Неточные совпадения
Он уже давно улыбался Александре Павловне,
хотя и видел, что она шла в раздумье, ничего
не замечая, а как только она остановилась, подошел к ней и радостно, почти нежно произнес...
—
Не слыхивали о таком муже? Удивительно! Я
хотел сказать, что Роксолан Медиарович очень был всегда высокого мнения о познаниях Дарьи Михайловны в российском языке.
Хотя Пандалевский и рассказывал про нее, что она знает всю Европу, да и Европа ее знает! — однако Европа ее знала мало, даже в Петербурге она важной роли
не играла; зато в Москве ее все знали и ездили к ней.
Получив степень кандидата, Пигасов решился посвятить себя ученому званию: он понял, что на всяком другом поприще он бы никак
не мог угнаться за своими товарищами (он старался выбирать их из высшего круга и умел к ним подделаться, даже льстил им,
хотя все ругался).
Он доживал свой век одиноко, разъезжал по соседям, которых бранил за глаза и даже в глаза и которые принимали его с каким-то напряженным полухохотом,
хотя серьезного страха он им
не внушал, — и никогда книги в руки
не брал.
— Философия, — продолжал Пигасов, — высшая точка зрения! Вот еще смерть моя — эти высшие точки зрения. И что можно увидать сверху? Небось, коли
захочешь лошадь купить,
не с каланчи на нее смотреть станешь!
— Позвольте. Конечно,
не всякому они доступны, и человеку свойственно ошибаться. Однако вы, вероятно, согласитесь со мною, что, например, Ньютон открыл
хотя некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем и велики, что становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума, и вся наша образованность…
— Вот вы куда-с! — перебил растянутым голосом Пигасов. — Я практический человек и во все эти метафизические тонкости
не вдаюсь и
не хочу вдаваться.
—
Не беспокойтесь, любезный Дмитрий Николаич! Он никого из нас
не обманул. Он желает показать вид, что
не хочет больше спорить… Он чувствует, что
не может спорить с вами. А вы лучше подсядьте-ка к нам поближе да поболтаемте.
—
Хочу записать вот эту последнюю фразу г. Рудина.
Не записав, позабудешь, чего доброго! А согласитесь сами, такая фраза все равно что большой шлем в ералаши.
Басистов целую ночь
не спал и
не раздевался, он до самого утра все писал письмо к одному своему товарищу в Москву; а Наталья
хотя и разделась и легла в постель, но тоже ни на минуту
не уснула и
не закрыла даже глаз.
Дарья Михайловна изъяснялась по-русски. Она щеголяла знанием родного языка,
хотя галлицизмы, французские словечки попадались у ней частенько. Она с намерением употребляла простые народные обороты, но
не всегда удачно. Ухо Рудина
не оскорблялось странной пестротою речи в устах Дарьи Михайловны, да и вряд ли имел он на это ухо.
— Вы очень снисходительны, — промолвила она, — но что, бишь, я
хотела сказать? О чем мы говорили? Да! о Лежневе. У меня с ним дело по размежеванию. Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня я его жду; но он, бог его знает,
не едет… такой чудак!
— Вы
не хотите даже позавтракать у меня? — спросила она.
M-lle Boncourt особенно строго и кисло посматривала через очки свои, когда Наталья читала исторические книги: по понятиям старой француженки, вся история была наполнена непозволительными вещами,
хотя она сама из великих мужей древности знала почему-то только одного Камбиза, а из новейших времен — Людовика XIV и Наполеона, которого терпеть
не могла.
— Я
хочу сказать, — возразила она с некоторым смущением, — что отдыхать могут другие; вы… вы должны трудиться, стараться быть полезным. Кому же, как
не вам…
Он уверял, что нет благородной мысли, которая бы
не нашла в себе сочувствия, что непонятными остаются только те люди, которые либо еще сами
не знают, чего
хотят, либо
не стоят того, чтобы их понимали.
Прошло два месяца с лишком. В течение всего этого времени Рудин почти
не выезжал от Дарьи Михайловны. Она
не могла обойтись без него. Рассказывать ему о себе, слушать его рассуждения стало для нее потребностью. Он однажды
хотел уехать, под тем предлогом, что у него вышли все деньги: она дала ему пятьсот рублей. Он занял также у Волынцева рублей двести. Пигасов гораздо реже прежнего посещал Дарью Михайловну: Рудин давил его своим присутствием. Впрочем, давление это испытывал
не один Пигасов.
—
Хотя в сущности пустой, — повторил Лежнев, — но это еще
не беда: все мы пустые люди. Я даже
не ставлю в вину ему то, что он деспот в душе, ленив,
не очень сведущ…
— Да,
не поведу, — возразил Лежнев, —
хотя может быть, у меня и большие уши. Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами и никогда
не станут поступком — а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце.
Описать его в немногих словах я
не в силах, а начав говорить о нем, уже ни о ком другом говорить
не захочешь.
Общей связи этих понятий, общего закона мирового мы
не сознавали,
не осязали,
хотя смутно толковали о нем, силились отдать себе в нем отчет…
Эх! славное было время тогда, и
не хочу я верить, чтобы оно пропало даром!
Рудин
не отбил у меня моего предмета, да он и
не хотел его у меня отбивать, а все-таки он разрушил мое счастье,
хотя, рассудив хладнокровно, я теперь готов сказать ему спасибо за это.
— Да все то, о чем я говорил вам с час тому назад. Впрочем, довольно о нем. Может быть, все обойдется благополучно. Я только
хотел доказать вам, что если я сужу о нем строго, так
не потому, что его
не знаю… Что же касается до Натальи Алексеевны, я
не буду тратить лишних слов; но вы обратите внимание на вашего брата.
— Тише! он, кажется, идет сюда, — произнес шепотом Лежнев. — А Наталья
не ребенок, поверьте мне,
хотя, к несчастью, неопытна, как ребенок. Вы увидите, эта девочка удивит всех нас.
Волынцев вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на сестру. Он похудел в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался в ответ на их шутки и глядел, как выразился о нем однажды Пигасов, грустным зайцем. Впрочем, вероятно,
не было еще на свете человека, который,
хотя раз в жизни,
не глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что Наталья от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и земля бежала у него из-под ног.
— Я?.. А я
хотела вам заметить, что вы, мне кажется,
не в духе.
— Вы
не раз слышали мое мнение о призвании женщин, — возразил с снисходительной улыбкой Рудин. — Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна д’Арк могла спасти Францию… Но дело
не в том. Я
хотел поговорить о вас. Вы стоите на пороге жизни… Рассуждать о вашей будущности и весело, и
не бесплодно… Послушайте: вы знаете, я ваш друг; я принимаю в вас почти родственное участие… А потому я надеюсь, вы
не найдете моего вопроса нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно спокойно?
— Вы меня спрашивали, что я
хотел сказать вчерашним сравнением. Знайте же, я обманывать вас
не хочу. Я говорил о себе, о своем прошедшем — и о вас.
— Да, о вас; я, повторяю,
не хочу вас обманывать… Вы теперь знаете, о каком чувстве, о каком новом чувстве я говорил тогда… До нынешнего дня я никогда бы
не решился…
— То есть вы
хотите сказать, — заметил небрежно Рудин, — что, впрочем, уже давно до вас сказал Ларошфуко: будь уверен в себе, другие в тебя поверят. К чему тут было примешивать хвост, я
не понимаю.
— Все это как сон,
не правда ли? Мне непременно нужно видеть вас наедине…
хотя минуту. — Он обратился к m-lle Boncourt. — Вот, — сказал он ей, — тот фельетон, который вы искали, — и, снова наклонясь к Наталье, прибавил шепотом: — Постарайтесь быть около десяти часов возле террасы, в сиреневой беседке: я буду ждать вас…
— Наталья Алексеевна! — заговорил он трепетным шепотом, — я
хотел вас видеть… я
не мог дождаться завтрашнего дня. Я должен вам сказать, чего я
не подозревал, чего я
не сознавал даже сегодня утром: я люблю вас.
Волынцев и к утру
не повеселел. Он
хотел было после чаю отправиться на работы, но остался, лег на диван и принялся читать книгу, что с ним случалось
не часто. Волынцев к литературе влечения
не чувствовал, а стихов просто боялся. «Это непонятно, как стихи», — говаривал он и, в подтверждение слов своих, приводил следующие строки поэта Айбулата...
Я слишком глубоко уважаю вас — вот почему я приехал; я
не хотел… мы оба
не хотели разыгрывать перед вами комедию.
— Спасибо за доверенность! — воскликнул он, —
хотя, прошу заметить, я
не желал ни знать вашей тайны, ни своей вам выдать, а вы ею распоряжаетесь, как своим добром. Но, позвольте, вы говорите как бы от общего лица. Стало быть, я могу предполагать, что Наталье Алексеевне известно ваше посещение и цель этого посещения?
— Все это прекрасно, — заговорил, помолчав немного, Волынцев и забарабанил пальцами по стеклу, —
хотя, признаться, было бы гораздо лучше, если бы вы поменьше меня уважали. Мне, по правде сказать, ваше уважение ни к черту
не нужно; но что же вы теперь
хотите от меня?
— Я ничего
не хочу… или, нет! я
хочу одного: я
хочу, чтобы вы
не считали меня коварным и хитрым человеком, чтобы вы поняли меня… Я надеюсь, что вы теперь уже
не можете сомневаться в моей искренности… Я
хочу, Сергей Павлыч, чтобы мы расстались друзьями… чтобы вы по-прежнему протянули мне руку…
Волынцев приподнялся, оперся на локоть, долго, долго посмотрел своему приятелю в лицо и тут же передал ему весь свой разговор с Рудиным, от слова до слова. Он никогда до тех пор и
не намекал Лежневу о своих чувствах к Наталье,
хотя и догадывался, что они для него
не были скрыты.
— Помилуй! — говорил взволнованный Волынцев, — ведь это просто наглость! Ведь я чуть-чуть его за окно
не выбросил! Похвастаться, что ли, он
хотел передо мной или струсил? Да с какой стати? Как решиться ехать к человеку…
Он видел, что развязка приближалась, и втайне смущался духом,
хотя никто бы этого
не подумал, глядя, с какой сосредоточенной решимостью он скрещивал руки на груди и поводил кругом глазами.
— Да… да, она слышать о вас
не хочет.
— А почему же Александре Павловне
не поехать с нами? Ей-богу, отлично выйдет. Ухаживать за ней, уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь
не будет: коли
захочет, каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков одеколоном надушу, цветы по дорогам натыкаю. А уж мы, брат, с тобой просто переродимся; так наслаждаться будем, брюханами такими назад приедем, что никакая любовь нас уже
не проймет.
Кто
захочет меня понять, тот извинит меня, а кто понять
не хочет или
не может — обвинения того меня
не трогают.
— Я вовсе спать
не хочу. С какой стати мне спать!.. Я лучше поеду поля осмотрю, — сказал Волынцев, одергивая полы пальто.
— А то я сказал, — ответил Лежнев, — что уже давным-давно и тысячу раз у меня на языке было. Я проговорился наконец, и вы можете поступить, как знаете. А чтобы
не стеснять вас, я теперь выйду. Если вы
хотите быть моей женою… Удаляюсь. Если вам
не противно, вы только велите меня позвать: я уже пойму…
Дарья Михайловна любезно встретила Рудина, и Рудин любезно ей поклонился, но при первом взгляде на улыбавшиеся лица обоих всякий
хотя несколько опытный человек понял бы, что между ними если и
не высказалось, то произошло что-то неладное. Рудин знал, что Дарья Михайловна на него сердится. Дарья Михайловна подозревала, что ему уже все известно.
Я расстаюсь с вами, вероятно, навсегда, и оставить вам о себе память еще хуже той, которую я заслуживаю, было бы слишком горько. Вот для чего я пишу к вам. Я
не хочу ни оправдываться, ни обвинять кого бы то ни было, кроме самого себя: я
хочу, по мере возможности, объясниться… Происшествия последних дней были так неожиданны, так внезапны…
Я никогда
не обманывал себя в свойстве того чувства, которое я внушал Дарье Михайловне; но я надеялся, что нашел
хотя временную пристань…