Неточные совпадения
Но в этой тишине отсутствовала беспечность. Как на
природу внешнюю, так и на людей легла будто осень. Все были задумчивы, сосредоточенны, молчаливы, от всех отдавало холодом, слетели и с людей, как листья с деревьев, улыбки, смех, радости. Мучительные скорби миновали, но колорит и тоны прежней жизни изменились.
А у него этого разлада не было. Внутреннею силою он отражал
внешние враждебные притоки, а свой огонь горел у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей — и совершает свой путь безупречно, все стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его
природа и судьба, следовательно, стоит почти бессознательно.
Человек может быть рабом не только
внешнего мира, но и самого себя, своей низшей
природы.
Все, что в христианстве и даже в Евангелиях противоположно этой вечной божественной человечности, есть экзотерическое, для
внешнего употребления, педагогическое, приспособленное к падшей человеческой
природе.
В этом натуральном таинстве происходит социализация того, что по
природе своей неуловимо для общества, неуловимо и для церкви как
внешнего религиозного общества.
Один из самых глубоких русских поэтов, Тютчев, в своих стихах выражает метафизически-космическую тему, и он же предвидит мировую революцию. За
внешним покровом космоса он видит шевелящийся хаос. Он поэт ночной души
природы...
Недостаточно человека освободить от
внешнего насилия, как то думает социальная религия наших дней, нужно освободиться человеку от внутреннего зла, которое и рождает насильственную связанность
природы и смертоносный ее распад.
Соблазн этот с роковой неизбежностью ведет к отрицанию Творца и отнесению источника зла к бессмысленному порядку
природы, к
внешней стихии, ни за что не отвечающей.
Наука открывает
внешнюю закономерность
природы, функциональную связь одного явления с другим.
Дядя Максим убеждался все более и более, что
природа, отказавшая мальчику в зрении, не обидела его в других отношениях; это было существо, которое отзывалось на доступные ему
внешние впечатления с замечательною полнотой и силой.
Впрочем, сестра подчинилась доводам брата, но на этот раз он ошибался: заботясь об устранении
внешних вызовов, Максим забывал те могучие побуждения, которые были заложены в детскую душу самою
природою.
Если бы кто спросил, в чем собственно состоял гений Крапчика, то можно безошибочно отвечать, что, будучи, как большая часть полувосточных человеков, от
природы зол, честолюбив, умен
внешним образом, без всяких о чем бы то ни было твердых личных убеждений.
Но между положением людей в то время и в наше время та же разница, какая бывает для растений между последними днями осени и первыми днями весны. Там, в осенней
природе,
внешняя безжизненность соответствует внутреннему состоянию замирания; здесь же, весною,
внешняя безжизненность находится в самом резком противоречии с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни.
Сущность всякого религиозного учения — не в желании символического выражения сил
природы, не в страхе перед ними, не в потребности к чудесному и не во
внешних формах ее проявления, как это думают люди науки. Сущность религии в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества.
Передонов чувствовал в
природе отражения своей тоски, своего страха под личиною ее враждебности к нему, — той же внутренней и недоступной
внешним определениям жизни во всей
природе, жизни, которая одна только и создает истинные отношения, глубокие и несомненные, между человеком и
природою, этой жизни он не чувствовал.
Их любовь к
природе внешняя, наглядная, они любят картинки, и то ненадолго; смотря на них, они уже думают о своих пошлых делишках и спешат домой, в свой грязный омут, в пыльную, душную атмосферу города, на свои балконы и террасы, подышать благовонием загнивших прудов в их жалких садах или вечерними испарениями мостовой, раскаленной дневным солнцем…
Но мы видим, что Катерина — не убила в себе человеческую
природу и что она находится только
внешним образом, по положению своему, под гнетом самодурной жизни; внутренно же, сердцем и смыслом, сознает всю ее нелепость, которая теперь еще увеличивается тем, что Дикие и Кабановы, встречая себе противоречие и не будучи в силах победить его, но желая поставить на своем, прямо объявляют себя против логики, то есть ставя себя дураками перед большинством людей.
Спешим прибавить, что композитор может в самом деле проникнуться чувством, которое должно выражаться в его произведении; тогда он может написать нечто гораздо высшее не только по
внешней красивости, но и по внутреннему достоинству, нежели народная песня; но в таком случае его произведение будет произведением искусства или «уменья» только с технической стороны, только в том смысле, в котором и все человеческие произведения, созданные при помощи глубокого изучения, соображений, заботы о том, чтобы «выело как возможно лучше», могут назваться произведениями искусства.; в сущности же произведение композитора, написанное под преобладающим влиянием непроизвольного чувства, будет создание
природы (жизни) вообще, а не искусства.
Первая форма его та, когда субъект является не фактически, а только в возможности виновным и когда поэтому сила, его губящая, является слепою силою
природы, которая на отдельном субъекте, более отличающемся
внешним блеском богатства и т. п., нежели внутренними достоинствами, показывает пример, что индивидуальное должно погибнуть потому, что оно индивидуальное.
«В определении искусства как подражания
природе показывается только его формальная цель; оно должно, по такому определению, стараться по возможности повторять то, что уже существует во
внешнем мире.
Неуместные распространения о красотах
природы еще не так вредны художественному произведению: их можно выпускать, потому что они приклеиваются
внешним образом; «о что делать с любовною интригою? ее невозможно опустить из внимания, потому что к этой основе все приплетено гордиевыми узлами, без нее все теряет связь и смысл.
Так являются художники, сливающие внутренний мир души своей с миром
внешних явлений и видящие всю жизнь и
природу под призмою господствующего в них самих настроения.
Древний мир поставил
внешнее на одну доску с внутренним — так оно и есть в
природе, но не так в истине — дух господствует над формой.
В науке
природа восстановляется, освобожденная от власти случайности и
внешних влияний, которая притесняет ее в бытии; в науке
природа просветляется в чистоте своей логической необходимости; подавляя случайность, наука примиряет бытие с идеей, восстановляет естественное во всей чистоте, понимает недостаток существования (des Daseins) и поправляет его, как власть имущая.
Грек, одаренный высоким эстетическим чувством, прекрасно постигнул выразительность
внешнего, тайну формы; божественное для него существовало облеченным в человеческую красоту; в ней обоготворялась ему
природа, и далее этой красоты он не шел.
Когда человечество, еще не сознавая своих внутренних сил, находилось совершенно под влиянием
внешнего мира и, под влиянием неопытного воображения, во всем видело какие-то таинственные силы, добрые и злые, и олицетворяло их в чудовищных размерах, тогда и в поэзии являлись те же чудовищные формы и та же подавленность человека страшными силами
природы.
Доискиваясь, откуда взялись они, он, почти вполне ещё находящийся под влиянием впечатлений
внешнего мира, не задумывается приписать их происхождение тем же враждебным силам, какие заметил уже в
природе.
Крестьянский ребенок в своей необразованной семье не может слышать ничего подобного и потому долее остается верен
природе [и здравому смыслу, пока наконец не угомонит его тяготение
внешней силы, вооруженной всеми пособиями новейшей цивилизации и опирающейся на все силлогизмы и хрии, изобретенные просвещенными и красноречивыми людьми…]
Но вот в том-то и заслуга художника: он открывает, что слепой-то не совсем слеп; он находит в глупом-то человеке проблески самого ясного здравого смысла; в забитом, потерянном, обезличенном человеке он отыскивает и показывает нам живые, никогда незаглушимые стремления и потребности человеческой
природы, вынимает в самой глубине души запрятанный протест личности против
внешнего, насильственного давления и представляет его на наш суд и сочувствие.
Ведь в
природе кедр и иссоп питаются и цветут, слон и мышь движутся и едят, радуются и сердятся по одним и тем же законам; под
внешним различием форм лежит внутреннее тождество организма обезьяны и кита, орла и курицы; стоит только вникнуть в дело еще внимательнее, и увидим, что не только различные существа одного класса, но и различные классы существ устроены и живут по одним и тем же началам, что организмы млекопитающего, птицы и рыбы одинаковы, что и червяк дышит подобно млекопитающему, хотя нет у него ни ноздрей, ни дыхательного горла, ни легких.
В основании такой скромности лежит, очень часто, толстый слой самолюбия… Но предоставим охотникам до анализа и психологам отыскивать и определять причины, приводящие в действие пружины человеческой
природы. Ограничиваясь одними
внешними наблюдениями, мы зашли и без того уже чуть ли не слишком далеко…
При данном состоянии мира и человека мировая душа действует как
внешняя закономерность космической жизни, с принудительностью физического закона [Эту софийность души мира, или общую закономерность всего сущего, стремится постигать и так называемый оккультизм, притязающий научить не
внешнему, но внутреннему «духовному» восприятию сил
природы.
Как закруглилась бы фихтевская космогония, совершающаяся путем отражения я в зеркале не-я, если бы можно было обойтись одними логическими импульсами и не надобился еще тот досадный «
внешний толчок» [В «философии хозяйства» Булгаков писал: «Более всего Фихте повинен в том, что он уничтожает
природу, превращая ее лишь в не-л и в «aüssere Anstoss» (
внешний толчок> для я, и тем самым всю жизненную реальность оставляет на долю я» (Булгаков С. Н. Философия хозяйства.
III Bd (1858), 123.], представляет собой одновременно мистика, ясновидца
природы, и метафизика, облекающего свои мистические постижения в своеобразную спекулятивно-мистическую систему, именно систему, ибо «дух системы» необычайно силен в Беме, несмотря на
внешнюю беспомощность его изложения.
Потому здесь не имеет решающего значения и количественный критерий: едва ли хоть один вселенский собор был действительно вселенским в том смысле, чтобы на нем были представители всех поместных церквей, и наоборот, собор, имевший
внешние признаки вселенского, мог оказаться «разбойничьим» и еретическим (Ефесский [На Эфесском соборе 449 г. под председательством александрийского епископа Диоскора было осуждено учение папы Льва I о двух
природах в одном лице («дифизитство») и отлучен константинопольский епископ Флавиан.
Грани разуму указуются не
внешним авторитетом, но его собственным самосознанием, постигающим свою
природу.
Основная идея оккультной философии — одушевленность всей
природы и отсутствие в ней чего бы то ни было бездушного,
внешнего или чуждого по отношению к душе мира, совершенно правильна.
Справедливо, что всякая реальность, будет ли то чужое «я» или
внешний мир, установляется не рассудочно, но интуитивно, причем интуиция действительности имеет корни в чувстве действенности, т. е. не гносеологические, но праксеологические [Ср. мою «Философию хозяйства», главу о «
природе науки».].
Разрыв мужского и женского начала, отличающий
природу власти и проявляющийся в ее жестком и насильническом характере, коренится в изначальном нарушении полового равновесия в человечестве, а вовсе не связан с той или иной частной формой государственности, которая и вся-то вообще есть
внешняя реакция на внутреннее зло в человеке.
Он извлек вечную
природу, как отца вечного рождения: потому неправильно делают те, кто почитают и молятся
внешней Матери Христа как Матери Бога.
В первобытные времена человек был еще вполне беспомощен перед
природою, наступление зимы обрекало его, подобно животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из
внешних условий человеческой жизни.
Два процесса необходимы, когда ставится тема пола и любви-эроса:
внешнее освобождение от гнета и рабства общества и авторитарного понимания семьи и внутренняя аскеза, без которой человек делается рабом самого себя и своей низшей
природы.
Он не преображает человеческую
природу, не уничтожает греха, а через страх не только
внешний, но и внутренний держит грех в известных границах.
Но техническая власть человека над
природой, переносящая орудия борьбы на
внешнюю социальную среду и вырабатывающая орудия органически не наследственные, как уже говорилось, ведет к антропологическому регрессу человека, ослабляет изощренность его организации.
Дух и духовность совсем не есть подчинение в этом мире объективированному порядку
природы и общества и сакрализация установившихся в этом мире форм (
внешней церковности, государства, собственности, национального быта, родовой семьи и пр.).
Духовность есть не отчуждение человеческой
природы во
внешнюю для нее сферу, порождающее иллюзии сознания, а пребывание человека внутри самого себя, на своей родине.
Так вводит Достоевский в самую глубину противоречий человеческой
природы, прикрытых
внешним покровом быта у художников другого типа.
«Женщина же, как Адамова девственность, из Адамовой
природы и существа была теперь преображена или образована в женщину или самку, в которой все же сохранилась святая, хотя и утратившая Бога, девственность как тинктура любви и света, но сохранилась потускневшей и как бы мертвой; ибо ныне вместо нее в ней
внешняя мать как четырехэлементная любовь стала родительницею
природы, которая должна была принять в себя Адамово, т. е. мужское семя» [Там же, с. 327.].
Этот странный интерес к преступлению и наказанию определяется тем, что вся духовная
природа Достоевского восставала против
внешнего объяснения зла и преступления из социальной среды и отрицания на этом основании наказания.
Корыстная темная магия хотя и признавала духов
природы, но была отчуждена от жизни
природы, хотела
внешней над ней власти и не сильна была творить в
природе.