Неточные совпадения
Добрая мамочка! Она знала, что приехать ей
не удастся — наши средства, слишком ограниченные,
не позволят этого, — но ей так жаль было огорчать
нас с братишкой, все наше детство
не расстававшихся друг с другом!..
— Нет, нет,
не люблю нежностей! У всех институток привычка лизаться, а я
не люблю!
Мы лучше так… — И она крепко пожала мою руку. — Теперь я тебе покажу, что задано на завтра.
—
Не говори мне «вы». Ведь
мы — подруги, — и Нина, покачав укоризненно головкой, прибавила: — Скоро звонок — конец урока,
мы тогда с тобой поболтаем.
— Я выше тебя,
мы не под пару, — заметила Нина, и я увидела, что легкая печаль легла тенью на ее красивое личико. — Впрочем, постой, я попрошу классную даму.
Через минут десять
мы уже уписывали принесенные снизу сторожем мои лакомства, распаковывали вещи, заботливо уложенные няней. Я показала княжне мою куклу Лушу. Но она даже едва удостоила взглянуть, говоря, что терпеть
не может кукол. Я рассказывала ей о Гнедке, Милке, о Гапке и махровых розах, которые вырастил Ивась. О маме, няне и Васе я боялась говорить, они слишком живо рисовались моему воображению: при воспоминании о них слезы набегали мне на глаза, а моя новая подруга
не любила слез.
В тот день
мы решили после «спуска газа», то есть после того как погасят огонь, поболтать о «доме». Нина плохо себя чувствовала последние два дня; ненастная петербургская осень отразилась на хрупком организме южанки. Миндалевидные черные глазки Нины лихорадочно загорались и тухли поминутно, синие жилки бились под прозрачно-матовой кожей нежного виска. Сердитый Пугач
не раз заботливо предлагал княжне «отдохнуть» день-другой в лазарете.
— Ты
не горюй, Галочка, напиши другое письмо и отдай ей… — и совсем тихо добавила: — А это
мы все-таки пошлем завтра… К Ирочке придут родные, и они опустят письмо. Я всегда так делала.
Не говори только нашим, а то Крошка наябедничает Пугачу.
Фрейлейн Генинг, Булочка или Кис-Кис, как ее прозвали институтки, вышла из своей комнаты, помещавшейся на другом конце коридора, около девяти часов и,
не дожидаясь звонка, повела
нас, уже совсем готовых, на молитву. Дежурная пепиньерка Корсак, миниатюрная блондинка — «душка» Мани Ивановой, — особенно затянулась в свое серое форменное платье и казалась почти воздушной.
Тотчас после завтрака, когда
мы не успели еще подняться в класс, раздался звонок, возвещающий о приеме родных.
После молитвы, сначала прочитанной, а затем пропетой старшими,
мы поднялись в классы, куда швейцар Петр принес целый поднос корзин, коробок и мешочков разных величин, оставленных внизу посетителями. Началось угощение, раздача сластей подругам, даже мена.
Мы с Ниной удалились в угол за черную классную доску, чтобы поболтать на свободе. Но девочки отыскали
нас и завалили лакомствами. Общая любимица Нина, гордая и самолюбивая, долго отказывалась, но,
не желая обидеть подруг, приняла их лепту.
— Ты, душка, сумасшедшая! Тебя, такую больнушку, и вдруг пустить на паперть! Да и потом ты у
нас ведь из лучших, из «сливок», «парфеток», а
не «мовешка» — тебе плохо будет, если тебя поймают.
— Да
мы знали, что вы
не выдадите, фрейлейн, оттого и решились в ваше дежурство, — попробовала я оправдываться.
— Так что же! Это
не помешает нисколько;
мы будем подругами втроем, будем втроем гулять в перемены: я — в середине, как самая маленькая, ты — справа, Маня — слева, хорошо? Теперь как-то все по трое подруги; это называется в институте «триумвират». Ты увидишь, как будет весело!
— Лидочка — прелесть, — говорила она мне, пережевывая кусок чего-нибудь и вся сияя удовольствием, — они ее
не понимают и дуются; да ты вот подружишь с
нами подольше и тогда сама узнаешь.
Мы поверяли ему наши детские невзгоды, чистосердечно каялись в содеянных шалостях, просили совета или заступничества и никогда ни в чем
не терпели от него отказа.
Всех
нас он знал по именам и вызывал на уроках
не иначе как прибавив к фамилии ласкательное имя девочки...
— Mesdam'очки,
не выдавайте Нину, слышите!
Нам всем ничего
не будет, а ее, пожалуй, за эту шалость сотрут с красной доски и выключат из «парфеток».
— И думать
не смей! — зашумели девочки со всех сторон. —
Мы все хотели взять ворону… все… только боялись ее клюва, а ты бесстрашная… Всему классу это сойдет, а тебе нет.
— Вы что, шалуньи, притаились, — вдруг прозвучал у
нас над ухом знакомый голос Матеньки. — Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули…
Не дело… Им покой нужен.
Только двое из всего класса
не приветствовали меня и бросали на
нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так
не долго господствовавшие надо мной. Им обеим — и Крошке и Мане — было крайне неприятно распадение «триумвирата» и мое примирение с их врагом — моей милой Ниной.
— Нет,
мы не пустим нашу дусю,
мы на коленях упросим ее всем классом остаться, — кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.
— Нет-нет,
мы вас
не пустим,
мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, наверное!
Весь остаток дня
мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу.
Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из
нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с
нами.
Придя в дортуар,
мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем
не нарушимая тишина воцарилась в дортуаре.
—
Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fraulein. Дайте мне, пожалуйста, mademoiselle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только
мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное,
не даст ей, узнав, на что
мы берем деньги.
Бьется ли сердце, ноет ли грудь,
Скушай конфетку и
нас не забудь.
—
Мы попросим ее остаться, а если она
не согласится — пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, — пылко и возбужденно говорила Федорова.
Никому ничего
не отвечая,
мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.
— Fraulein, дуся, — начала Нина, робея, и выступила вперед, —
мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить
нас. Но, Frauleinehen-дуся,
мы пришли вам сказать, что «всем классом» пойдем к Maman просить ее
не отпускать вас и даем слово «всем классом»
не шалить в ваше дежурство. А это, Fraulein, — прибавила она, подавая альбом, — на память о
нас…
Мы вас так любим!..
Голос княжны оборвался, и
мы увидели то, чего никогда еще
не видали: Нина плакала.
Fraulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках,
не стесняясь
нас, плакала навзрыд.
— Девочки вы мои… добренькие… дорогие… Liebchen… Herzchen… — шептала она, целуя и прижимая
нас к своей любящей груди. — Ну как вас оставить… милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно…
Не возьму подарка, — вдруг рассердилась она.
Она перецеловала всех
нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, «чтобы
не волновать mademoiselle Арно», прибавила она мягко.
Но вот появилось ее «маленькое стадо» (так она в шутку называла
нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами такой неподкупной детской привязанности, которую
не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с
нами «доводить до выпуска своих добреньких девочек».
Богослужение в этот день было особенно торжественно. Кроме институтского начальства были налицо почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения диаконом «многолетия» всему царствующему дому,
мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей,
мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви
не полагалось) и выходили на паперть.
За завтраком
нам дали вместо кофе по кружке шоколаду с очень вкусными ванильными сухариками. Барышни наскоро позавтракали и,
не обращая внимания на начальство, заглянувшее в столовую, побежали приготовляться к выезду в театр.
Мы сновали по залу и коридорам, бегали вниз и вверх, раза четыре попадались на глаза злющей Елениной и никак
не могли дождаться обеда.
— А для
нас? —
не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от предстоящего пиршества.
— А
нам не дадут… — отрезала Кира. — Нет, то есть дадут, — поспешила она поправиться, — только по яблоку и апельсину да по тюречку конфект…
В 7 часов началось необычайное оживление; «седьмушки» бежали под кран мыть шею, лицо и чистить ногти и зубы. Это проделывалось с особенным старанием, хотя «седьмушкам»
не приходилось танцевать — танцевали старшие, а
нам разрешалось только смотреть.
Лицеист кружился ужасно скоро. Мои ноги
не касались пола, и я в воздухе выделывала с изумительной точностью все те па, которым учил
нас Троцкий на своих танцклассах.
Мы стояли в дверях и смотрели, как ловкий, оживленный Троцкий составил маленькую кадриль исключительно из младших институток и подходящих их возрасту кадет и дирижировал ими. В большой кадрили тоже царило оживление, но
не такое, как у младших. «Седьмушки» путали фигуры, бегали, хохотали, суетились — словом, веселились от души. К ним присоединились и некоторые из учителей, желавшие повеселить девочек.
Мы с Ниной,
не разнимая объятий, бросились бегом в класс.
Мы все пятеро
не без труда стащили корзину на первую скамейку и стали при помощи перочинных ножей освобождать ее от холста.
Мы чуть
не фыркнули. От этой встречи
нам стало вдруг весело.
В это время из залы донеслись звуки рояля, двери бесшумно распахнулись, и
мы ахнули… Посреди залы, вся сияя бесчисленными огнями свечей и дорогими, блестящими украшениями, стояла большая, доходящая до потолка елка. Золоченые цветы и звезды на самой вершине ее горели и переливались
не хуже свечей. На темном бархатном фоне зелени красиво выделялись повешенные бонбоньерки, мандарины, яблоки и цветы, сработанные старшими. Под елкой лежали груды ваты, изображающей снежный сугроб.
Государыня! Как же это сразу
не пришло в голову, когда вот уже целую неделю
нас старательно готовили к приему Высочайшей Посетительницы. Каждое утро до классов
мы заучивали всевозможные фразы и обращения, могущие встретиться в разговоре с императрицей.
Мы знали, что приезду лиц царской фамилии всегда предшествует глухой и громкий удар колокола, висевшего у подъезда, и все-таки в последнюю минуту, ошеломленные и взволнованные,
мы страшно растерялись.
— Рады стараться, Ваше Императорское Величество! — звонко и весело,
не уступая в искусстве солдатам, дружно крикнули
мы.
Мы не сводили глаз с обожаемых Государя и Государыни, и сердца наши сладко замирали от счастья.
Но никто
не обратил внимания на ее слова и
не поддержал на этот раз Маню; все считали, что напоминание о котлетах в эту торжественную минуту было совсем некстати. Всех
нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне доступное нашему пониманию, но зато вполне понятное каждому истинно русскому человеку, — чувство глубокого восторга от осветившей нашу душу встречи с обожаемым
нами, бессознательно еще, может быть, великим Отцом великого народа.