Неточные совпадения
— Как не верить: ими,
говорят, вымощен
ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Да… Но ведь «добрыми намерениями вымощен весь
ад», как
говорит пословица, — заметил Привалов. — Все дело может кончиться тем, что мы не развяжемся даже с опекой…
Дьяконица тогда приходит и
говорит: «Александр Александрович превосходнейшей души человек, а Настасья,
говорит, Петровна, это исчадие
ада».
— Во
ад? — перебил вдруг Митя и захохотал своим неожиданным коротким смехом. — Андрей, простая душа, — схватил он опять его крепко за плечи, —
говори: попадет Дмитрий Федорович Карамазов во
ад али нет, как по-твоему?
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же
говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в
аду не погладят.
На реке Гага, как раз против притока
Ада, в 5 км от моря, есть теплый ключ. Окружающая его порода — диабаз. Здесь, собственно
говоря, два ключа: горячий и холодный. Оба они имеют выходы на дне небольшого водоема, длина которого равна 2 м, ширина 5 м и глубина 0,6 м. Со дна с шипением выделяется сероводород. Температура воды +28,1°; на поверхности земли, около резервуара, была +12°. Температура воздуха +7,5°С.
Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в
аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и
говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.
И пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты с нами во
ад, —
Хорошо там уголья горят! —
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно,
говорит, у вас в аду-то!
Смотрите, смотрите!» — «Ведь мы не в раю:
Проклятая шахта похожей
На
ад!» —
говорили другие, смеясь.
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится.
Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я
говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— Вон просил этого буланого, —
говорил он, указывая на Белоярцева, — так что ж, разве он скажет за кого слово:
ад холодный.
— А будущая жизнь? Там, после смерти? Вот,
говорят, рай есть или
ад? Правда это? Или ровно ничего? Пустышка? Сон без сна? Темный подвал?
Она еще
говорила: как Христос тогда сошел в
ад — всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там.
— Она самая и есть, — отвечал священник. — Пострамленье кажись, всего женского рода, — продолжал он, — в
аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или мужика. «Что,
говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.
То будто кажется, что вдруг черти тебя за язык ловят, то будто сам Ведекос на тебя смотрит и
говорит тебе:"И приидут вси людие со тщанием…"В глазах у него свет и тьма, из гортани
адом пышет, а на главе корона змеиная.
Я вижу, что она сама вся трясется от ревнивой муки, и думаю: дай я ее не страхом
ада, а сладким воспоминанием от этих мыслей отведу, и
говорю...
— Да, я почти сумасшедший! — произнес Калинович. — Но, боже мой! Боже мой! Если б она только знала мои страдания, она бы мне простила. Понимаете ли вы, что у меня тут на душе?
Ад у меня тут! Пощадите меня! —
говорил он, колотя себя в грудь.
— Адски холодно — это ново! в
аду,
говорят, жарко. Да что ты на меня смотришь так дико?
— А вот католики, — продолжает Иудушка, переставая есть, — так те хотя бессмертия души и не отвергают, но, взамен того,
говорят, будто бы душа не прямо в
ад или в рай попадает, а на некоторое время… в среднее какое-то место поступает.
Я ничего не понимал. Мне казалось, что самый честный и благочестивый человек — каменщик Петр; он обо всем
говорил кратко, внушительно, его мысль чаще всего останавливалась на боге,
аде и смерти.
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в
ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же,
говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
— То есть
Адам Корнер! Ты
говорил, что так зовут этого человека. — Дэзи посмотрела на меня, чтобы я объяснил, как это судья здесь, в то время как его нет.
У англичан вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял, да и за ту его золотом обсыпали, так что и внуки еще макушки из золотой кучи наружу не выдернут; а этот ведь в такой
ад водил солдат, что другому и не подумать бы их туда вести: а он идет впереди, сам пляшет, на балалайке играет, саблю бросит, да веткой с ракиты помахивает: «Эх,
говорит, ребята, от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться».
Нет, нет — не
говори, тебе уж не поможет
Ни ложь, ни хитрость…
говори скорей:
Я был обманут… так шутить не может
Сам
ад любовию моей.
Молчишь? о! месть тебя достойна…
Но это не поможет; ты умрешь…
И будет для людей всё тайно — будь спокойна!..
Таким образом, в душе Боброва чередовалась тоска по Нине, по нервному пожатию ее всегда горячих рук, с отвращением к скуке и манерности ее семьи. Бывали минуты, когда он уже совершенно готовился сделать ей предложение. Тогда его не остановило бы даже сознание, что она, с ее кокетством дурного тона и душевной пустотой, устроит из семейной жизни
ад, что он и она думают и
говорят на разных языках. Но он не решался и молчал.
Это скверно, но еще идет; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и всё-таки живут, тогда это выходит тот страшный
ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга, —
говорил он всё быстрее, не давая никому вставить слова и всё больше и больше разгорячаясь.
— Santa Maria! [Святая Мария! (итал.)] Что вы
говорите? Знаете ли, что наш Данте в своей «Divina comedia» [«Божественной комедии» (итал.)], описывая разнородные мучения
ада, в числе самых ужаснейших полагает именно то, о котором вы
говорите. И в этой земле живут люди!
— Вот, господин офицер, — сказал он, — извольте! Я
говорил вам, что бургомистр от меня не отделается. Мы, пруссаки, должны любить и угощать русских, как родных братьев;
Адам Фишер природный пруссак, а не выходец из Баварии — доннер-веттер!
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все
говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я
говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала
ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
— Добрые намерения! Может быть. Добрыми намерениями,
говорят, весь
ад вымощен. Истомин промолчал.
— Батюшка! —
говорил Юрий, пустив обрадованную женщину, — сойдите скорее… жизнь и смерть,
говорю я вам!.. сойдите, ради неба или
ада…
— Неблагодарная, змея! — воскликнул Юрий, —
говори, разве смертью плотят у вас за жизнь? разве на все мои ласки ты не знала другого ответа, как удар кинжала?.. боже, создатель! такая наружность и такая душа! о если все твои ангелы похожи на нее, то какая разница между
адом и раем?.. нет! Зара, нет! это не может быть… отвечай смело: я обманулся, это сон! я болен, я безумец…
говори: чего ты хочешь?
— Выучусь, начитаюсь — пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Буду учить людей! Да. Хорошо, брат, поделиться душой с человеком! Даже бабы — некоторые, — если с ними
говорить по душе — и они понимают. Недавно одна сидит в лодке у меня и спрашивает: «Что с нами будет, когда помрем? Не верю,
говорит, ни в
ад, ни в тот свет». Видал? Они, брат, тоже…
—
Поговори! К чёрту в
ад и угодишь!
Или начинает Серафим о Кавказе
говорить — представит нам страну мрачную и прекрасную, место, сказке подобное, где
ад и рай обнялись, помирились и красуются, братски равные, гордые величием своим.
Сверх, своей религии тяготения, которою он был совершенно доволен, он упорно не хотел суда на том свете и язвительно смеялся над людьми, верившими в
ад, — хотя против бессмертия души он не только ничего не имел, но
говорил, что оно крайне нужно для жизни.
Венеровский. Я подожду. Вы обещали сообщить мне ваши чувства, но вас что-то затрудняет. Вы свободная женщина — вы превозмогите себя. Для ясности отношений нужна ясность выражений, слова. А определенность в наших отношениях мне весьма желательна. Я выскажусь прямо, и вы высказывайтесь, не стесняясь староверческим взглядом на отношения мужчины и женщины. Вы не затрудняйтесь, — это старый
Адам, как
говаривали мистики блаженной памяти, смущает вас… Ну-с…
Пропотей. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я — битый козырь, на мне уж не сыграешь, они — хотят сыграть. Вот я к тебе… к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском
аду. Замечательно внятно
говорите с народом. Ну, и господ слушал…
Это,
говорит, записано в одной древней индейской книге, мой знакомый бурят» — буряты, народ вроде мордвы — «бурят,
говорит, книгу эту читал и тайно мне рассказывал, как было: сошёл Исус во
ад и предлагает: ну,
Адам, выходи отсюда, зря отец мой рассердился на тебя, и сидишь ты тут неправильно, а настоящее по закону место твое, человек, в раю.
А есть,
говорит, князь подземного мира —
Адам, первосозданный и первоумерший человек, и — больше никого нету!» — «Постой,
говорю,
Адам быша изведён из
ада Исусом Христом?» — «Нисколько,
говорит, не изведён, а остался в преисподней.
Всем
говорило евангелие; исчезли племена и состояния, фарисей и саддукей отвергнуты, эллин и иудей приняты; всех манило оно в лоно божье, всех в объятия братства — первый
Адам стал душою живущей, последний
Адам есть дух животворящий.
— Но разве публика понимает это? —
говорила она. — Ей нужен балаган! Вчера у нас шел «Фауст наизнанку», и почти все ложи были пустые, а если бы мы с Ваничкой поставили какую-нибудь пошлость, то, поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ваничкой ставим «Орфея в
аду», приходите.
(Выходит из-за куста.) Вот и толкуй старшой! Старшой все
говорит: мало ты в
ад ко мне мужиков водишь. Гляди-ка, купцов, господ да попов сколько каждый день прибывает, а мужиков мало. Как его обротаешь? Не подобьешься к нему никак. Уж чего же лучше — последнюю краюшку украл. А он все не обругался. И не знаю, что теперь делать! Пойду доложусь. (Проваливается.)
— Как какое? Нет, Сережа, и не
говори лучше… Оставь это, пожалуйста… Ты меня любишь, и больше мне ничего не нужно. С твоей любовью хоть в
аду жить…
«Вы, кажется, не в духе?» — «Я? Ничуть,
Напротив, я повеселиться рада
В последний раз. — И молодая грудь
Дохнула жарко. — Мне движенья надо:
Без устали помчимся! отдохнуть
Успею после, там, в гортани
ада».
— «Да что вы
говорите?» — «Верьте мне,
Я не в бреду и я в своем уме.
— Вы, вероятно, не расслышали: это,
говорю вам,
Адам Мицкевич в великолепном переводе.
Поэтому спасителем человечества мог явиться только человек, и притом в онтологическом своем естестве резюмирующий в себе всю природу человека, иначе
говоря, перво-Адам, самый корень человеческого древа.
Господь Иисус есть Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [Кол. 2:9.]; как Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и делает понятной, насколько можно здесь
говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во
аде же с душею, яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
В этих словах выражается пафос всего платонизма, а в признаниях Алкиви-ада-Платона
говорит здесь сама Психея, ощутившая эрос своего бытия: «когда я его слышу, сердце бьется у меня сильнее, чем у корибантов, и слезы льются от его слов; вижу, что со многими другими происходит то же.
Поученья о дьяволе и
аде мастерица расширяла, когда ученики станут «псалтырь
говорить», — тут по целым часам рассказывает, бывало, им про козни бесовские и так подробно расписывает мучения грешников, будто сама только что из
ада выскочила.