Неточные совпадения
Эта повесть не выделяется из ряда вон. В ней много длиннот, немало шероховатостей… Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам… Видно, что он пишет первый
раз в жизни, рукой непривычной, невоспитанной… Но все-таки повесть его читается легко. Фабула
есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна, очень характерна и то, что называется, sui generis [в своем роде (лат.).].
Есть в ней и кое-какие литературные достоинства. Прочесть ее стоит… Вот она...
Граф любил меня и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал к нему ничего похожего на дружбу и даже не любил его; честнее
было бы поэтому прямо
раз навсегда отказаться от его дружбы, чем ехать к нему и лицемерить.
Граф говорил много и долго.
Раз начавши говорить о чем-нибудь, он болтал языком без умолку и без конца, как бы мелка и жалка ни
была тема.
В произнесении звуков он
был неутомим, как мой Иван Демьяныч. Я едва выносил его за эту способность. Остановил его на этот
раз лакей Илья, высокий, тонкий человек в поношенной пятнистой ливрее, поднесший графу на серебряном подносе рюмку водки и полстакана воды. Граф
выпил водку, запил водой и, поморщившись, покачал головой.
Я поглядел на больное, истрепавшееся лицо графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первого же
раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, — и мне стало жутко, душно… Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию…
Был момент, когда я готов уже
был подняться и уйти… Но я не ушел… Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень…
Урбенин сел и поглядел на меня благодарными глазами. Вечно здоровый и веселый, он показался мне на этот
раз больным, скучающим. Лицо его
было точно помято, сонно, и глаза глядели на нас лениво, нехотя…
Раз только, от нечего делать, он заметил управляющему, что недурно
было бы, если бы дорожки
были посыпаны песочком.
Граф
выпил водку, «закусил» водой, но на этот
раз не поморщился. В ста шагах от домика стояла чугунная скамья, такая же старая, как и сосны. Мы сели на нее и занялись созерцанием майского вечера во всей его тихой красоте… Над нашими головами с карканьем летали испуганные вороны, с разных сторон доносилось соловьиное пение; это только и нарушало всеобщую тишину.
Очевидно
было, что управляющему сильно не хотелось, чтобы мы вошли в домик лесничего. Он даже растопырил руки, точно желая загородить нам дорогу… Я понял по его лицу, что у него
были причины не впускать нас. Уважаю я чужие причины и тайны, но на этот
раз меня сильно подстрекнуло любопытство. Я настоял, и мы вошли в домик.
— Я и не
пью… Сегодня в последний
раз, ради свидания с тобой (граф потянулся ко мне и чмокнул меня в щеку)… с моим милым, хорошим другом, завтра же — ни капли! Бахус прощается сегодня со мной навеки… На прощанье, Сережа, коньячку…
выпьем?
— Как я много
выпил сегодня! — сказал он мне. — Это для меня вреднее всякого яда… Но сегодня в последний
раз… Честное слово, в последний
раз… У меня
есть воля…
— Это ничего, что скучно… Вы слушайте и казнитесь… Авось в другой
раз будете поосторожней и не станете делать ненужных глупостей… Из-за этого паршивца Осипова, если вы с ним не сойдетесь, вы можете место потерять! Жрецу Фемиды судиться за побои… ведь это скандал!
— Как, однако, я у вас засиделся, — спохватился он, взглянув на свои дешевые, с одной крышкой, часы, выписанные им из Москвы «с ручательством на 5 лет», но, тем не менее, два
раза уже бывшие в починке. — Мне пора, друже! Прощайте и смотрите вы мне! Эти графские кутежи добром не кончатся! Не говорю уж о вашем здоровье… Ах, да!
Будете завтра в Теневе?
Всякий предлагал «подвезти», но идти
было лучше, чем ехать, и я всякий
раз отказывался.
На этот
раз она не
была одета в красное.
И с тех пор я ни
разу не
был у Калининых, хотя и бывали минуты, когда я страдал от тоски о Наде и рвалась душа моя, рвалась к возобновлению прошлого… Но весь уезд знал о происшедшем разрыве, знал, что я «удрал от женитьбы…» Не могла же моя гордость сделать уступки!
— Какие вы, все мужчины, странные! И ничего вы не понимаете! Вот, когда женитесь, так сами же
будете сердиться, если жена ваша после венца придет к вам растрепкой. Я знаю, Петр Егорыч не нуждается, но все-таки неловко как-то с первого же
раза себя не хозяйкой показать…
— Да, — сказал я, — семейная жизнь
есть долг. Я с вами согласен. Стало
быть, этот долг вы исполняете уже во второй
раз?
И Оленька пожала плечами. На лице ее
было столько недоумения, удивления и непонимания, что я махнул рукой и отложил решение ее «жизненного вопроса» до следующего
раза. Да и некогда уже
было продолжать нашу беседу: мы всходили по каменным ступеням террасы и слышали людской говор. Перед дверью в столовую Оля поправила свою прическу, оглядела платье и вошла. На лице ее не заметно
было смущения. Вошла она, сверх ожидания моего, очень храбро.
И, круто повернувшись, я пошел в переднюю, оделся и быстро вышел. Проходя через сад в людскую кухню, где я хотел приказать запрячь мне лошадь, я
был остановлен встречей… Навстречу мне с маленькой чашечкой кофе шла Надя Калинина. Она тоже
была на свадьбе Урбенина, но какой-то неясный страх заставлял меня избегать с ней разговора, и за весь день я ни
разу не подошел к ней и не сказал с нею ни одного слова…
Я еще
раз махнул рукой и оставил Надю. Только впоследствии, придя в себя, я понял, как глуп и жесток я
был, не дав девушке ответа на ее простой, незамысловатый вопрос… Отчего я не ответил?
Рассудок мой
был против поездки в графскую усадьбу.
Раз я поклялся графу не бывать у него, мог ли я жертвовать своим самолюбием, гордостью? Что бы подумал этот усатый фат, если бы я, после того нашего глупого разговора, отправился к нему, как ни в чем не бывало? Не значило бы это сознаться в своей неправоте?..
Далее, как честный человек, я должен
был бы порвать всякие сношения с Ольгой. Наша дальнейшая связь не могла бы ей дать ничего, кроме гибели. Выйдя замуж за Урбенина, она сделала ошибку, сойдясь же со мной, она ошиблась в другой
раз. Живя с мужем-стариком и имея в то же время тайком от него любовника, не походила бы она на развратную куклу? Не говоря уже о том, как мерзка в принципе подобная жизнь, нужно
было подумать и о последствиях.
— Чтобы в другой
раз у меня этого не
было, Сергей Петрович! — сказал он тоном строгого родителя. — Я этого не желаю…
Она продолжала любить меня, но после того посещения, которое
было описано в предыдущей главе, она
была у меня еще не более двух
раз, а встречаясь со мной вне моей квартиры, как-то странно вспыхивала и настойчиво уклонялась от ответов на мои вопросы.
На другой день вечером я опять
был в графской усадьбе. На этот
раз я беседовал не с Сашей, а с ее братом-гимиазистом. Мальчик повел меня в сад и вылил передо мной всю свою душу. Излияния эти
были вызваны моим вопросом о житье его с «новой мамашей».
Граф устремил свой мутный взор в потолок и задумался. К великому моему удивлению, я заметил, что он на этот
раз, сверх обыкновения,
был трезв. Это меня поразило и даже тронуло.
— Какая ужасная женщина! — шептала мне Наденька всякий
раз, когда Ольга равнялась с нашим шарабаном. — Какая ужасная! Она столько же зла, сколько и красива… Давно ли вы
были шафером на ее свадьбе? Не успела она еще износить с тех пор башмаков, как ходит уже в чужом шелку и щеголяет чужими бриллиантами… Не верится даже этой странной и быстрой метаморфозе… Если уж у нее такие инстинкты, то
была бы хоть тактична и подождала бы год, два…
Вы скажете, что выходить не любя нечестно и прочее, что уже тысячу
раз было сказано, но… что же мне делать?
Лицо мирового на этот
раз лоснилось таким довольством, как никогда. Не думал ли он, что в этот вечер его Наденьке
будет сделано предложение? Не для того ли он припас и шампанского, чтобы поздравить молодых? Я пристально взглянул на его физиономию, но, по обыкновению, не прочел ничего, кроме бесшабашного довольства, сытости и тупой важности, разлитой во всей его солидной фигуре.
Точно такой же гром гремел когда-то в лесу, когда я первый
раз был в домике лесничего…
Минуты через две блеснула молния, и я, взглянув на окно, увидел согнувшуюся фигуру моего гостя. Поза его на этот
раз была просительная, выжидательная, как у нищего, стерегущего милостыню. Он ждал, вероятно, что я прощу его и позволю ему высказаться.
Кто-то сильно постучал в мою дверь. Я вздрогнул… Сердце мое обливалось кровью!.. Я не верю в предчувствие, но на этот
раз тревога моя
была не напрасна… Стучались ко мне с улицы…
Этот крик несся со стороны леса и
раза четыре
был повторен эхом.
Лицо его, обыкновенно багровое, а часто и багрово-синее, на этот
раз было бледно…
Желая ли, чтоб она не вскрикнула еще
раз, или, может
быть, под влиянием злобного чувства он схватил ее за грудь около воротника, о чем свидетельствуют две оторванные верхние пуговки и красная полоса, найденная врачами на шее…
— Я так и запишу, а об остальном, касающемся неверности вашей жены, до следующего
раза… Теперь мы перейдем к другому, а именно: я попрошу вас объяснить мне, как вы попали вчера в лес, где
была убита Ольга Николаевна… Ведь вы, как говорите, в городе
были… Как же вы очутились в лесу?
Этим допрос Урбенина на сей
раз кончился. После него Урбенин
был взят под стражу и заперт в одном из графских флигелей.
Следствие затянулось… Урбенин и Кузьма
были заключены в арестантский дом, имевшийся в деревеньке, в которой находилась моя квартира. Бедный Петр Егорыч сильно пал духом; он осунулся, поседел и впал в религиозное настроение;
раза два он присылал ко мне с просьбой прислать ему устав о наказаниях; очевидно, его интересовал размер предстоящего наказания.
Урбенина
раза два таскали в губернский город для освидетельствования его умственных способностей, и оба
раза он
был найден нормальным. Я стал фигурировать в качестве свидетеля [Роль, конечно, более подходящая г. Камышеву, чем роль следователя: в деле Урбенина он не мог
быть следователем. — А. Ч.]. Новые следователи так увлеклись, что в свидетели попал даже мой Поликарп.
Год спустя после моей отставки, когда я жил в Москве, мною
была получена повестка, звавшая меня на разбирательство урбенинского дела. Я обрадовался случаю повидать еще
раз места, к которым меня тянула привычка, и поехал. Граф, живший в Петербурге, не поехал и послал вместо себя медицинское свидетельство.