Неточные совпадения
В общественном собрании
мне позволили отдохнуть после обеда в зале с низким потолком — тут зимою,
говорят, даются балы; на вопрос же мой, где
я могу переночевать, только пожали плечами.
Как раз против города, в двух-трех верстах от берега, стоит пароход «Байкал», на котором
я пойду в Татарский пролив, но
говорят, что он отойдет дня через четыре или пять, не раньше, хотя на его мачте уже развевается отходный флаг.
Пока
я плыл по Амуру, у
меня было такое чувство, как будто
я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не
говоря уже об оригинальной, не русской природе,
мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
„Командир и офицеры съезжают последними, —
говорила она, — и
я съеду с барка тогда, когда ни одной женщины и ребенка не останется на судне“.
В длинные зимние ночи он пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «
Я тебе не господин Д., а ваше благородие!» По пути к берегу
я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и
говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
Доктор показал
мне целую кипу бумаг, написанных им, как он
говорил, в защиту правды и из человеколюбия.
Играла та самая музыка, о которой
я только что
говорил.
Татарские фамилии, как
мне говорили, сохраняют и на Сахалине, несмотря на лишение всех прав состояния, приставки и частицы, означающие высокие звания и титулы.
—
Я одного сплава с Гладким, —
говорит он неуверенно, поглядывая на товарищей.
Каждую женскую карточку
я перечеркивал вдоль красным карандашом и нахожу, что это удобнее, чем иметь особую рубрику для отметки пола.
Я записывал только наличных членов семьи; если
мне говорили, что старший сын уехал во Владивосток на заработки, а второй служит в селении Рыковском в работниках, то
я первого не записывал вовсе, а второго заносил на карточку в месте его жительства.
Если есть собаки, то вялые, не злые, которые, как
я говорил уже, лают на одних только гиляков, вероятно, потому, что те носят обувь из собачьей шкуры.
— Да ничего. Чиновник
говорит: «Пока справки делать будем, так ты помрешь. Живи и так. На что тебе?» Это правда, без ошибки… Всё равно жить недолго. А все-таки, господин хороший, родные узнали бы, где
я.
О кухне, где при
мне готовился обед для 900 человек, о провизии и о том, как едят арестанты,
я буду
говорить в особой главе.
«Завтра,
говорит,
я поеду в контору об земле своей рендовой и это условие засвидетельствую».
А
я ему: «Да ты, брат,
говорю, такой человек: зайдешь выпить за пятачок, да тут и запьянничаешь».
А Андрей еще живой был и
говорит: «Ты, Сергуха, ударил
меня стягом, а больше
я ничего не помню».
«Дорогой,
говорит, шли мы втроем — Иван, да Егор, да
я — и сговорились вместе побить.
Я,
говорит, корчевочкой ударил Андрюху, а Иван да Егор схватились бить его, а
я испужался да назад,
говорит, побежал, за задними мужиками».
Я на суде
говорил то, что тебе вот сказываю, как есть, а суд не верит: «Тут все так
говорят и глазы крестят, а всё неправда».
Владивостокский городской голова как-то сказал
мне, что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью «нет никакого климата», про Сахалин же
говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода, и что этот остров — самое ненастное место в России.
Ниже
я буду
говорить о селениях, жители которых, благодаря главным образом этим туманам, уже перестали сеять зерновые хлеба и всю свою пахотную землю пускают под картофель.
Когда спрашивали при нем, зачем
я делаю перепись, он
говорил: «Затем, чтобы всех нас отправить на луну.
Я спросил его: правду ли
говорят, что он угощал одну важную особу арбузами и дынями из собственных огородов?
О бедствиях, причиняемых рекой,
я уже
говорил.
Она, глядя на них, смеется и плачет, и извиняется передо
мной за плач и писк;
говорит, что это с голоду, что она ждет не дождется, когда вернется муж, который ушел в город продавать голубику, чтобы купить хлеба.
Я уже
говорил, что в Тымовский округ из Александровска ездят теперь через Арковскую долину и меняют лошадей в Арковском Станке.
Когда
я был в кухне, там варили в котлах похлебку из свежей рыбы — кушанье нездоровое, так как от периодической рыбы, пойманной в верховьях реки, арестанты заболевают острым катаром кишок; но, несмотря даже на это обстоятельство, вся постановка дела как бы
говорила, что здесь арестант полностью получает всё то количество пищевого довольствия, какое ему полагается по закону.
На Сахалине
я застал разговор о новом проектированном округе;
говорили о нем, как о земле Ханаанской, потому что на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная лежала дорога на юг; и предполагалось, что в новый округ будут переведены каторжники, живущие теперь в Дуэ и в Воеводской тюрьме, что после переселения останется одно только воспоминание об этих ужасных местах, что угольные копи отойдут от общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча угля будет производиться уже не каторжными, а поселенцами на артельных началах.
— Ах, зачем ты можешь так
говорить? — услышал
я. — Зачем ты так нехорошо
говорил? Ах, нехорошо так! Не надо так!
Я стал объяснять им, что окружной начальник хотя и большой человек, но сидит на одном месте и потому получает только двести, а
я хотя только пиши-пиши, но зато приехал издалека, сделал больше десяти тысяч верст, расходов у
меня больше, чем у Бутакова, потому и денег
мне нужно больше. Это успокоило гиляков. Они переглянулись,
поговорили между собой по-гиляцки и перестали мучиться. По их лицам видно было, что они уже верили
мне.
Началось оно с того, что у некоторых чиновников, получающих даже очень маленькое жалованье, стали появляться дорогие лисьи и собольи шубы, а в гиляцких юртах появилась русская водочная посуда; [Начальник Дуйского поста, майор Николаев,
говорил одному корреспонденту в 1866 г.: — Летом
я с ними дела не имею, а зимой зачастую скупаю у них меха, и скупаю довольно выгодно; часто за бутылку водки или ковригу хлеба от них можно достать пару отличных соболей.
Затем следует Вторая Падь, в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его в землю, на суде же
говорила, что ребенка она не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая
мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
Говоря об особенностях селений южного округа,
я забыл упомянуть еще об одной: здесь часто отравляются борцом (Aconitum Napellus).
Когда
я был у него в избе, то он стоял через силу и
говорил слабым голосом, но о печенке рассказывал со смехом, и по его всё еще опухшему, сине-багровому лицу можно было судить, как дорого обошлась ему эта печенка.
Г-н
Я. интересуется естественными науками и особенно ботаникой, растения называет не иначе, как по-латыни, и когда у него подают за обедом, например, фасоль, то он
говорит: «Это — faseolus».
— Ну, да, ладно, знаю вас! —
говорила она. — Женись на
мне, тогда пойду.
Когда Вукол узнал, что она просватана, то пришел в отчаяние и отравился борцом. Елену потом допрашивали, и она созналась: «
Я с ним четыре ночи ночевала». Рассказывали, что недели за две до смерти он, глядя на Елену, мывшую пол,
говорил...
Тот проектированный округ, о котором
я говорил в XI главе, будет называться Тарайкинским, и в него войдут все селения по Поронаю, в том числе и Сиска; пока же здесь селят южан.
[В книге Шренка, о которой
я уже
говорил, есть таблица с изображением айно.
Вне дома они ходят в европейском платье,
говорят по-русски очень хорошо; бывая в консульстве,
я нередко заставал их за русскими или французскими книжками; книг у них полон шкап.
При
мне один чиновник со свитой поехал за 15–20 верст осматривать новое место и вернулся домой в тот же день, успевши в два-три часа подробно осмотреть место и одобрить его; он
говорил, что прогулка вышла очень милая.
[В какой бедности, несмотря на пособия и постоянные ссуды из казны, здешние сельские жители отбывают свои сроки,
мне уже приходилось
говорить.
Взрослых уроженцев Сахалина, для которых остров был бы родиной, еще нет, старожилов очень мало, большинство составляют новички; население меняется каждый год; одни прибывают, другие выбывают; и во многих селениях, как
я говорил уже, жители производят впечатление не сельского общества, а случайного сброда.
Бывший дворянин, убийца, рассказывая
мне о том, как приятели провожали его из России,
говорил: «У
меня проснулось сознание,
я хотел только одного — стушеваться, провалиться, но знакомые не понимали этого и наперерыв старались утешать
меня и оказывать
мне всякое внимание».
При распределении вовсе не думают о сельскохозяйственной колонии, и потому на Сахалине, как
я уже
говорил, женщины распределены по округам крайне неравномерно, и притом чем хуже округ, чем меньше надежды на успехи колонизации, тем больше в нем женщин: в худшем, Александровском, на 100 мужчин приходится 69 женщин, в среднем, Тымовском — 47, и в лучшем, Корсаковском — только 36.
О том, как неравномерно женщины свободного состояния распределяются по округам и поселениям и как мало дорожит ими местная администрация,
я говорил уже.
Поселенец Игнатьев в Ново-Михайловке жаловался
мне, что его не венчают с сожительницей потому, что за давностью лет не могут определить его семейного положения; сожительница его умоляла
меня похлопотать и при этом
говорила: «Грех так жить, мы уже немолодые».
Из двадцатилетков, родившихся на Сахалине, как
я говорил уже, не осталось ни одного.
Я уже
говорил, что присутствие детей оказывает ссыльным нравственную поддержку, теперь же еще прибавлю, что дети часто составляют то единственное, что привязывает еще ссыльных мужчин и женщин к жизни, спасает от отчаяния, от окончательного падения.
Мне однажды пришлось записывать двух женщин свободного состояния, прибывших добровольно за мужьями и живших на одной квартире; одна из них, бездетная, пока
я был в избе, всё время роптала на судьбу, смеялась над собой, обзывала себя дурой и окаянной за то, что пошла на Сахалин, судорожно сжимала кулаки, и всё это в присутствии мужа, который находился тут же и виновато смотрел на
меня, а другая, как здесь часто
говорят, детная, имеющая несколько душ детей, молчала, и
я подумал, что положение первой, бездетной, должно быть ужасно.