Неточные совпадения
Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт
меня побери», как
говорят французы, — волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы
говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там
я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Никогда он не
говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «
я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное.
Несмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и
говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик,
я тебе положу этот кусочек».
Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах
я очень боюсь
говорить, да притом
мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
— Сделайте милость, не беспокойтесь так для
меня,
я пройду после, —
говорил Чичиков.
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай
мне доставил счастие, можно сказать образцовое,
говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
— О! помилуйте, ничуть.
Я не насчет того
говорю, чтобы имел какое-нибудь, то есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] — так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
«Хитри, хитри! вот
я тебя перехитрю! —
говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца.
Ты, дурак, слушай, коли
говорят!
я тебя, невежа, не стану дурному учить.
Я с удовольствием
поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои други, тонкие приятели: выпить ли чаю или закусить — с охотою, коли хороший человек.
— Нет, барин, как можно, чтоб
я опрокинул, —
говорил Селифан.
— Нет, барин, как можно, чтоб
я был пьян!
Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем
поговорил, потому что с хорошим человеком можно
поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.
— Нет, ваше благородие, как можно, чтобы
я позабыл.
Я уже дело свое знаю.
Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком
поговорил, потому что…
— Вот
я тебя как высеку, так ты у
меня будешь знать, как
говорить с хорошим человеком!
Читатель,
я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид,
говорил, однако же, с большею свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да что в них: всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать,
говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у
меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Да кто же
говорит, что они живые? Потому-то и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь
я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Вы, матушка, — сказал он, — или не хотите понимать слов моих, или так нарочно
говорите, лишь бы что-нибудь
говорить…
Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Понимаете ли? Ведь это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну, признайтесь, почем продали мед?
— Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не
говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает.
Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что
я и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
— Куда ездил? —
говорил Ноздрев и, не дождавшись ответа, продолжал: — А
я, брат, с ярмарки.
— Ты, однако, и тогда так
говорил, — отвечал белокурый, — а когда
я тебе дал пятьдесят рублей, тут же просадил их.
— Ты можешь себе
говорить, что хочешь, а
я тебе
говорю, что и десяти не выпьешь.
Я ему в глаза это
говорил: «Вы,
говорю, с нашим откупщиком первые мошенники!» Смеется, бестия, поглаживая бороду.
Кувшинников, который сидел возле
меня, — «Вот,
говорит, брат, попользоваться бы насчет клубнички!» Одних балаганов,
я думаю, было пятьдесят.
— Ты, однако ж, не сделал того, что
я тебе
говорил, — сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка, — и не подумал вычесать его?
— Нет, ты уж, пожалуйста, меня-то отпусти, —
говорил белокурый, —
мне нужно домой.
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь ты такой подлец, никогда ко
мне не заедешь».
— Нет, не обижай
меня, друг мой, право, поеду, —
говорил зять, — ты
меня очень обидишь.
— Такая дрянь! —
говорил Ноздрев, стоя перед окном и глядя на уезжавший экипаж. — Вон как потащился! конек пристяжной недурен,
я давно хотел подцепить его. Да ведь с ним нельзя никак сойтиться. Фетюк, просто фетюк!
— Ей-богу, повесил бы, — повторил Ноздрев, —
я тебе
говорю это откровенно, не с тем чтобы тебя обидеть, а просто по-дружески
говорю.
— Ну уж, пожалуйста, не
говори. Теперь
я очень хорошо тебя знаю. Такая, право, ракалия! Ну, послушай, хочешь метнем банчик?
Я поставлю всех умерших на карту, шарманку тоже.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть. Вон она! экое счастье! —
говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка, на которой
я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
— Фетюк просто!
Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак нельзя
говорить, как с человеком близким… никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!
«Просто дурак
я», —
говорил он сам себе.
— А
я, брат, —
говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что
меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
— Давненько не брал
я в руки шашек! —
говорил Чичиков, подвигая тоже шашку.
— Давненько не брал
я в руки шашек! —
говорил Чичиков, подвигая шашку.
— Давненько не брал
я в руки!.. Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее назад! —
говорил Чичиков.
— За кого ж ты
меня почитаешь? —
говорил Ноздрев. — Стану
я разве плутовать?
— Так ты не хочешь оканчивать партии? —
говорил Ноздрев. — Отвечай
мне напрямик!
«Что ни
говори, — сказал он сам себе, — а не подоспей капитан-исправник,
мне бы, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть!
Стол, кресла, стулья — все было самого тяжелого и беспокойного свойства, — словом, каждый предмет, каждый стул, казалось,
говорил: «И
я тоже Собакевич!» или: «И
я тоже очень похож на Собакевича!»
— У
меня не так, —
говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у
меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!
—
Я хотел было
поговорить с вами об одном дельце.
— Но знаете ли, что такого рода покупки,
я это
говорю между нами, по дружбе, не всегда позволительны, и расскажи
я или кто иной — такому человеку не будет никакой доверенности относительно контрактов или вступления в какие-нибудь выгодные обязательства.
— Еще
я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами, —
говорил Чичиков, прощаясь.
Заманчиво мелькали
мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и
я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался
я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да
говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле
меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся,
говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие!
Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни
говори, а против слова-то Божия не устоишь.