Неточные совпадения
—
Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, — кричала по-английски девочка, — вот подбирай!
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а
я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня не раз
говорила себе.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей
говорит: образуется; но как?
Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, —
говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
— Ах, оставьте, оставьте
меня! — сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на то же место, где она
говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор.
— Какой-то, ваше превосходительство, без спросу влез, только
я отвернулся. Вас спрашивали.
Я говорю: когда выйдут члены, тогда…
— Как же ты
говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так!
я вижу: новая фаза.
— Да где ж увидимся? Ведь
мне очень, очень нужно
поговорить с тобою, — сказал Левин.
— Вот что: поедем к Гурину завтракать и там
поговорим. До трех
я свободен.
— Нет, вы уж так сделайте, как
я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив, как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
— Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал свои доводы. — Нет, —
говорил он, —
я указываю на то, что если, как прямо
говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
—
Я не знаю, — отвечал он, не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
«Боже мой, что
я сделал! Господи Боже мой! Помоги
мне, научи
меня»,
говорил Левин, молясь и вместе с тем чувствуя потребность сильного движения, разбегаясь и выписывая внешние и внутренние круги.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели
я виновата, неужели
я сделала что-нибудь дурное? Они
говорят: кокетство.
Я знаю, что
я люблю не его; но
мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Нет,
мне всё равно, — не в силах удерживать улыбки
говорил Левин.
— Да нехорошо. Ну, да
я о себе не хочу
говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Догадываюсь, но не могу начать
говорить об этом. Уж поэтому ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для
меня вопрос жизни и смерти.
Я никогда ни с кем не
говорил об этом. И ни с кем
я не могу
говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что ты
меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
—
Я тебе
говорю, чтò
я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но
я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Она это
говорит! — вскрикнул Левин. —
Я всегда
говорил, что она прелесть, твоя жена. Ну и довольно, довольно об этом
говорить, — сказал он, вставая с места.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а
я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
— Хорошо тебе так
говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать, ты
мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Когда же Левин внезапно уехал, княгиня была рада и с торжеством
говорила мужу: «видишь,
я была права».
— Мама, — сказала она, вспыхнув и быстро поворачиваясь к ней, — пожалуйста, пожалуйста, не
говорите ничего про это.
Я знаю,
я всё знаю.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но
мне нечего
говорить теперь.
Я…
я… если бы хотела,
я не знаю, что сказать как…
я не знаю…
— Что это от вас зависит, — повторил он. —
Я хотел сказать…
я хотел сказать…
Я за этим приехал… что… быть моею женой! — проговорил он, не зная сам, что̀
говорил; но, почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
—
Я люблю, когда он с высоты своего величия смотрит на
меня: или прекращает свой умный разговор со
мной, потому что
я глупа, или снисходит до
меня.
Я это очень люблю: снисходит!
Я очень рада, что он
меня терпеть не может, —
говорила она о нем.
— Так вы думаете, что
я говорю неправду?
— Да, но спириты
говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила есть, и вот при каких условиях она действует. А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет,
я не вижу, почему это не может быть новая сила, если она….
—
Я думаю, — продолжал он, — что эта попытка спиритов объяснять свои чудеса какою-то новою силой — самая неудачная. Они прямо
говорят о силе духовной и хотят ее подвергнуть материальному опыту.
Я не виновата»,
говорила она себе; но внутренний голос
говорил ей другое.
— Да помилуй, ради самого Бога, князь, что̀
я сделала? —
говорила княгиня, чуть не плача.
—
Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с кем
говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
—
Я всё-таки с вами несогласна, —
говорил голос дамы.
— О, нет, — сказала она, —
я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу
говорили только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
— Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со
мною посадил, и
я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили. Ну, а ты,
говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, —
я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых женщин, с которыми и
поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Да, мы всё время с графиней
говорили,
я о своем, она о своем сыне, — сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
— Прощайте, мой дружок, — отвечала графиня. — Дайте поцеловать ваше хорошенькое личико.
Я просто, по-старушечьи, прямо
говорю, что полюбила вас.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай
говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай
говорить о твоих делах.
Я получила твое письмо и вот приехала.
— Долли, милая! — сказала она, —
я не хочу ни
говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька,
мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
Говорят,
я знаю, мужья рассказывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива…. — она поправилась — Степан Аркадьич ничего не сказал
мне.
— О, нет,
я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, —
говорила Анна, пожимая ее руку.
— Да,
я его знаю.
Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что
меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она не простит», всё
говорит он.
Они, верно,
говорили между собою обо
мне или, еще хуже, умалчивали, — ты понимаешь?
Я видела только его и то, что семья расстроена;
мне его жалко было, но,
поговорив с тобой,
я, как женщина, вижу другое;
я вижу твои страдания, и
мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
—
Я больше тебя знаю свет, — сказала она. —
Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты
говоришь, что он с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим.
Я этого не понимаю, но это так.
— Долли, постой, душенька.
Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя.
Я помню это время, когда он приезжал ко
мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и
я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она
говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как
я рада, что ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.
—
Я знаю кое-что. Стива
мне говорил, и поздравляю вас, он
мне очень нравится, — продолжала Анна, —
я встретила Вронского на железной дороге.
—
Я тебе
говорю, что
я сплю везде и всегда как сурок.