Неточные совпадения
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что,
взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь
на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская
вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Вера Петровна, погладив платочком вуаль
на лице,
взяла сына под руку.
После третьего выстрела он прислушался минут семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что
на минуту как будто постарел, медленно
взял ружье и нехотя пошел по дорожке, по-видимому с намерением уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь идти в темноте. Наконец пошел решительным шагом — и вдруг столкнулся с
Верой.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих
на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и
Вере Васильевне в одинаковой мере я
взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
Вера даже
взяла какую-то работу,
на которую и устремила внимание, но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит глазами вокруг себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно
на каждого.
Вера, взглянув
на письмо, оцепенела, как будто от изумления, и с минуту не брала его из рук Якова, потом
взяла и положила
на стол, сказав коротко: «Хорошо, поди!»
Райский сунул письмо в ящик, а сам,
взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть
на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, —
Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Он
взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы.
Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел
на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал
на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Оба молчали, не зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала
Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее с
Верой Савелий,
взяв человек пять мужиков, с топорами, спустился с обрыва, и они разнесли беседку часа в два, унеся с собой бревна и доски
на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла
на фортепиано.
Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой,
взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего
взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему
на плечо руку.
Ах, если б мне страсть! — сказал он, глядя жаркими глазами
на Веру и
взяв ее за руки.
— Она, верно, лучше меня поймет: я бестолкова очень, у меня вкуса нет, — продолжала
Вера и,
взяв два-три рисунка, небрежно поглядела с минуту
на каждый, потом, положив их, подошла к зеркалу и внимательно смотрелась в него.
Когда
Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и,
взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз
Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением
на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и
на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в них миром и покоем.
На вопрос, «о чем бабушка с
Верой молчат и отчего первая ее ни разу не побранила, что значило — не любит», Татьяна Марковна
взяла ее за обе щеки и задумчиво, со вздохом, поцеловала в лоб. Это только больше опечалило Марфеньку.
Он взглянул
на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая
на двор,
взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул
на руку макинтош и пошел за
Верой в аллею.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет —
Вера.
Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит
на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Он достал из угла натянутый
на рамку холст, который готовил давно для портрета
Веры,
взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два
на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей
на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к
Вере, встал
на подножку экипажа,
взял ее
на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес
на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших
на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
Вера Ефремовна рассказала, что это дочь генерала, давно уже принадлежит к революционной партии и попалась за то, что
взяла на себя выстрел в жандарма.
Саша уходит за прибором, — да, это чаще, чем то, что он прямо входит с чайным прибором, — и хозяйничает, а она все нежится и, напившись чаю, все еще полулежит уж не в постельке, а
на диванчике, таком широком, но, главное достоинство его, таком мягком, будто пуховик, полулежит до 10, до 11 часов, пока Саше пора отправляться в гошпиталь, или в клиники, или в академическую аудиторию, но с последнею чашкою Саша уже
взял сигару, и кто-нибудь из них напоминает другому «принимаемся за дело», или «довольно, довольно, теперь за дело» — за какое дело? а как же, урок или репетиция по студенчеству
Веры Павловны...
Теперь, видите сами, часто должно пролетать время так, что
Вера Павловна еще не успеет подняться, чтобы
взять ванну (это устроено удобно, стоило порядочных хлопот: надобно было провести в ее комнату кран от крана и от котла в кухне; и правду сказать, довольно много дров выходит
на эту роскошь, но что ж, это теперь можно было позволить себе? да, очень часто
Вера Павловна успевает
взять ванну и опять прилечь отдохнуть, понежиться после нее до появления Саши, а часто, даже не чаще ли, так задумывается и заполудремлется, что еще не соберется
взять ванну, как Саша уж входит.
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял
Веру Павловну; Бьюмонт
взял руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но по лицу дамы в трауре пробежала тень,
на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом
на стекле.
Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых, условливались
на другой день ехать в оперу
на «Пуритан» и когда
Вера Павловна сказала мужу: «Миленький мой, ты не любишь этой оперы, ты будешь скучать, я поеду с Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера наслажденье; кажется, если бы я или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал мнения
Веры Павловны, не сказал, что «в самом деле, Дмитрий, я не
возьму тебе билета», почему это?
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам,
Вера Павловна повела меня в свою мастерскую, ту, которою она сама занимается (другую, которая была устроена прежде,
взяла на себя одна из ее близких знакомых, тоже очень хорошая молодая дама), и я перескажу тебе впечатления моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился по особенному обстоятельству, о котором, быть может, я расскажу тебе через несколько времени.
Пока оно было в несчастном положении и соединялось с светлой закраиной аристократии для защиты своей
веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев местом и запросто развалясь
на просторе, дал себе полную волю и потерял свой народный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры
взяла верх.
— Разумеется, — добавляла
Вера Артамоновна, — да вот что связало по рукам и ногам, — и она указывала спичками чулка
на меня. —
Взять с собой — куда? к чему? — покинуть здесь одного, с нашими порядками, это и вчуже жаль!
—
Вера Лукьяновна! — торопливо пригласил Ипполит, —
возьмите, бросьте
на стол: орел или решетка? Орел — так читать!
В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь
взял блоху и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком, — словом сказать,
на все стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь и тут своей
веры не потерял, а только сказал...
Прочтите речь Наполеона
на выставке. Отсюда так и хочется
взять его за шиворот. Но что же французы? Где же умы и люди, закаленные
на пользу человечества в переворотах общественных? — Тут что-то кроется. Явится новое, неожиданное самим двигателям. В этой одной
вере можно найти некоторое успокоение при беспрестанном недоумении. Приезжайте сюда и будем толковать, — а писать нет возможности.
Получаю я однажды писемцо, от одного купца из Москвы (богатейший был и всему нашему делу голова), пишет, что, мол, так и так, известился он о моих добродетелях, что от бога я светлым разумом наделен, так не заблагорассудится ли мне
взять на свое попечение утверждение старой
веры в Крутогорской губернии, в которой «християне» претерпевают якобы тесноту и истязание великое.
Я эти деньги, что от них
взял, двадцать пять рублей, сейчас положил в бедный монастырь — вклад за Грушину душу, а сам стал начальство просить, чтобы
на Кавказ меня определить, где я могу скорее за
веру умереть.
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь
на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал
на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я
взял тебе
веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
Но я с самого начала нашего знакомства
взял с нею такой серьезный, искренний и простой тон, что она охотно принимала
на бесконтрольную
веру все мои рассказы.
— Да так, горе
взяло! Житья не было от приказчика; взъелся
на меня за то, что я не снял шапки перед его писарем, и ну придираться! За все про все отвечай Хомяк — мочушки не стало! До нас дошел слух, будто бы здесь набирают вольницу и хотят крепко стоять за
веру православную; вот я помолился святым угодникам, да и тягу из села; а сирот господь бог не покинет.
— «Принеси фунт золота, лошадь в лесу…» — объяснил Федя. — Золотник по-ихнему три, фунт — два, пуд — один; золото — смола, полштоф — притачка, лошадь — заноза… Теперь ежели
взять по-настоящему, какой это народ? Разве это крестьянин, который землю пашет, али там мещанин, мастеровой… У них у всех одна
вера: сколько украл, столько и пожил. Будто тоже золото принесли, а поглядеть, так один золотник несут в контору, а два
на сторону. Волки так волки и есть, куда их ни повороти!..
И было у тетеньки с маменькой
на этот счет тихое между них неудовольствие, потому что маменька уже совсем были от старой
веры отставши и по новым святцам Варваре-великомученице акафист читали. Они жену мне хотели
взять из орловских для того, чтобы у нас было обновление родства.
Наконец, дня через два (настоящего числа не знаю) выехали мы из Петербурга. Я
взял два особых дилижанса: один четвероместный, называющийся фамильным, в котором сели
Вера, две сестры Гоголя и я, другой двуместный, в котором сидели Гоголь и Фед. Ив. Васьков. Впрочем, в продолжение дня Гоголь станции
на две садился к сестрам, а я —
на место к Васькову.
Гоголь сказал нам, что ему надобно скоро ехать в Петербург, чтоб
взять сестер своих из Патриотического института, где они воспитывались
на казенном содержании. Мать Гоголя должна была весною приехать за дочерьми в Москву. Я сам вместе с
Верой сбирался ехать в Петербург, чтоб отвезть моего Мишу в Пажеский корпус, где он был давно кандидатом. Я сейчас предложил Гоголю ехать вместе, и он очень был тому рад.
В это пребывание свое в Москве Гоголь играл иногда в домино с Константином и
Верой, и она проиграла ему дорожный мешок (sac de voyage). Гоголь
взял обещание с
Веры, что она напишет ему масляными красками мой портрет,
на что
Вера согласилась с тем, чтобы он прислал нам свой, и он обещал.
Я
взял особый дилижанс, разделенный
на два купе: в переднем сидел Миша и Гоголь, а в заднем — я с
Верой.
Иван. А ты — не смела! Но… будет! Любовь должна работать, сказал я, пусть она
возьмёт место учительницы где-нибудь в селе. Дома ей нечего делать, и она может дурно влиять
на Веру, Петра… Дальше. Ковалёв не прочь жениться
на Вере, но говорит, что ему нужно пять тысяч.
Борис Андреич постоял немного
на месте и в большом смущении вернулся в кабинет.
На столе лежал нумер «Московских ведомостей». Он
взял этот нумер, сел и стал глядеть
на строки, не только не понимая, что там напечатано, но даже вообще не имея понятия о том, что с ним такое происходило. С четверть часа провел он в таком положении; но вот сзади его раздался легкий шелест, и он, не оглядываясь, почувствовал, что это вошла
Вера.
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы, что мысли меняешь. Не то твоим словам
веры не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки
на себя наложу, либо какого ни
на есть парня
возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
Так мы ее и не обыскивали. Увел ее смотритель в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же и вышли они. «Ничего, говорит, при них нет». А она
на него глядит и точно вот смеется в лицо ему, и глаза злые всё. А Иванов, — известно, море по колена, — смотрит да все свое бормочет: «Не по закону; у меня, говорит, инструкция!..» Только смотритель внимания не
взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая
вера!
Между тунгусским шаманом и европейским управляющим церковью — прелатом или (
взяв для примера простых людей) между совершенно грубым, чувственным вогулом, который поутру кладет себе
на голову лапу медвежьей шкуры, приговаривая молитву: не убий меня, и утонченным пуританином и индепендентом в Коннектикуте, хотя и есть разница в приемах, нет разницы в основах их
веры, так как они оба принадлежат к одному и тому же разряду людей, которые полагают свое служение богу не в том, чтобы становиться лучше, а в
вере или в исполнении известных произвольных постановлений.
Синтянина вскочила,
взяла свечу и вышла
на террасу,
на которой, перевесясь головой через перила, стояла горничная Глафиры: снизу поднималось несколько человек, которые несли глухонемую
Веру.
— Не мели вздору! — глухо оборвал его Теркин. Из-за чего я тебя стану спасать?.. Чтобы ты в третий раз растрату произвел?.. Будь у меня сейчас свободных сорок тысяч — я бы тебе копейки не дал, слышишь: копейки! Вы все бесстыдно изворовались, и товарищество
на вере у вас завелось для укрывательства приятельских хищений!.. Честно, мол, благородно!.. Вместо того чтобы тебя прокурору выдать, за тебя вносят! Из каких денег? Из банковских!.. У разночинца
взять? Ха-ха!
— Вот те
на! — слышит Лаев. —
Вера, откуда у нас куры? Чёрт
возьми, да тут их пропасть! Плетушка с индейкой… Клюется, п-подлая!
Из всего этого
на веру можно было
взять лишь то, что князь очень молод, служит в Петербурге, в одном из гвардейских полков, любим государыней и недавно потерял старуху мать, тело которой и сопровождает в имение, где около церкви находится фамильный склеп князей Луговых. Отец его, князь Сергей Михайлович, уже давно покоился в этом склепе.