Антука

Пришедший был тучный человек средних лет с коротко остриженною красно-рыжею головою и с совершенно красным лицом, на котором виднее всего выступал большой выпуклый лоб с сильно развитыми глазными пазухами. Вся физиономия гостя была круглая, нос картошкой, пухлые чувственные губы и крошечные серые глазки с веселым, задорным и в одно и то же время глуповатым, но хитрым выражением. Незнакомец был одет в красивое и очень удобное форменное платье, состоявшее из коричневой суконной блузы, подпоясанной кожаным поясом с бляхою; на голове высокая тирольская шляпа с черным пером. За плечами у него была винтовка, а в левом ухе серьга с бирюзою. Серьга сидела точно заклепка и бросалась в глаза с первого взгляда.

Словом, по лицу и по всем приемам это был Фальстаф, а по мундиру — австрийский жандарм.

Для довершения сходства с Фальстафом, он был в веселом расположении духа и сразу начал шутки. Он не переступал порога, а, отворив дверь, остановился, заложа руки за пояс, и покатился со смеху, показывая глазами на охотника.

Морицу не нравилось, что в открытые двери уходит тепло, и он просил жандарма войти.

— Просим, просим вас, пане капитане, пожалуйте, не студите бедной шляхетской хаты.

Жандарм принимал величание, но продолжал смеяться, глядя на охотника.

Мориц вспыхнул.

— Входите сейчас в комнату, почтенный капитан, или я выйду и захлопну мою дверь перед самым вашим высокопочтенным красным носом.

— А ты, высокопочтенный прусский барабанщик, если боишься замерзнуть, то все-таки постарайся говорить с уважением о моем носе, — отвечал хриплым голосом жандарм. — Я остановился и стою потому, что хочу издали налюбоваться великим дипломатом, нашим тонким политиком, паном Целестином, которого я видел сегодня на заре, как он сидел, глядя на копец королевы Боны.

— Черт возьми вашу милость, вы все отлично видите, но вы можете налюбоваться паном Целестином, подойдя к нему ближе! — воскликнул Мориц и в одно мгновение выскочил из-за своей перегородки, впихнул жандарма в корчму и запер за ним дверь, а потом, оборотясь ко мне, возгласил комически важным тоном: — Имею честь представить вам, мосье, высокопочтенного пана Гонората. Самый храбрый вояка и добрый товарищ за бутылкою чужого вина; до сих пор чином не вышел, но первый кандидат в капитаны жандармерии его пресветлого величества нашего наияснейшего цезаря.

— Болтай, болтай, прусский барабанщик и первый кандидат на виселицу, — отшутился Гонорат и, сняв с себя перевязь и винтовку, начал располагаться в кресле перед камином.

Усевшись, он вытянул к огню ноги и сейчас же задал насмешливый вопрос Целестину: что пишут про политику и что думает Бисмарк в Берлине и генерал Милорадович в Петербурге?

Охотник сделал гримасу и сквозь зубы ответил, что он на уме у Бисмарка не бывал, а Милорадовича никакого не знает.

— Как же не знаешь?.. Милорадович — русский фельдмаршал?

— Нет такого фельдмаршала.

— Ну, Суварув!

— Перестаньте говорить глупости. Нет Суворова.

— Кто же у них вместо Суварува?

Целестин не отвечал, а Мориц заметил:

— Вам, как жандарму, стыдно не знать, кто вместо Суварува.

— Ага! И ты опять меня хочешь стыдить! Лучше молчи!

— Перед вами?

— Да, именно передо мною.

Мориц сделал презрительную гримасу.

— Ага!

— Я вас не боюсь, господин капитан.

— А не хочешь ли ты, я тебе расскажу кое-что постыднее, чем не знать про Суварува?

— Очень рад послушать, что вы соврете.

— Совру! Нет, мой милейший! Я не совру: ты увидишь, что твои укоризны напрасны, и что я, как жандарм, кое-что знаю.

Мориц приложил руки к виску и субординационно ответил:

— Извините, господин капитан!

— То-то и есть, приятель! Я знаю даже очень незначительные мелочи, и если хочешь, я сейчас же представлю тебе на это доказательство.

— Очень желаю! Как же… очень желаю, господин капитан.

— Третьего дня, вот в такой же счастливый час свободы между двумя дорожными поездами, я пошел в проходку, и когда проходил мимо дома одного здешнего обывателя, то, как ты думаешь, на что я наткнулся?

— Черт вас знает, на что вы наткнулись.

— Я увидал, как его сынишка резал звездочками морковь для супа и пел преглупую песенку: «Наш шановный бан налил воды в жбан». Ты знаешь эту песенку?

— Не знаю, но слыхал.

— Да; но ведь это у тебя, если не ошибаюсь, третьего дня в супе плавали морковные звездочки?

— Вы все знаете и ни в чем не ошибаетесь, капитане.

— Так, мой милый Мориц, я все знаю, а за то, что ты знаешь, что я все знаю, — я советую тебе сейчас же пойти в свои комнаты и хорошенько выпороть твоего Яську.

— О, капитане, я это уже сделал.

— Вот это прекрасно! Теперь ты можешь надеяться, что это будет известно в Вене.

Мориц щелкнул туфлями и поклонился.

— И что же?.. Ты, надеюсь, стегал и причитывал и, может быть, добился от Яськи: кто его выучил?

— Узнал все, как на ладонке.

— Кто же его научил?

— Ваш Стаська, мой добрый капитан.

Гонорат оборотился в сторону Морица, посмотрел на него и, расхохотавшись, воскликнул:

— Ты шельма!

— Покорно вас благодарю.

— Нет, ей-богу!.. Ты, мой любезный Мориц, не обижайся… Я тебе это откровенно говорю, что ты шельма! И ты знаешь…

— Что еще позволите знать, капитане?

— Ты, конечно, знаешь, что «шельма» это не значит то, что… шельма, а это значит, что ты молодец..

— О, я молодец! Мне это еще раньше вас говорили, капитане.

— Я тебя за это так и люблю. Я не люблю рохлей.

— Фуй! И я их терпеть не могу, пане капитане.

— Я больше всего уважаю в человеке находчивость, чтобы человек всегда и везде был умен и находчив. И я для находчивого человека все готов сделать.

— Но случалось ли так, чтобы вы что-нибудь для кого-нибудь делывали?

— А ты разве в этом сомневаешься?

— Признаюсь вам, что даже вовсе не верю.

— Он не верит! Ах ты, прусский барабанщик! Да! Я делал, и много, Мориц, делал. В моей жизни бывали самые ужасные, такие ужасные случаи, когда ты бы, наверное, совсем не сумел найтись, а я нашелся.

— Ей-богу не знаю, как вам и сказать, высокомощный капитане, вы знаете, что всем любопытно и прелюбопытно вас слушать.

— Я тебе, пожалуй, и расскажу одну историю. Это страшно, но зато это совершенно справедливо, а ты ведь любишь в страшном роде?

— Как вам сказать? — молвил Мориц и сделал гримасу: — я люблю и страшное, но…

— Говори откровенно.

— Больше я люблю гемютлих!

— Ах, гемютлих! Ну, тут будет и гемютлих.

— Вместе?

— Да, — и страшное, и гемютлих.

— Клянусь, что это что-нибудь из вашей повстанской службы.

— Непременно так! Ты отгадал! Но ты мне за это прежде вспенишь большую кружку пива и велишь подать кусок брынзы.

— С восторгом, мой капитане!

Кружка с пивом была подана, и Мориц объявил:

— Господа! вниманье! Пан Гонорат будет рассказывать страшное пополам с гемютлих. Он всегда так откровенен, что даже за это помилован: грехи его прощены, но он много видел страшного… Да-с, он даже сам вешал людей своими собственными руками.

— Да, я вешал людей, — отвечал Гонорат: — и вот об этом-то я и буду рассказывать, потому что при этом и с их стороны, и с нашей было выказано много ума.

— А всего больше, я думаю, подлости, — прошипел Целестин.

— Мориц! Попроси этого господина замолчать.

— Помолчите, Целестин! Что вам за охота все сокрушаться о подлостях! У Гонората, наверно, есть очень занимательная история, а ваши газеты, по правде сказать, очень скучны.

— Скучны!

Целестин махнул головою и уткнул нос в газету, — дескать: «Пусть врет, я не буду слушать».

И вот наступило не то вранье, не то правда, — как хотите, так и думайте.