Неточные совпадения
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать нравоучения для своего
барина.
Голос его всегда почти ровен,
в разговоре с
барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего
барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Сам губернатор к
баринуПриехал: долго спорили,
Сердитый
голос баринаВ застольной дворня слышала...
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили
господа.
Свезти его
в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно
в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме
голосу… —
«Зато уж голосок...
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий
голос одного
господина, который с бокалом
в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за человечество, за братьев наших, — всё возвышая
голос, говорил
господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые
в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла
в том, что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх,
барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Лариса. Извините,
господа, я и не расположена сегодня, и не
в голосе.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели
в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово «молокосос», произнесенное кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «
Господин прапорщик! Первые
голоса на военных советах подаются обыкновенно
в пользу движений наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Г-н коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
— Какое о недоимке, братец ты мой! — отвечал первый мужик, и
в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, — так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно,
барин; разве он что понимает?
Туробоев отошел
в сторону, Лютов, вытянув шею, внимательно разглядывал мужика, широкоплечего,
в пышной шапке сивых волос,
в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами.
В одной руке он держал нож,
в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая на
господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное,
голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.
В доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. «
Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным
голосом, каким говорят, когда
в доме есть покойник.
— Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? — захрипел Захар, за неимением другого
голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым
барином и когда ему дунуло будто сильным ветром
в горло.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого дома! Он и служи
барину, и мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого
в душу его залегла угрюмость, а
в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда
голос барина заставлял его покидать лежанку.
А тут раздался со двора
в пять
голосов: «Картофеля! Песку, песку не надо ли! Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные
господа, на построение храма господня!» А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук топоров, крик рабочих.
За столом
в людской слышался разговор. До Райского и Марфеньки долетал грубый говор, грубый смех, смешанные
голоса, внезапно приутихшие, как скоро люди из окон заметили
барина и барышню.
— Ах, опоздал; у вас? Вы приобрели? — вдруг раздался подле меня
голос господина в синем пальто, видного собой и хорошо одетого. Он опоздал.
— Мы и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже, сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час попадешь, — тотчас же начала своим певучим
голосом сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш не
в руку.
Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая вела она свою ласковую и благозвучную речь.
— Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно,
господа, довольно, — измученным
голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне не поверили! Ни
в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием
в тайне моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели! Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!
— Мой
Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки, и, пав лицом ниц на землю, зарыдал
в голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
— Монах на монастырь просит, знал к кому прийти! — громко между тем проговорила стоявшая
в левом углу девица. Но
господин, подбежавший к Алеше, мигом повернулся к ней на каблуках и взволнованным срывающимся каким-то
голосом ей ответил...
— Э, черт, тьфу!
Господа, с вами буквально нельзя говорить! — вскрикнул Митя
в последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весь покраснев от злобы, с какою-то исступленною ноткой
в голосе быстро проговорил ему...
В числе этих любителей преферанса было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ,
в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти
господа говорили мягким
голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
— Вы меня не узнаете,
барин? — прошептал опять
голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей
в Спасском водила… помните, я еще запевалой была?
— А кому начать? — спросил он слегка изменившимся
голосом у Дикого-Барина, который все продолжал стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки
в карманы шаровар.
Архип взял свечку из рук
барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и пошли около двора. Сторож начал бить
в чугунную доску, собаки залаяли. «Кто сторожа?» — спросил Дубровский. «Мы, батюшка, — отвечал тонкий
голос, — Василиса да Лукерья». — «Подите по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно». — «Шабаш», — примолвил Архип. «Спасибо, кормилец», — отвечали бабы и тотчас отправились домой.
Исправник, высокий и толстый мужчина лет пятидесяти с красным лицом и
в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнул и произнес охриплым
голосом: «Итак, я вам повторяю то, что уже сказал: по решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову, коего лицо представляет здесь
господин Шабашкин.
— Скажи Кирилу Петровичу, чтоб он скорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора… пошел! — Слуга радостно побежал исполнить приказание своего
барина; Егоровна всплеснула руками. «Батюшка ты наш, — сказала она пискливым
голосом, — погубишь ты свою головушку! Кирила Петрович съест нас». — «Молчи, няня, — сказал с сердцем Владимир, — сейчас пошли Антона
в город за лекарем». — Егоровна вышла.
Камердинер обыкновенно при таких проделках что-нибудь отвечал; но когда не находил ответа
в глаза, то, выходя, бормотал сквозь зубы. Тогда
барин, тем же спокойным
голосом, звал его и спрашивал, что он ему сказал?
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик отец и несколько аристократических
господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были
в процессии. Два ксендза
в белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие
голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках товарищей,
в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
Уходя
в прошлое, они забывали обо мне.
Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых
господах.
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким
голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог
в целый день, но я получил
в Швейцарии письмо из Москвы, от одного
господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
— Будет ли мне позволено,
господа, вторгнуться
в вашу тесную компанию? — спросил он жирным, ласковым
голосом, с полупоклоном, сделанным несколько набок.
Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый, седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком на сложенные друг на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный
господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным
голосом...
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться
в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким
голосом: «Где же ты мой добрый
господин, мой верный друг?
Помутилися ее очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она на колени, обняла руками белыми голову своего
господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила источным
голосом: «Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного…» И только таковы словеса она вымолвила, как заблестели молоньи со всех сторон, затряслась земля от грома великого, ударила громова стрела каменная
в пригорок муравчатый, и упала без памяти молода дочь купецкая, красавица писаная.
И стало ей жалко и совестно, и совладела она с своим страхом великиим и с своим сердцем робкиим девичьим, и заговорила она
голосом твердыим: «Нет, не бойся ничего, мой
господин добрый и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида страшного, не разлучусь я с тобой, не забуду твоих милостей; покажись мне теперь же
в своем виде давишнем; я только впервые испугалася».
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — стала привыкать к своему житью-бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная, ничему она уж не дивуется, ничего не пугается, служат ей слуги невидимые, подают, принимают, на колесницах без коней катают,
в музыку играют и все ее повеления исполняют; и возлюбляла она своего
господина милостивого, день ото дня, и видела она, что недаром он зовет ее госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя; и захотелось ей его
голоса послушать, захотелось с ним разговор повести, не ходя
в палату беломраморную, не читая словесов огненных.
После ужина вошла она
в ту палату беломраморну, где читала она на стене словеса огненные, и видит она на той же стене опять такие же словеса огненные: «Довольна ли госпожа моя своими садами и палатами, угощеньем и прислугою?» И возговорила
голосом радошным молодая дочь купецкая, красавица писаная: «Не зови ты меня госпожой своей, а будь ты всегда мой добрый
господин, ласковый и милостивый.
— А вот этот
господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека
в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда
в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло
в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут
в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним
голосам!»
Впрочем, вечером, поразмыслив несколько о сообщенном ему прокурором известии, он, по преимуществу, встревожился
в том отношении, чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь отпуск получить, а потому, когда он услыхал вверху шум и говор
голосов, то, подумав, что это, вероятно, приехал к брату прокурор, он решился сходить туда и порасспросить того поподробнее о проделке Клыкова; но, войдя к Виссариону
в гостиную, он был неприятно удивлен: там на целом ряде кресел сидели прокурор, губернатор, m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними стоял какой-то
господин в черном фраке и держал
в руках карты.
— Да! — отвечал Макар Григорьев каким-то глухим
голосом, и
в то же время старик не глядел на молодого
барина.
— А у нас
в Казани, — начал своим тоненьким
голосом Петин, — на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: «Тише,
господа, тише!» Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них,
в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще более вытянулся
в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
— А мой важный
господин еще нейдет, — говорил Павел с досадой
в голосе.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться
в городе. Придя раздевать
барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед
барином, растопырив ноги, произнес диким
голосом...
—
Барин, я думала, что вы уж и не приедете совсем, — говорила она задыхающимся от радости
голосом. — Благодарю покорно, что вы мне написали, — прибавила она и поцеловала его
в плечо.
— Во-первых, это везде есть, — начал ему возражать серьезным и даже несколько строгим
голосом Иларион Захаревский, — во-вторых, тебя судит не какой-то
господин, а лицо, которое общество само себе выбрало
в судьи; а в-третьих, если лицо это будет к тебе почему-либо несправедливо, ты можешь дело твое перенести на мировой съезд…
— Грамоте-то, чай, изволите знать, — начал он гораздо более добрым и только несколько насмешливым
голосом, — подите по улицам и глядите, где записка есть, а то ино ступайте
в трактир, спросите там газету и читайте ее: сколько хошь —
в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо
господину это видеть?
— Милостивые государи, — начал он своим звучным
голосом, — я, к удивлению своему, должен отдать на нынешний раз предпочтение сочинению не студента словесного факультета, а математика… Я говорю про сочинение
господина Вихрова: «Поссевин
в России».
— А что,
господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам
в карты? — спросил Салов совершенно легким и непринужденным
голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
— По обыкновению-с, — отвечала Анна Ивановна
голосом,
в котором звучала ирония; при этом единственный ее глаз блеснул даже ненавистью, которой, конечно, она не ощущала на деле, но которую,
в качестве опытной гувернантки, считала долгом показывать, — очень достаточно-таки пошалил monsieur Koronat. [
господин Коронат (франц.)]
Женщины
в фартуках всплескивали руками и щебетали скоро-скоро подобострастными и испуганными
голосами. Красноносая девица кричала с трагическими жестами что-то очень внушительное, но совершенно непонятное, очевидно, на иностранном языке. Рассудительным басом уговаривал мальчика
господин в золотых очках; при этом он наклонял голову то на один, то на другой бок и степенно разводил руками. А красивая дама томно стонала, прижимая тонкий кружевной платок к глазам.