Неточные совпадения
Правда, что легкость
и ошибочность этого представления о своей
вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу,
и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос
и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы
и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем!
И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана,
и нарек он себя сыном бога
и царем
правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все
веры, кроме
веры в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его,
и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви
и власти.
— Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда,
и, пожалуй, докажешь. Оно
и не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки. Если он был за Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же
правда!.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на горе одного, а
Вера была…
Пробегая мысленно всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему
веру в красоту
правды и добра
и силу — подняться, идти дальше, выше…
Он охмелел от письма, вытвердил его наизусть —
и к нему воротилась уверенность к себе,
вера в
Веру, которая являлась ему теперь в каком-то свете
правды, чистоты, грации, нежности.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми
и поруганными чувствами доверия, любви
и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской
и нежностью, пока
Вера несколькими годами, работой всех сил ума
и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если
правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я
и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю
правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Надо сказать, что было:
правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде всего выгородить себя: вы были чисты всю жизнь, таким должны
и остаться… А мы с
Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову
и скажите, что вас не было в городе накануне
и, следовательно, вы
и в обрыве быть не могли…
Стало быть, ей,
Вере, надо быть бабушкой в свою очередь, отдать всю жизнь другим
и путем долга, нескончаемых жертв
и труда, начать «новую» жизнь, непохожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва… любить людей,
правду, добро…
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то слова о Верочке… Полина Карповна приняла их на свой счет. Ей, конечно, не поверили — знают ее —
и теперь добираются
правды, с кем была
Вера, накануне рождения, в роще… Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча
и покрыла всех нас…
и вас тоже.
А он требовал не только честности,
правды, добра, но
и веры в свое учение, как требует ее другое учение, которое за нее обещает — бессмертие в будущем
и, в залог этого обещания, дает
и в настоящем просимое всякому, кто просит, кто стучится, кто ищет.
Вера умна, но он опытнее ее
и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь
и истину, он будет работать, как мыслитель
и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра,
правды,
и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни
и…
и… вместе бы исполнил его!
— Мое горе не должно беспокоить вас,
Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне
и писали, что вам хочется видеть меня: ужели это
правда?
Потом опять бросался к
Вере, отыскивая там луча чистоты,
правды, незараженных понятий, незлоупотребленного чувства, красоты души
и тела, нераздельно-истинной красоты!
Как ни велика была надежда Татьяны Марковны на дружбу
Веры к нему
и на свое влияние на нее, но втайне у ней возникали некоторые опасения. Она рассчитывала на послушание
Веры — это
правда, но не на слепое повиновение своей воле. Этого она
и не хотела
и не взялась бы действовать на волю.
Все слышали, что
Вера Васильевна больна,
и пришли наведаться. Татьяна Марковна объявила, что
Вера накануне прозябла
и на два дня осталась в комнате, а сама внутренне страдала от этой лжи, не зная, какая
правда кроется под этой подложной болезнью,
и даже не смела пригласить доктора, который тотчас узнал бы, что болезни нет, а есть моральное расстройство, которому должна быть причина.
Вера не шла, боролась —
и незаметно мало-помалу перешла сама в активную роль: воротить
и его на дорогу уже испытанного добра
и правды, увлечь, сначала в
правду любви, человеческого, а не животного счастья, а там
и дальше, в глубину ее
веры, ее надежд!..
Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то новой
правде, виделось ей только неуменье справиться с старой
правдой, бросающееся к новой, которая давалась не опытом
и борьбой всех внутренних сил, а гораздо дешевле, без борьбы
и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого добра,
и принималась на
веру от не проверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей — без имени, без прошедшего, без истории, без прав.
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо
правду сказать, хлопотал из всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить
Веру в покое
и уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами
и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд
и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся
правда и честность!
— Я сказал бы Тычкову, — да не ему, я с ним
и говорить не хочу, а другим, — что я был в городе, потому что это —
правда: я не за Волгой был, а дня два пробыл у приятеля здесь —
и сказал бы, что я был накануне… в обрыве — хоть это
и не
правда, — с
Верой Васильевной…
— Иван Иванович! — сказала она с упреком, — за кого вы нас считаете с
Верой? Чтобы заставить молчать злые языки, заглушить не сплетню, а горькую
правду, — для этого воспользоваться вашей прежней слабостью к ней
и великодушием?
И потом, чтоб всю жизнь — ни вам, ни ей не было покоя! Я не ожидала этого от вас!..
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви,
и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать
Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее
вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье
и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу
и давали ей оружие против его
правды,
и окрашивали старую, обыкновенную жизнь
и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась
и бледна,
и пуста,
и фальшива,
и холодна — та
правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Он касался кистью зрачка на полотне, думал поймать
правду —
и ловил
правду чувства, а там, в живом взгляде
Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая сила. Он клал другую краску, делал тень —
и как ни бился, — но у него выходили ее глаза
и не выходило ее взгляда.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений,
и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть
правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча
и рук“, — думал он. А портрета
Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать
и роман: перед глазами будет она, как живая…
Видишь ли,
Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь,
и люди не решаются сознаться в
правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь,
и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
— Помилуйте, вы хотите послушания
и мистицизма. Согласитесь в том, что, например, христианская
вера послужила лишь богатым
и знатным, чтобы держать в рабстве низший класс, не
правда ли?
—
Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где
и я находился, четвертого года это дело было. Я потому
и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою
веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною
верой и с тех пор все более
и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Теперь, видите сами, часто должно пролетать время так, что
Вера Павловна еще не успеет подняться, чтобы взять ванну (это устроено удобно, стоило порядочных хлопот: надобно было провести в ее комнату кран от крана
и от котла в кухне;
и правду сказать, довольно много дров выходит на эту роскошь, но что ж, это теперь можно было позволить себе? да, очень часто
Вера Павловна успевает взять ванну
и опять прилечь отдохнуть, понежиться после нее до появления Саши, а часто, даже не чаще ли, так задумывается
и заполудремлется, что еще не соберется взять ванну, как Саша уж входит.
И Вера Павловна, взглянув на свои руки, опускает их на колено, так что оно обрисовывается под легким, пеньюаром,
и она думает опять: «он говорит
правду»,
и улыбается, ее рука медленно скользит на грудь
и плотно прилегает к груди,
и Вера Павловна думает: «
правда».
К
Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения,
и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит себя так, когда не дурачится, но, по
правде сказать, большею частью дурачится, бегает, шалит с ними,
и они в восторге,
и тут бывает довольно много галопированья
и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни
и хохотни,
и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня
и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно
и безгранично благоговеть перед
Верою Павловною, уважать ее так, как дай бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается мать, даже хорошая.
У вас,
Вера Павловна, злая
и дурная мать; а позвольте вас спросить, сударыня, о чем эта мать заботилась? о куске хлеба: это по — вашему, по — ученому, реальная, истинная, человеческая забота, не
правда ли?
Генеалогия главных лиц моего рассказа:
Веры Павловны Кирсанова
и Лопухова не восходит, по
правде говоря, дальше дедушек с бабушками,
и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки
и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч).
— Ну,
Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит
правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так
и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
А за столом было 37 человек (не считая меня, гостьи,
и Веры Павловны),
правда, в том числе нескольких детей.
Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти вечера уже почти без перерыва втроем;
правда, когда у Лопуховых нет никого, кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль теперь передвинут из комнаты
Веры Павловны в зал, но это мало спасает Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов
и Вера Павловна тоже бросили рояль
и сидят подле его дивана; впрочем,
Вера Павловна недолго сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване, так, однако, что мужу все-таки просторно сидеть: ведь диван широкий; то есть не совсем уж просторно, но она обняла мужа одною рукою, поэтому сидеть ему все-таки ловко.
Я почувствовал большую духовную устойчивость, незыблемую духовную основу жизни не потому, что я нашел определенную истину
и смысл, определенную
веру, а потому, что я решил посвятить свою жизнь исканию истины
и смысла, служению
правде.
И всегда в основании лежала
вера в народ как хранителя
правды.
Я верю в истину
и справедливость этого учения
и торжественно признаю, что
вера без дел мертва есть
и что всякий истинный христианин должен бороться за
правду, за право угнетенных
и слабых
и, если нужно, то за них пострадать: такова моя
вера» [См.: А. Воронский. «Желябов».
Что Христос умер на кресте смертью раба, что
Правда была распята, — это факт, который все знают, который принуждает
и насилует, его признание не требует ни
веры, ни любви; этот страшный факт дан всему миру, познан миром.
Вера предполагает свободный подвиг отречения от принудительной, насильственной власти видимых вещей, в царстве которых
правда всегда поругана
и распята.
— Нет, ходил в церковь, а это
правда, говорил, что по старой
вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его кабинет
и был. Ты почему спросил, по старой ли
вере?
Он доказал ему невозможность скачков
и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной
верой в идеал, хотя бы отрицательный; привел в пример свое собственное воспитание, требовал прежде всего признания народной
правды и смирения перед нею — того смирения, без которого
и смелость противу лжи невозможна; не отклонился, наконец, от заслуженного, по его мнению, упрека в легкомысленной растрате времени
и сил.
Он утих
и — к чему таить
правду? — постарел не одним лицом
и телом, постарел душою; сохранить до старости сердце молодым, как говорят иные,
и трудно
и почти смешно; тот уже может быть доволен, кто не утратил
веры в добро, постоянство воли, охоты к деятельности.
— Я вот хочу, Женни,
веру переменить, чтобы не говеть никогда, — подмигнув глазом, сказала Лиза. —
Правда, что
и ты это одобришь? Борис вон тоже согласен со мною: хотим в немцы идти.
Тут все имело только свое значение. Было много
веры друг в друга, много простоты
и снисходительности, которых не было у отцов, занимавших соответственные социальные амплуа,
и нет у детей, занимающих амплуа даже гораздо выгоднейшие для водворения простоты
и правды житейских отношений.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою
правду,
и юная гордость силою слова возвышала его
веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть,
и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой
и тихо спрашивала сына...
И всю дорогу до города, на тусклом фоне серого дня, перед матерью стояла крепкая фигура чернобородого Михаилы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками, всклокоченной головой, одетая гневом
и верою в свою
правду.
То, что говорил сын, не было для нее новым, она знала эти мысли, но первый раз здесь, перед лицом суда, она почувствовала странную, увлекающую силу его
веры. Ее поразило спокойствие Павла,
и речь его слилась в ее груди звездоподобным, лучистым комом крепкого убеждения в его правоте
и в победе его. Она ждала теперь, что судьи будут жестоко спорить с ним, сердито возражать ему, выдвигая свою
правду. Но вот встал Андрей, покачнулся, исподлобья взглянул на судей
и заговорил...
Поэтому ежели в глазах человека
веры безразличны все виды
и степени относительной
правды, оспаривающие друг у друга верх, то для человека среднего борьба этих
правд составляет источник глубоких
и мучительных опасений.