Неточные совпадения
На Руси же общества низшие очень любят
поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, а потому начали обо всем этом
говорить в таких домишках, где даже в глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения.
Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас
на Руси: «Нет, нет, —
говорил он с улыбкой, удерживая его руки, — вы думаете, что я… нет, нет.
— После я встречал людей таких и у нас,
на Руси, узнать их — просто: они про себя совсем не
говорят, а только о судьбе рабочего народа.
Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две
русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна
на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то
говорило, будто там покоилась мысль.
Я не потому
говорю, что так уже безусловно согласен с правильностью и правдивостью красоты этой; но тут, например, уже были законченные формы чести и долга, чего, кроме дворянства, нигде
на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не начато.
Ни одна река так сильно не разбивается
на протоки, как Бикин. Удэгейцы
говорят, что есть места, где можно насчитать 22 протоки. Течение Бикина гораздо спокойнее, чем течение Имана, но
русло его завалено топным лесом, что очень затрудняет плавание
на лодках. От устья Бягаму до железной дороги около 350 км.
О названии «лежанка», которого никто не знает
на Руси, придаваемом гаршнепу в «Книге для охотников», изданной в 1813 году в Москве, я уже
говорил.
Нечего и
говорить, что этот жалкий, заглушаемый шумом крик не похож
на звучный, вольный перепелиный бой в чистых полях, в чистом воздухе и тишине; как бы то ни было, только
на Руси бывали, а может быть и теперь где-нибудь есть, страстные охотники до перепелов, преимущественно купцы: чем громче и чище голос, чем более ударов сряду делает перепел, тем он считается дороже.
За этими стихами следовали ругательства
на Рагдель и
на тех, кто ею восхищался, обнаруживая тем дух рабского, слепого подражанъя. Пусть она и талант, пусть гений, — восклицал автор стихотворения, — «но нам не ко двору пришло ее искусство!» Нам,
говорит, нужна правда, не в пример другим. И при сей верной оказии стихотворный критик ругал Европу и Америку и хвалил
Русь в следующих поэтических выражениях...
— Ах, не
говорите таких ужасных слов, — перебила его Варвара Павловна, — пощадите меня, хотя… хотя ради этого ангела… — И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой
на руках. Крупные
русые кудри падали ей
на хорошенькое румяное личико,
на больше черные заспанные глаза; она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в шею матери.
— Нет, мечтания. Я знаю
Русь не по-писаному. Она живет сама по себе, и ничего вы с нею не поделаете. Если что делать еще, так надо ладом делать, а не
на грудцы лезть. Никто с вами не пойдет, и что вы мне ни
говорите, у вас у самих-то нет людей.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас
на Руси, что бы ни
говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Я и еще одну позволил и сделался очень откровенный: все им рассказал: откуда я и где и как пребывал. Всю ночь я им, у огня сидя, рассказывал и водку пил, и все мне так радостно было, что я опять
на святой
Руси, но только под утро этак, уже костерок стал тухнуть и почти все, кто слушал, заснули, а один из них, ватажный товарищ,
говорит мне...
На белом нежном затылке у него была
русая косичка — признак счастия, как
говорят нянюшки.
Прямо из трактира он отправился в театр, где, как нарочно, наскочил
на Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — трагик, актер Александринского театра.] в роли Прокопа Ляпунова [Ляпунов Прокопий Петрович (ум. в 1611 г.) — сподвижник Болотникова в крестьянском восстании начала XVII века, в дальнейшем изменивший ему.], который в продолжение всей пьесы
говорил в духе патриотического настроения Сверстова и, между прочим, восклицал стоявшему перед ним кичливо Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если
Русь поднимется, так вам почудится седое море!?» Ну, попадись в это время доктору его gnadige Frau с своим постоянно антирусским направлением, я не знаю, что бы он сделал, и не ручаюсь даже, чтобы при этом не произошло сцены самого бурного свойства, тем более, что за палкинским обедом Сверстов выпил не три обычные рюмочки, а около десяточка.
—
Говорят про вас, — продолжал Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли пошло
на то, чтобы стоять за
Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Ну что ты
на него глаза таращишь? — сказала мамка. — Съесть его, что ли, хочешь? Разве он не правду
говорит? Разве видывали прежде
на Руси кромешников?
Я начал быстро и сбивчиво
говорить ей, ожидая, что она бросит в меня книгой или чашкой. Она сидела в большом малиновом кресле, одетая в голубой капот с бахромою по подолу, с кружевами
на вороте и рукавах, по ее плечам рассыпались
русые волнистые волосы. Она была похожа
на ангела с царских дверей. Прижимаясь к спинке кресла, она смотрела
на меня круглыми глазами, сначала сердито, потом удивленно, с улыбкой.
Вижу, что нечто дивное
на Руси зреет и готовится систематически; народу то потворствуют и мирволят в его дурных склонностях, то внезапно начинают сборы податей, и поступают тогда беспощадно,
говоря при сем, что сие „по царскому указу“.
— Вы же, —
говорю, — сами, вероятно, изволите помнить двенадцатый год: сколько тогда
на Руси единодушия явлено.
— Не теми ты, Кожемякин, словами
говоришь, а по смыслу — верно! — соглашался Смагин, покровительственно глядя
на него. — Всякое сословие должно жить семейно — так! И — верно: когда дворяне крепко друг за друга держались — вся
Русь у них в кулаке была; так же и купцам надлежит: всякий купец одной руки палец!
Есть
на Руси такие особые люди: будто он хороший и будто честно
говорит — а внутри себя просто гнилой жулик: ни в нём нет веры ни во что, ни ему, сукиному сыну, ни в чём верить нельзя.
Но тут дядя вдруг начал жестоко глумиться надо всем нашим временем и пошел, милостивые государи, что же доказывать, — что нет,
говорит, у вас
на Руси ни аристократов, ни демократов, ни патриотов, ни изменников, а есть только одна деревенская попадья.
О ведьмах не
говорят уже и в самом Киеве; злые духи остались в одних операх, а романтические разбойники, по милости классических капитан-исправников, вовсе перевелись
на святой
Руси; и бедный путешественник, мечтавший насладиться всеми ужасами ночного нападения, приехав домой, со вздохом разряжает свои пистолеты и разве иногда может похвастаться мужественным своим нападением
на станционного смотрителя, который, бог знает почему, не давал ему до самой полуночи лошадей, или победою над упрямым извозчиком, у которого, верно, было что-нибудь
на уме, потому что он ехал шагом по тяжелой песчаной дороге и, подъезжая к одному оврагу, насвистывал песню.
Но не бойтесь за нее, не бойтесь даже тогда, когда она сама
говорит против себя: она может
на время или покориться, по-видимому, или даже пойти
на обман, как речка может скрыться под землею или удалиться от своего
русла; но текучая вода не остановится и не пойдет назад, а все-таки дойдет до своего конца, до того места, где может она слиться с другими водами и вместе бежать к водам океана.
— Разве наше дело понимать? — сказал
русый парень, тряхнув головой. Ему уже скучно стало
говорить с Фомой; он заподозрил его в нежелании дать
на водку и сердился немножко.
А Фома воодушевлялся желанием
говорить что-то правильное и веское, после чего бы все эти люди отнеслись к нему как-нибудь иначе, — ему не нравилось, что все они, кроме
русого, молчат и смотрят
на него недружелюбно, исподлобья, такими скучными, угрюмыми глазами.
— Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал — н-на! Наконец — доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков?
Русый, который котлету ел,
говорит — не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, — уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг
русый вчера назвал своё имя, — оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, — н-на! Получу
на Новый год награду!
Положим, что в былое время, как
говорят,
на Руси рождались богатыри, которым нипочем было выпить штоф водки, согнуть подкову, переломить целковый; но ведь дело не в том, что человек имел возможность совершать подобные подвиги и не лопнуть, а в том, как он мог не лопнуть от скуки?
— Три и есть. Обедать время пришло. Ну, посадили меня, доброго молодця, честь честью. Опять старики с дочкой вместе, нам с молодым хозяином
на особицю, да еще, слышь, обоим чашки-те разные. Тут уж мне за беду стало. «Ах вы,
говорю, такие не эдакие. Вы не то што меня бракуете, вы и своего-то мужика бракуете». — «А потому, — старуха баит, — и бракуем, што он по
Русе ходит, с вашим братом, со всяким поганым народом, нахлебается…» Вот и поди ты, как они об нас понимают!
А отец мой!.. этот заслуженный, покрытый ранами и крестами, дряхлый старик, который, прощаясь со мною,
говорил мне: «Ну, друг мой! пришло горе и
на святую
Русь!
Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума любого смертного, не
говоря уже о ее бархатных карих глазах, золотисто-русых волосах, ямках
на круглых щечках и других красотах.
Указывая
на биографический характер «Истории Петра», мы были бы несправедливы, если бы не остановились
на первой главе «Введения» г. Устрялова, в которой он
говорит о старой, допетровской
Руси.
Вся цивилизованная природа свидетельствует о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в воде, словно
говорят: слава богу! кажется, скоро начнут есть и нас! По всей веселой
Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич: идет чумазый! Идет и
на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
Зимой того же года раздражительная, но грациозная, с прекрасными
русыми в две косы волосами, Наташа Борисова умерла от чахотки; а прибывший
на летнюю вакацию Николинька, хотя и разыгрывал роль взрослого молодого человека и пользовался баловством Марьи Петровны и обожавшей его бабушки, тем не менее имел усталый вид, и про него все
говорили: нездоров.
Но за сто верст
на Руси по проселочным дорогам еще и теперь не скоро ездят, а Катерине Львовне без Сергея и час лишний пережить уже невмоготу стало. Развернулась она вдруг во всю ширь своей проснувшейся натуры и такая стала решительная, что и унять ее нельзя. Проведала она, где Сергей,
поговорила с ним через железную дверь и кинулась ключей искать. «Пусти, тятенька, Сергея», — пришла она к свекру.
Филька был мужик лет тридцати пяти, среднего роста, с бойким плутоватым лицом и
русой кудрявой бородкой; это был разбитной заводский человек,
на все руки, как
говорили в Пеньковке, с неизменно улыбавшимся лицом и с какой-нибудь прибауткой
на языке.
И бабушка мне рассказала, как отец Петр незадолго перед своей кончиною
говорил ей, какие люди
на Руси бывают неимоверные, и что покойный Голован был девственник.
Собственно
говоря,
Русь могла бы соединиться с монголами и идти
на Европу, которая также неизбежно сделалась бы добычею варваров.
Например, он постоянно уверяет, что образованность древней
Руси достигала весьма высокой степени во всей массе народа и что, между прочим, знание чужих языков не было редкостью, так как еще отец Владимира Мономаха
говорил на пяти языках.
Посадский. Я не шучу. А ты не отлынивай,
говори: кто царь
на Руси?
Я
говорю вам всем: неправда то!
Всех, кто дерзнет подумать, что царевна
Убийцы дочь,
на бой я вызываю!
Прижмись ко мне — не бойся, Ксенья, этих
Зеленых волн! — Я слушать вас устал —
Я знаю сам. — Прибавьте парусов!
Какое дело нам, что
на РусиУбийца царь! — Вот берег, берег! Ксенья,
Мы спасены!
— Известно что, — отвечал Артемий. — Зачал из золотой пушки палить да вещбу
говорить — бусурманское царство ему и покорилось. Молодцы-есаулы крещеный полон
на Русь вывезли, а всякого добра бусурманского столько набрали, что в лодках и положить было некуда: много в воду его пометали. Самого царя бусурманского Стенька Разин
на кол посадил, а дочь его, царевну, в полюбовницы взял. Дошлый казак был, до девок охоч.
Так
говорят за Волгой. Старая там
Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там
Русь сысстари
на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито
на чужа́нина.
«Феодал! — закричал
на него патриот, —
Знай, что только в народе спасенье!»
Но Поток
говорит: «Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?»
Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править
Русью призван только черный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен...
И дивится Владимир
на стройную стать,
И дивится
на светлое око:
«Никому, —
говорит, —
на Руси не плясать
Супротив молодого Потока!»
Но уж поздно, встает со княгинею князь,
На три стороны в пояс гостям поклонясь,
Всем желает довольным остаться —
Это значит: пора расставаться.
*
Ой, во городе
Да во Ипатьеве
При Петре было
При императоре.
Говорил слова
Непутевый дьяк:
«Уж и как у нас, ребята,
Стал быть, царь дурак.
Царь дурак-батрак
Сопли жмет в кулак,
Строит Питер-град
На немецкий лад.
Видно, делать ему
Больше нечего,
Принялся он
РусьОнемечивать.
Бреет он князьям
Брады, усие, —
Как не плакаться
Тут над Русию?
Не тужить тут как
Над судьбиною?
Непослушных он
Бьет дубиною».
— Не верите мне, так у Корнея Евстигнеича спросите, — сказал
на то Хлябин. — Не я один про Мокея Данилыча ему рассказывал, и тот казак, с коим мы из полону вышли, то же ему
говорил. Да, опричь казака, есть и другие выходцы в Астрахани, и они то же самое скажут. А когда вышли мы
на Русь, заявляли о себе станичному атаману. Билеты нам выдал. Извольте посмотреть, — прибавил Хлябин, вынимая бумагу из-за пазухи.
Оная ж женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие, косы и брови темно-русы, а
на лице есть и веснушки;
говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо
говорит.
Мне снилось, будто Филипп Кольберг, высокий, чрезвычайно стройный и сильный человек с длинными темно-русыми кудрями, огромными густыми усами и густой же длинной эспаньолеткой, смотрел
на меня умными, энергическими, как небо голубыми глазами — и, сжимая мою руку,
говорил...