Неточные совпадения
Средние законы имеют в себе то удобство, что всякий, читая их,
говорит: «какая
глупость!» — а между тем всякий же неудержимо стремится исполнять их.
Вронский и Анна тоже что-то
говорили тем тихим голосом, которым, отчасти чтобы не оскорбить художника, отчасти чтобы не сказать громко
глупость, которую так легко сказать,
говоря об искусстве, обыкновенно
говорят на выставках картин.
— Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после скачек и была в отчаянии, что не застала вас. Она
говорит, что вы настоящая героиня романа и что, если б она была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу
глупостей. Стремов ей
говорит, что она и так их делает.
Они
говорили, притворяясь,
глупости, только для того, чтобы она слышала.
Лариса. Вы не ревновать ли? Нет, уж вы эти
глупости оставьте. Это пошло, я не переношу этого, я вам заранее
говорю. Не бойтесь, я не люблю и не полюблю никого.
Илья. Такая есть
глупость в нас.
Говорил: «Наблюдай, Антон, эту осторожность!» А он не понимает.
Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые умеют восторженно
говорить необыкновенные
глупости, и о себе, человеке, который все еще не может создать свою систему фраз.
— Она пошлости
говорит, — сердито сказал Самгин. — Это ей муж, купец, набил голову
глупостями. — Где ты познакомилась с нею?
— Можешь представить — мне было скучно без тебя! Да, да. Ты у меня такой солененький… кисленький, освежающий, —
говорила она, целуя его. — Притерпелся ко всем человечьим
глупостям и очень умеешь не мешать, а я так не люблю, когда мне мешают.
— Нескладно
говоришь, — вмешался лысый, — даже вовсе
глупость! В деревне лишнего народу и без господ девать некуда, а вот хозяевам — свободы в деревне — нету! В этом и беда…
Он правдив до
глупости, не хочет, чтоб его защищали, и утверждает, что регент запугивал Лизу угрозами донести на нее, она будто бы
говорила хористам, среди которых много приказчиков и ремесленников, что-то политическое.
Он знал все, о чем
говорят в «кулуарах» Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в редакциях газет, знал множество анекдотических
глупостей о жизни царской семьи, он находил время читать текущую политическую литературу и, наскакивая на Самгина, спрашивал...
— Все эти
глупости Игорь так серьезно
говорит, что кажется сумасшедшим, — добавила она, поглаживая пальцем висок.
— Конечно — глупо! Да ведь мало ли
глупостей говоришь. И вы тоже ведь
говорите.
— А ты
говорила — не надо, что это —
глупость.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она не хочет, она боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа не может пропасть. Но он не спорит с ней, он
говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные
глупости, потому что боятся умереть.
— Это —
глупость. У нас в классе тоже есть девочка, которая
говорит, что не верит, но это потому, что она горбатая.
— Он
говорил, что война — всенародная
глупость и что германе тоже дураки…
—
Глупости, — ответила она, расхаживая по комнате, играя концами шарфа. — Ты вот что скажи — я об этом Владимира спрашивала, но в нем семь чертей живут и каждый
говорит по-своему. Ты скажи: революция будет?
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь
говорить все
глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
«Воображаю, — сказал он себе, и показалось, что он
говорит с собою откуда-то очень издали. —
Глупости!»
Казалось, что он понимает больше того, сколько
говорит, и — что он сознательно преувеличивает свои тревоги и свою
глупость, как бы передразнивая кого-то.
— Ты все
глупости говоришь! Вынеси это и ступай! — с досадой отвечал Обломов.
—
Говори, пожалуйста, вслух, Андрей! Терпеть не могу, когда ты ворчишь про себя! — жаловалась она, — я насказала ему
глупостей, а он повесил голову и шепчет что-то под нос! Мне даже страшно с тобой, здесь, в темноте…
— Да… да… —
говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько
глупостей!..
— Ты все
глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний не видала у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Я вспомнила в самом деле одну
глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не
говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Что с вами,
говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели
говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою
глупость… Что надо… что надо сделать?
— Деньги подайте — это бесчестно не отдавать, —
говорил Марк, — я вижу любовь: она, как корь, еще не вышла наружу, но скоро высыпет… Вон, лицо уже красное! Какая досада, что я срок назначил! От собственной
глупости потерял триста рублей!
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты
глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Не верьте — это
глупости, ничего нет… — Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского,
говоря это.
— Дерзкий — смеете
говорить мне такие
глупости в глаза…
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность,
говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется,
глупостей.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь
глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется,
говорит очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! —
говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и
глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это
говорит в нем его
глупость, что надо делать, как все делают.
— «Прости, —
говорит, — меня, Тарас, за мою
глупость.
Если же он и
говорил их, то он занимал такое важное, первенствующее положение, что какую бы
глупость он ни сказал, ее принимали за умные речи.
Пить же вино было для него такой потребностью, без которой он не мог жить, и каждый день к вечеру он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к этому состоянию, что не шатался и не
говорил особенных
глупостей.
— Я не
говорю: сейчас, завтра… — продолжал он тем же шепотом. — Но я всегда скажу тебе только то, что Привалов любил тебя раньше и любит теперь… Может быть, из-за тебя он и наделал много лишних
глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа… Деточка, ничего не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я тебе
говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на коленях…
С самым серьезным лицом она болтала тысячи тех милых
глупостей, какие умеют
говорить только женщины, чувствующие, что их любят; самые капризы и даже вспышки гнева, как цветами, пересыпались самыми неожиданными проявлениями загоравшейся страсти.
В самых
глупостях, которые
говорил Nicolas Веревкин с совершенно серьезным лицом, было что-то особенное: скажи то же самое другой, — было бы смешно и глупо, а у Nicolas Веревкина все сходило с рук за чистую монету.
— Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашими
глупостями, особенно когда с вами не
говорят и не хотят даже знать, есть ли вы на свете, — раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул, но ответить ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров воскликнул...
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера
глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не
говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои,
говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей
глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Потому ведь
говорю тебе, Алексей, что ты один понять это можешь, а больше никто, для других это
глупости, бред, вот все то, что я тебе про гимн
говорил.
— Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе
говорить мне такие
глупости. Не серди меня. Но… Серж, милый Серж! запрети ему! он тебя боится, — спаси ее!
Я
говорю о мужчине и пощечине, которая
глупость, но которая пока отнимает спокойствие жизни у мужчины.
— Знаю, несносный, несносный, знаю!
Говорите же скорее, без этих
глупостей.