Неточные совпадения
Посредине — площадь, от которой радиусами разбегаются
во все стороны улицы, или, как он мысленно называл их,
роты.
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот;
во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он
всё ходил и стрелял.
— А я, брат, — говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла
всю ночь, что гнусно рассказывать, и
во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
— Да чтобы с одного боку она, понимаешь — зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки ее так, чтобы рассыпáлась, чтобы
всю ее проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал ее
во рту — как снег бы растаяла.
Мадера, точно, даже горела
во рту, ибо купцы, зная уже вкус помещиков, любивших добрую мадеру, заправляли ее беспощадно ромом, а иной раз вливали туда и царской водки, в надежде, что
всё вынесут русские желудки.
— А я, признаюсь, как только вы открыли
рот, я уже смекнула, в чем дело, — отвечала дама приятная
во всех отношениях.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо
рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать,
во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Все те, которые прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от глаголов «полежать» и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси,
все равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и
во всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими принадлежностями);
все те, которых нельзя было выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями и всякими тающими
во рту кулебяками; словом, оказалось, что город и люден, и велик, и населен как следует.
— Не будьте уверены, — ответил он, скривив
рот в улыбке. Последовало молчание. Что-то было напряженное
во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и
все это чувствовали.
—
Вот случай вам со мною, он не новый;
Москва и Петербург —
во всей России то,
Что человек из города Бордо,
Лишь
рот открыл, имеет счастье
Во всех княжон вселять участье...
Аркадий принужденно засмеялся, а Базаров отвернулся и
во всю дорогу уже не разевал
рта.
Шел Самгин медленно, но
весь вспотел, а в горле и
во рту была горьковатая сухость.
Самгин пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него нет палки, трости. Его пошатывало,
все еще кружилась голова, мучила горькая сухость
во рту и резкая боль в глазах.
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв
рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем.
Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Он взял фуражку и побежал по
всему дому, хлопая дверями, заглядывая
во все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым
ртом.
Ему вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял и усмехнулся
во всю ширину
рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.
Они вглядывались
во все с любопытством, осматривали
все в каюте, раскрыли
рот от удивления, когда кто-то дотронулся до клавишей фортепиано.
Англичане хорошим чаем, да просто чаем (у них он один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо
во рту, как почти
все, что англичане едят и пьют.
Здесь среди кустарниковой растительности еще можно видеть кое-каких представителей маньчжурской флоры, например: лещину, у которой обертка орехов вытянута в длинную трубку и густо усажена колючими волосками; красноветвистый шиповник с сильно удлиненными плодами, сохраняющимися на ветках его чуть ли не
всю зиму; калину, дающую в изобилии сочные светло-красные плоды; из касатниковых — вьющуюся диоскорею, мужские и женские экземпляры которой разнятся между собой; актинидию, образующую густые заросли по подлесью, и лимонник с гроздьями красных ягод, от которых
во рту остается легкий ожог, как от перца.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом
во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то с малагой, то с дрей-мадерой и как почти
все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты:
все это, вероятно, слишком известно читателю.
День выпал томительный, жаркий. Истома чувствовалась
во всем. Ни малейшего дуновения ветра. Знойный воздух словно окаменел.
Все живое замерло и притаилось. В стороне от дороги сидела какая-то хищная птица, раскрыв
рот. Видимо, и ей было жарко.
Все трудности и
все лишения остались позади. Сразу появился интерес к газетам. Я
все время вспоминал Дерсу. «Где-то он теперь? — думал я. — Вероятно, устроил себе бивак где-нибудь под берегом, натаскал дров, разложил костер и дремлет с трубкой
во рту». С этими мыслями я уснул.
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, бог свидетель, ни единой капли
во рту не было… да и пойдет ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора… Эк они храпят, окаянные;
всех бы разом, так и концы в воду.
Все это давно известно и переизвестно дедушке; ему даже кажется, что и принцесса Орлеанская
во второй раз, на одной неделе, разрешается от бремени, тем не менее он и сегодня и завтра будет читать с одинаковым вниманием и, окончив чтение, зевнет, перекрестит
рот и велит отнести газету к генералу Любягину.
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются
все действия,
все речи,
все помышления. Язык
во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки
всю водку в
рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько
во рту, после чего уже проглотил; и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
Полицмейстер ввел
роту солдат в кофейную, потребовал топоры и ломы — разбивать баррикады, которых не было, затем повел солдат
во двор и приказал созвать к нему
всех рабочих, предупредив, что, если они не явятся, он будет стрелять.
Рот у моего жизнерадостного знакомца был открыт до ушей, толстые щеки измазаны слезами и мелом, он ревел
во весь голос, хватался за косяки, потом даже старался схватиться за гладкие стены…
Чужие-то люди
все заметят и зубы
во рту у невесты пересчитают, и Анфуса Гавриловна готова была вылезти из кожи, чтобы не осрамить своей репутации.
Обращенный сам в себя и чувствуя глубоко вкоренившуюся скуку в душе моей, от насыщающего скоро единообразия происходящую, я долг отдал естеству и,
рот разинув до ушей, зевнул
во всю мочь.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко
всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову
во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы
рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
К одному из них, под названием: «Шафран и радуга», относилось толкование: «Действие сего есть большее»; против другого, изображавшего «Цаплю, летящую с фиалковым цветком
во рту», стояла надпись: «Тебе
все они суть известны».
Окся неожиданно захохотала прямо в лицо Кишкину, а когда он замахнулся на нее, так толкнула его в грудь, что старик кубарем полетел на траву. Петр Васильич зажал
рот, чтобы не расхохотаться
во все горло, но в этот момент за его спиной раздался громкий смех. Он оглянулся и остолбенел: за ним стоял Ястребов и хохотал, схватившись руками за живот.
Она привела его в свою комнату, убранную со
всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном
во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна,
во все лезет, со
всеми согласна, первая знает
все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо
рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Что же касается до комаров, то я никогда и нигде,
во всю мою жизнь, не встречал их в таком множестве, да еще в соединении с мушкарою, которая, по-моему, еще несноснее, потому что забивается человеку в
рот, нос и глаза.
Я получил было неприятное впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам
во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие
во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен,
все обитые чем-то красным.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется
во мне, она не перестанет делать
все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в
рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Вдруг грянул выстрел под самыми окнами, я бросился к окошку и увидел дымок, расходящийся в воздухе, стоящего с ружьем Филиппа (старый сокольник) и пуделя Тритона, которого
все звали «Трентон», который, держа
во рту за крылышко какую-то птицу, выходил из воды на берег.
Голова моя закружилась от волнения; помню только, что я отчаянно бился головой и коленками до тех пор, пока
во мне были еще силы; помню, что нос мой несколько раз натыкался на чьи-то ляжки, что в
рот мне попадал чей-то сюртук, что вокруг себя со
всех сторон я слышал присутствие чьих-то ног, запах пыли и violette, [фиалки (фр.).] которой душился St.-Jérôme.
Представь же себе теперь, что вдруг выступает вперед наглец и, заручившись этими фактами,
во все горло орет:"Господа! посмотрите-ка! ведь собственность-то, семейство-то, основы-то ваши… фюйю!"Не вправе ли мы будем замазать этому человеку
рот и сказать:"Дурак! чему обрадовался! догадался?! велика штука! ты догадался, а мы и подавно!
Все они летали у него по воздуху, не прикасаясь к земле, и вдруг сразу зонт оказался над головой, сигара
во рту, а веер кокетливо обмахивал лицо.
— Нет, это я… — тихо ответил он сдержанным шепотом, чувствуя, как у него
все пересохло
во рту, а глаза налились кровью.
В господском доме выжидательное настроение давно уже отразилось в усталом выражении
всех глаз, в побледневших лицах и в том особенном нервном состоянии, от которого у
всех пересохло
во рту.
Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты мать уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но
все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая
во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы на большое лицо матери и бессвязно думал...
Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч; беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я — в одном и том же кованом кругу: убить Ю. Убить Ю, — а потом пойти к той и сказать: «Теперь — веришь?» Противней
всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову — от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого
во рту, и я не могу проглотить слюну,
все время сплевываю ее в платок,
во рту сухо.
С тех пор прошли уже почти сутки,
все во мне уже несколько отстоялось — и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые
рты, крылья, крики, листья, слова, камни — рядом, кучей, одно за другим…
Во рту — сухо,
все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду — и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими руками.
Ромашов поглядел ему вслед, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдруг почувствовал, что в его сердце, сквозь горечь недавней обиды и публичного позора, шевелится сожаление к этому одинокому, огрубевшему, никем не любимому человеку, у которого
во всем мире остались только две привязанности: строевая красота своей
роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерам — «до подушки», как выражались в полку старые запойные бурбоны.
Во время учений со
всех сторон, изо
всех рот и взводов слышались беспрерывно звуки пощечин.