Неточные совпадения
Их что разнимать —
то хуже,
да и рук марать не стоит».
И то сказать: почему не дожить в свое удовольствие, — дело господское…
да разоряться-то не след.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на
то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести…
да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
—
Да ты бы…
того… — заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал
и принялся копаться в горшке.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял»
да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот
и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Да и сама беднеющая, больше двух целковых ожидать тоже нельзя,
и то еще сумнительно, а разве холстом придется попользоваться
да крупицами какими-нибудь.
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь
и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а
то что?» — «
Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— Впрочем, — продолжал он, — что было,
то было; прошлого не воротишь,
да и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
—
Да,
да, — подтвердил Овсяников. — Ну,
и то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее. Уж нечего
и говорить про вельмож: я в Москве на них насмотрелся. Говорят, они
и там перевелись теперь.
—
Да оно всегда так бывает: кто сам мелко плавает,
тот и задирает.
Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую;
то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают; а он все смейся
да других смеши.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «
Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование
и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Позвал его к себе Василий Николаич
и говорит, а сам краснеет,
и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?»
Да с
тех пор его к своей особе
и не требовал!
—
Да кто ж на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с вами поеду; у меня там есть шестик, а
то и лопатой можно.
Пошел
тот опять к двери наверху,
да по лестнице спущаться стал,
и этак спущается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже
и стонут…
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь
и живого увидеть, за кем,
то есть, в
том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную
да все на дорогу глядеть.
Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому,
то есть, умирать в
том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворную собаку так запужала, что
та с цепи долой,
да через плетень,
да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел,
да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
Ведь вот с
тех пор
и Феклиста не в своем уме: придет,
да и ляжет на
том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои,
да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она
и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
—
Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная.
И не он один: много ее, всякой лесной твари,
и полевой
и речной твари,
и болотной
и луговой,
и верховой
и низовой —
и грех ее убивать,
и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая
и другое питье: хлеб — Божья благодать,
да воды небесные,
да тварь ручная от древних отцов.
— Поздно узнал, — отвечал старик. —
Да что! кому как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не жить на земле,
того и солнышко не греет, как другого,
и хлебушек
тому не впрок, — словно что его отзывает…
Да; упокой Господь его душу!
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами,
да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами
и престранным выражением лица: точно он весьма давно
тому назад чему-то необыкновенно удивился
да с
тех пор уж
и не пришел в себя.
— Немного? Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает,
да у наших сто двадцать; вот
те и целых полтораста десятин.
Да он не одной землей промышляет:
и лошадьми промышляет,
и скотом,
и дегтем,
и маслом,
и пенькой,
и чем-чем… Умен, больно умен,
и богат же, бестия!
Да вот чем плох — дерется. Зверь — не человек; сказано: собака, пес, как есть пес.
—
Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во… вот, как мимо леска пойдешь, вот как пойдешь — тут
те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то,
да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там
те и будет Ананьево. А
то и в Ситовку пройдешь.
— А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а
то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, —
да всех
и не перечтешь.
— Вот
и соврал, — перебил его парень, рябой
и белобрысый, с красным галстухом
и разорванными локтями, — ты
и по пашпорту ходил,
да от тебя копейки оброку господа не видали,
и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок,
да с
тех пор все в одном кафтанишке живешь.
—
Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, — вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в
том, точно, нету; а ведь
и вы под опалой находились,
и в мужицкой избе тоже пожили.
— Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на
того наткнулся! чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты — другое дело! Тебе только здесь
и жить,
да наушничать,
да воровать…
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка,
и то для
того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «
Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня
и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику
и крапиве. Глухой
и продолжительный гул раздался…
Мардарий Аполлоныч занимается своим именьем довольно поверхностно; купил, чтобы не отстать от века, лет десять
тому назад, у Бутенопа в Москве молотильную машину, запер ее в сарай,
да и успокоился.
—
Да притом, — продолжал он, —
и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор,
то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей
и без очереди в солдаты отдавал
и так рассовывал — кой-куды;
да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Изволь…
и такие есть, изволь… Назар, Назар, покажи барину серенького меринка, знаешь, что с краю-то стоит,
да гнедую с лысиной, а не
то — другую гнедую, что от Красотки, знаешь?
—
Да ты на недоуздках так их
и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно
и кротко глядя мне в лицо, — не
то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды
и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой,
да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что…
да вот с
тех пор все
и нездоровится.
«
Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше —
и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что;
того и гляди антонов огонь сделается».
Он был в большом волненье: мигал глазами, неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке, —
да у него
и точно была лихорадка,
та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим перед собранием.
Он осторожен
и в
то же время предприимчив, как лисица; болтлив, как старая женщина,
и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком, как это делают иные хитрецы
того же десятка,
да ему
и трудно было бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных
и умных глаз, как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы называют глаза гляделками, так же как рот едалом.
—
Да нет, — перебил он меня, — такие ли бывают хозяева! Вот видите ли, — продолжал он, скрутив голову набок
и прилежно насасывая трубку, — вы так, глядя на меня, можете подумать, что я
и того… а ведь я, должен вам признаться, воспитанье получил средственное; достатков не было. Вы меня извините, я человек откровенный,
да и наконец…
Был у меня щенок от нее, отличный щенок,
и в Москву везти хотел,
да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до
того; там уж пойдет совсем, брат, другое.
Стала меня расспрашивать о
том, сколько мне лет,
да где я служил,
да что намерен делать,
и так все свысока, важно.
— Ведь что вы думаете? — продолжал он, ударив кулаком по столу
и стараясь нахмурить брови, меж
тем как слезы все еще бежали по его разгоряченным щекам, — ведь выдала себя девка, пошла
да и выдала себя…
— Ну,
да что, — проговорил он наконец, — кто старое помянет,
тому глаз вон… Не правда ли? (
И он засмеялся.) На ваше здоровье!
—
Да ты глаз-то зажмурь, — возразил он голосом недовольного наставника. (Она зажмурила глаз, перед которым держала стеклышко.)
Да не
тот, не
тот, глупая! Другой! — воскликнул Виктор
и, не давши ей исправить свою ошибку, отнял у ней лорнет.
А землемер только
тем и взял, что не стриг ногтей
да панталоны носил в обтяжку.
А впрочем, на что ему
и знать свое дело-то; лишь бы взятки брал
да колонн, столбов
то есть, побольше ставил для наших столбовых дворян!
Что мне в
том, что у тебя голова велика
и уместительна
и что понимаешь ты все, много знаешь, за веком следишь, —
да своего-то, особенного, собственного, у тебя ничего нету!
— А между
тем, — продолжал он после небольшого молчания, — в молодости моей какие возбуждал я ожидания! Какое высокое мнение я сам питал о своей особе перед отъездом за границу,
да и в первое время после возвращения! Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался, как оно
и следует нашему брату, который все смекает себе, смекает, а под конец, смотришь, — ни аза не смекнул!
Да помилуйте, — продолжал он, опять переменив голос, словно оправдываясь
и робея, — где же нашему брату изучать
то, чего еще ни один умница в книгу не вписал!
Да впрочем, кому природа не дала мяса, не видать
тому у себя на теле
и жиру!
С туземцами знался я мало, разговаривал с ними как-то напряженно
и никого из них у себя не видал, исключая двух или трех навязчивых молодчиков еврейского происхождения, которые
то и дело забегали ко мне
да занимали у меня деньги, благо der Russe верит.
Перебиваясь кое-как со дня на день при помощи бурмистра Якова, заменившего прежнего управляющего
и оказавшегося впоследствии времени таким же, если не большим, грабителем
да сверх
того отравлявшего мое существование запахом своих дегтярных сапогов, вспомнил я однажды об одном знакомом соседнем семействе, состоявшем из отставной полковницы
и двух дочерей, велел заложить дрожки
и поехал к соседям.