Неточные совпадения
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней
волею Зевеса
Наследник всех своих родных. —
Друзья Людмилы и Руслана!
С
героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня.
Она представила себе, что должен еще перенести этот, обожающий ее друг, при свидании с
героем волчьей ямы, творцом ее падения, разрушителем ее будущности! Какой силой
воли и самообладания надо обязать его, чтобы встреча их на дне обрыва не была встречей волка с медведем?
Впрочем, это часто случается с людьми, выбитыми из привычной тридцатилетней колеи: так умирают военные
герои, вышедшие в отставку, — люди несокрушимого здоровья и железной
воли; так сходят быстро со сцены бывшие биржевые дельцы, ушедшие счастливо на покой, но лишенные жгучей прелести риска и азарта; так быстро старятся, опускаются и дряхлеют покинувшие сцену большие артисты…
Видимо, что это был для моего
героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают у молодости дорогие надежды, отнимают силу
воли, силу к деятельности, веру в самого себя и делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость жить, а зачем и для чего, сам того не знает.
В настоящем случае трудно даже сказать, какого рода ответ дал бы
герой мой на вызов капитана, если бы сама судьба не помогла ему совершенно помимо его
воли. Настенька, возвратившись с кладбища, провела почти насильно Калиновича в свою комнату. Он было тотчас взял первую попавшуюся ему на глаза книгу и начал читать ее с большим вниманием. Несколько времени продолжалось молчание.
А Черномор? Он за седлом,
В котомке, ведьмою забытый,
Еще не знает ни о чем;
Усталый, сонный и сердитый
Княжну,
героя моего
Бранил от скуки молчаливо;
Не слыша долго ничего,
Волшебник выглянул — о диво!
Он видит: богатырь убит;
В крови потопленный лежит;
Людмилы нет, все пусто в поле;
Злодей от радости дрожит
И мнит: свершилось, я на
воле!
Но старый карла был неправ.
Я не
герой, я обыкновенный, слабый человек; у меня мало
воли, как почти у всех нас.
— О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!.. — воскликнул Миклаков. — Вот вам и могучая
воля человека! Все мы Прометеи [Прометей — мифологический
герой, титан, похитивший у богов огонь и прикованный за это Зевсом к скале.], скованные нуждой по рукам и по ногам!
Я желал бы представить Юрия истинным
героем, но что же мне делать, если он был таков же, как вы и я… против правды слов нет; я уж прежде сказал, что только в глазах Ольги он почерпал неистовый пламень, бурные желания, гордую
волю, — что вне этого волшебного круга он был человек, как и другой — просто добрый, умный юноша. Что делать?
В то же самое воскресенье, в которое, по
воле судеб, моему
герою назначено было испытать столько разнообразно неприятных ощущений, граф, начавший ждать Анну Павловну еще с десяти часов утра, ходил по своей огромной гостиной.
Душевные страдания Фермора, говорят, послужили мотивами Герцену для его «Записок доктора Крупова», а еще позже — Феофилу Толстому, который с него написал свой этюд «Болезни
воли». Толстой в точности воспроизвел своего
героя с Николая Фермора, а рассуждения взял из «Записок доктора Крупова», появившихся ранее.
Конечно, читатель из одного того, что
герой мой, наделенный по
воле судеб таким прекрасным вкусом, проживал в нумерах Татьяны Ивановны, — из одного этого может уже заключить, что обстоятельства Хозарова были не совсем хороши; я же, с своей стороны, скажу, что обстоятельства его были никуда не годны.
— О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя
героев, характер твердый,
волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас.
Герой мой Сашка тихо развязал
Свой галстук… «Сашка» — старое названье!
Но «Сашка» тот печати не видал
И недозревший он угас в изгнанье.
Мой Сашка меж друзей своих не знал
Другого имя, — дурно ль, хорошо ли,
Разуверять друзей не в нашей
воле.
Он галстук снял, рассеянно перстом
Провел по лбу, поморщился, потом
Спросил: «Где Тирза?» — «Дома». — «Что ж не видно
Ее?» — «Уснула». — «Как ей спать не стыдно...
Рудин вначале держит себя несколько приличнее для мужчины, нежели прежние
герои: он так решителен, что сам говорит Наталье о своей любви (хоть говорит не по доброй
воле, а потому, что вынужден к этому разговору); он сам просит у ней свидания.
Но эта «тьма кромешная», голая потенциальность, в подполье тварности есть как бы второй центр (лжецентр) бытия, соперничающий с Солнцем мира, источником полноты его, и для
героев подполья он имеет своеобразное притяжение, вызывает в них иррациональную, слепую
волю к ничто, головокружительное стремление в бездну, подобное которому ощущается, если смотреть вниз с большой высоты.
Всего более чуждо эллинской трагедии активное, героическое настроение, возвеличение борющейся человеческой
воли, — в победе ли ее или в поражении, — все равно. Типичнейший и любимейший
герой трагедии — страдалец-Эдип.
Характерно вообще для
героев Достоевского это полное исчезновение
воли перед лицом саморазрушительных инстинктов души.
Хор все время тайно борется с устремлениями трагического
героя, старается подрезать его крылья, подсечь его
волю, доказать ему ненужность и бесплодность всякого действия.
И вот трагедия «обрабатывает» мифы, делает еще более жестокими и безысходными условия, в которых действует мифический
герой, запирает для его
воли все выходы.
Цезарь-диктатор,
герой империалистической
воли, ставит себя под знаком фатума.
У так называемых великих деятелей истории,
героев империалистической
воли всегда колоссальную роль играло убийство.
Цезарь,
герой империализма, есть раб, раб мира, раб
воли к могуществу, раб человеческой массы, без которой он не может осуществить
воли к могуществу.
— Свобода
воли! А я вам скажу, что если кто из нас в течение десяти лет не свихнется, он должен смотреть на себя как на
героя!
«Я нисколько не удивлюсь, — говорит
герой „Записок из подполья“, — если вдруг ни с того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в бока и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза, ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтобы нам опять по своей глупой
воле пожить (курсив мой. — Н.Б.).
Но как овладеть человеком, сделать его против
воли «
героем романа»? Вот вопросы, которые предстояло разрешить молодой девушке.
Но стòит только вникнуть в сущность каждого исторического события, т. е. в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что
воля исторического
героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима.
В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется
воля богов, потом
воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте — исторических
героев.
Индивидуалистическая, очень сильная в вопросах личности, ее переживаний, психологии и морали, она слишком и не без основания привыкла к „безмолвствующему народу“, чтобы сразу и смело подойти к новому
герою с его массовой психологией, массовой
волей и доселе еще невиданными проявлениями последней в войнах и революциях Русская литература все еще продолжала описывать любовь в помещичьей усадьбе или новые нравы Растеряевой улицы.
Вместо людей, одаренных божественною властью и непосредственно руководимых
волею Божества, новая история поставила или
героев, одаренных необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей самых разнообразных свойств, от монархов до журналистов, руководящих массами.