи рублей, что у
барина под тюфяком лежали-с, в пакете-с, а
они вот убили-с. Где же и вам угадать было, сударь?
— Позвольте
узнать, — начал защитник с самою любезною и даже почтительною улыбкой, когда пришлось
ему в свою очередь задавать вопросы, — вы, конечно, тот самый и есть
господин Ракитин, которого брошюру, изданную епархиальным начальством, «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы», полную глубоких и религиозных мыслей, с превосходным и благочестивым посвящением преосвященному, я недавно прочел с таким удовольствием?
Он мне сам рассказывал о своем душевном состоянии в последние дни своего пребывания в доме своего
барина, — пояснил Ипполит Кириллович, — но свидетельствуют о том же и другие: сам подсудимый, брат
его и даже слуга Григорий, то есть все те, которые должны были
знать его весьма близко.
«А может быть, падучая была настоящая. Больной вдруг очнулся, услыхал крик, вышел» — ну и что же? Посмотрел да и сказал себе: дай пойду убью
барина? А почему
он узнал, что тут было, что тут происходило, ведь
он до сих пор лежал в беспамятстве? А впрочем,
господа, есть предел и фантазиям.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам — слышите,
господа, сам — заявил про
него в своей речи, именно в том месте, где
он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы этого пакета, не останься
он на полу как улика, унеси
его грабитель с собою, то никто бы и не
узнал в целом мире, что был пакет, а в
нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
И даже, может быть, Смердяков-то один и
знал, где
их найти, где именно
они лежат у
барина.
Господа присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будь это не отец
ему, а посторонний обидчик,
он, пробежав по комнатам и удостоверясь, что этой женщины нет в этом доме,
он убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул
его, может быть, но и только, ибо
ему было не до того,
ему было некогда,
ему надо было
знать, где она.