Неточные совпадения
— А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто
тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была
в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее
в нем с своим особенным характером, каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений и радости, и все эти лица, столько
раз перемещаемые для соблюдения общего, все оттенки колорита и тонов, с таким трудом достигнутые им, — всё это вместе теперь, глядя их глазами, казалось ему пошлостью,
тысячу раз повторенною.
— Они с Гришей ходили
в малину и там… я не могу даже сказать, что она делала.
Тысячу раз пожалеешь miss Elliot. Эта ни за чем не смотрит, машина… Figurez vous, que la petite… [Представьте себе, что девочка…]
Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а
в мошне, чай, притаскивал всякий
раз домой целковиков по сту, а может, и государственную [Государственная — ассигнация
в тысячу рублей.] зашивал
в холстяные штаны или затыкал
в сапог, — где тебя прибрало?
Запустить так имение, которое могло бы приносить по малой мере пятьдесят
тысяч годового доходу!» И, не будучи
в силах удержать справедливого негодования, повторял он: «Решительно скотина!» Не
раз посреди таких прогулок приходило ему на мысль сделаться когда-нибудь самому, — то есть, разумеется, не теперь, но после, когда обделается главное дело и будут средства
в руках, — сделаться самому мирным владельцем подобного поместья.
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты
в этом не понимаешь… Я
тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
— Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую
тысячу, этак
раза четыре со всех концов,
в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую
тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет — не фальшивая ли?
Ведь справедливее,
тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой
в воду и
разом покончить!
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду
в такое расположение, что тебе пять
тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни
разу в такое-то расположение не приходил.
— Он перебрал у нас цифру денег
в тысячу сто шестнадцать рублей —
раз! На 950 рублей у нас расписки его имеются.
Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни
тысяч людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему, для того, чтоб еще
раз убедиться
в его глупости, стал расспрашивать его: что же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил...
Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел
тысячу раз прежде, взглянул мельком
в окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел
в руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, — это все, чтоб не мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По
тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний
раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала
в приказ: там у тебя…
Да и всегда было тайною, и я
тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется, русского человека по преимуществу) лелеять
в душе своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей
тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья.
В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму
в первый
раз в моей жизни.
Идея, то есть чувство, состояла опять лишь
в том (как и
тысячу раз прежде), чтоб уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я
тысячу раз задавал себе эту же тему и все не мог исполнить.
— Друг мой, я готов за это
тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться
в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков:
в самом деле,
в чем ты, собственно, меня обвиняешь?
В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Я воображал
тысячу раз, как я приступлю: я вдруг очутываюсь, как с неба спущенный,
в одной из двух столиц наших (я выбрал для начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных
в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
С сгоревшей избой у меня пропало все имущество, да еще украли у меня однажды
тысячу рублей,
в другой
раз тысячу шестьсот.
В другой
раз случится какое-нибудь происшествие, и посылают служащее лицо,
тысячи за полторы, за две верст, произвести следствие или просто осмотреть какой-нибудь отдаленный уголок: все ли там
в порядке.
— «Отчего же так?» — «Потребления больше: до двенадцати
тысяч одного английского войска; хлеб и вино идут отлично; цены славные: все
в два с половиной
раза делается дороже».
Прожил ли один час из
тысячи одной ночи, просидел ли
в волшебном балете, или это так мелькнул перед нами один из тех калейдоскопических узоров, которые мелькнут
раз в воображении, поразят своею яркостью, невозможностью и пропадут без следа?
Привалов по целым часам лежал неподвижно на своей кушетке или, как маятник, бродил из угла
в угол. Но всего хуже, конечно, были ночи, когда все кругом затихало и безысходная тоска наваливалась на Привалова мертвым гнетом. Он
тысячу раз перебирал все, что пережил
в течение этого лета, и ему начинало казаться, что все это было только блестящим, счастливым сном, который рассеялся как туман.
— О нет…
тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю о вашем отце, а не о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело идет о вашем отце и о вас, а я остаюсь
в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит
в пропасть вместе с собой. Еще
раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…
Тысячу раз перебирал старик
в своей памяти все обстоятельства этого страшного для него дела и каждый
раз видел только то, что одна его Надя виновата во всем.
— Воля ваша, — не могу… У меня нет свободных капиталов, а все до последней копейки помещено
в предприятиях.
Тысячу раз извините, дорогой Василий Назарыч, но хоть зарежьте сейчас, — не могу!..
Обозначив
в порядке все, что известно было судебному следствию об имущественных спорах и семейных отношениях отца с сыном, и еще, и еще
раз выведя заключение, что, по известным данным, нет ни малейшей возможности определить
в этом вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто на кого насчитал, Ипполит Кириллович по поводу этих трех
тысяч рублей, засевших
в уме Мити как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.
— Сударыня, сударыня! —
в каком-то беспокойном предчувствии прервал опять Дмитрий Федорович, — я весьма и весьма, может быть, последую вашему совету, умному совету вашему, сударыня, и отправлюсь, может быть, туда… на эти прииски… и еще
раз приду к вам говорить об этом… даже много
раз… но теперь эти три
тысячи, которые вы так великодушно… О, они бы развязали меня, и если можно сегодня… То есть, видите ли, у меня теперь ни часу, ни часу времени…
Тысячу раз кричал этим слогом пьяный
в трактире.
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой
в Мокрое, «просадил
в одну ночь и следующий за тем день три
тысячи разом и воротился с кутежа без гроша,
в чем мать родила».
Отметим лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все внимание допрашивавших, преимущественно был все тот же самый вопрос о трех
тысячах, то есть было ли их три или полторы
в первый
раз, то есть
в первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь
в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы
тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.
— Ах, Алексей Федорович, это, конечно, правда, и
в полтора года вы
тысячу раз с ней поссоритесь и разойдетесь.
Наконец, по справкам, он точно так же и прежде, всякий
раз, когда касалось этих трех
тысяч, приходил
в какое-то почти исступление, а между тем свидетельствуют о нем, что он бескорыстен и нестяжателен.
Вот к этому-то времени как
раз отец мне шесть
тысяч прислал, после того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то есть мы, дескать, «
в расчете», и требовать больше ничего не буду.
Это минуты, когда все инстинкты самосохранения восстают
в нем
разом и он, спасая себя, глядит на вас пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит и изучает вас, ваше лицо, ваши мысли, ждет, с которого боку вы ударите, и создает мгновенно
в сотрясающемся уме своем
тысячи планов, но все-таки боится говорить, боится проговориться!
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же,
разом, все ее денежки, до двадцати пяти
тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее
в воду.
Как
раз пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня
в то самое утро Катерина Ивановна и
в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно, так ей было нужно), просит меня съездить
в губернский город и там по почте послать три
тысячи Агафье Ивановне,
в Москву; потому
в город, чтобы здесь и не знали.
Подробнее на этот
раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот
в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три
тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три
тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
— Видите, я действительно, помнится, как-то утащил один чепчик на тряпки, а может, перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда не годная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы
тысячи, я взял и зашил… Кажется, именно
в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь,
тысячу раз мытая.
Он послал было своего младшего брата к отцу просить у него эти три
тысячи в последний
раз, но, не дождавшись ответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика при свидетелях.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж
тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван?
В последний
раз и решительно: есть Бог или нет? Я
в последний
раз!
Он, может быть, жаждал увидеть отца после долголетней разлуки, он, может быть,
тысячу раз перед тем, вспоминая как сквозь сон свое детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему
в его детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять отца своего!
Возразят, пожалуй: „Есть свидетели, что он прокутил
в селе Мокром все эти три
тысячи, взятые у госпожи Верховцевой, за месяц перед катастрофой,
разом, как одну копейку, стало быть, не мог отделить от них половину“.
С голоду умру, а Малек-Аделя не отдам!» Волновался он очень и даже задумывался; но тут судьба —
в первый и
в последний
раз — сжалилась над ним, улыбнулась ему: какая-то дальняя тетка, самое имя которой было неизвестно Чертопханову, оставила ему по духовному завещанию сумму, огромную
в его глазах, целых две
тысячи рублей!
На первый
раз она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько дней, она рассудила: «а моя жизнь? — грязь,
в которой я выросла, ведь тоже была дурна; однако же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее
тысячи женщин, выросших
в семействах не лучше моего.
Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили
в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два
раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две
тысячи рублей и умирала со скуки
в этой варварской России.
Вот и послала ему две
тысячи рублей, хоть Дубровский не
раз приходил мне
в голову, да думаю: город близко, всего семь верст, авось бог пронесет.
Дело дошло до Петербурга. Петровскую арестовали (почему не Тюфяева?), началось секретное следствие. Ответы диктовал Тюфяев, он превзошел себя
в этом деле. Чтоб
разом остановить его и отклонить от себя опасность вторичного непроизвольного путешествия
в Сибирь, Тюфяев научил Петровскую сказать, что брат ее с тех пор с нею
в ссоре, как она, увлеченная молодостью и неопытностью, лишилась невинности при проезде императора Александра
в Пермь, за что и получила через генерала Соломку пять
тысяч рублей.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям;
в последний
раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него
тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
Одного из редакторов, помнится Дюшена, приводили
раза три из тюрьмы
в ассизы по новым обвинениям и всякий
раз снова осуждали на тюрьму и штраф. Когда ему
в последний
раз, перед гибелью журнала, было объявлено, решение, он, обращаясь к прокурору, сказал: «L'addition, s'il vous plaît?» [Сколько с меня всего? (фр.)] — ему
в самом деле накопилось лет десять тюрьмы и
тысяч пятьдесят штрафу.