Неточные совпадения
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как
бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит,
что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»
При нем мне было
бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником,
что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если
бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я
бы не знал,
что такое горе. Мне кажется,
что в одной улыбке состоит то,
что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно
бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч,
что как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, — продолжал он с расстановкой, —
что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как
бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают,
что и рад
бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а
что, как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция.
«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это славно! — думал я. — Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно, отпустят, потому
что иначе не приготовили
бы для него конверта… Уж лучше
бы век учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»
— Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, —
что я их любил и занимался ими больше,
чем ежели
бы это были мои собственные дети.
Я сочувствовал его горю, и мне больно было,
что отец и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как
бы восстановить между ними согласие.
По глазам девочек заметно было,
что они очень хотели поскорее передать нам какое-то очень важное известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам было
бы нарушением правил Мими.
Подмигивание это значило: «
Что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и, наконец, решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко, он объяснил,
что так как мы нынче должны ехать, то желали
бы, чтобы девочки вместе с нами поехали на охоту, в линейке.
Начались разговоры о том,
что Володя поедет на охотничьей лошади, о том, как стыдно,
что Любочка тише бегает,
чем Катенька, о том,
что интересно было
бы посмотреть вериги Гриши, и т. д.; о том же,
что мы расстаемся, ни слова не было сказано.
Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том,
что я не выдержал) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «Эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было
бы легче, ежели
бы он меня, как зайца, повесил на седло.
Когда, воображая,
что я иду на охоту, с палкой на плече, я отправился в лес, Володя лег на спину, закинул руки под голову и сказал мне,
что будто
бы и он ходил.
— Если
бы ты видела, как он был тронут, когда я ему сказал, чтобы он оставил эти пятьсот рублей в виде подарка… но
что забавнее всего — это счет, который он принес мне. Это стоит посмотреть, — прибавил он с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча, — прелесть!
Прочтя эту записку, в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему заплатили все деньги, издержанные им на подарки, и даже заплатили
бы за обещанный подарок, всякий подумает,
что Карл Иваныч больше ничего, как бесчувственный и корыстолюбивый себялюбец, — и всякий ошибется.
Когда Наталья Савишна увидала,
что я распустил слюни, она тотчас же убежала, а я, продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как
бы отплатить дерзкой Наталье за нанесенное мне оскорбление.
«
Что я за неженка? авось не замерзну. Хоть
бы поскорей это все кончилось: сесть
бы и ехать».
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про все и мне так стало грустно, больно и страшно,
что хотелось
бы лучше убежать,
чем прощаться с нею. Я понял в эту минуту,
что, обнимая отца, она уже прощалась с нами.
Странно то,
что я как теперь вижу все лица дворовых и мог
бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из моего воображения: может быть, оттого,
что во все это время я ни разу не мог собраться с духом взглянуть на нее. Мне казалось,
что, если
бы я это сделал, ее и моя горесть должны
бы были дойти до невозможных пределов.
— Нет, не нужно, — сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек, — теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, — прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет,
что вы поднесете бабушке? Право, лучше было
бы тоже головку. Прощайте, господа, — сказал он, взял шляпу, билетик и вышел.
В эту минуту я тоже думал,
что лучше
бы было головку,
чем то, над
чем я трудился.
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал,
что нет счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все,
что имел в настоящем, все,
что мог иметь в будущем, я все отдал
бы за красивое лицо.
— Ah! mon cher, [Ах! мой дорогой (фр.).] — отвечала бабушка, понизив голос и положив руку на рукав его мундира, — она, верно
бы, приехала, если б была свободна делать,
что хочет.
Она пишет мне,
что будто Pierre предлагал ей ехать, но
что она сама отказалась, потому
что доходов у них будто
бы совсем не было нынешний год; и пишет: «Притом, мне и незачем переезжать нынешний год всем домом в Москву.
Любочка еще слишком мала; а насчет мальчиков, которые будут жить у вас, я еще покойнее,
чем ежели
бы они были со мною».
Он уверил ее,
что детей нужно везти в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне, — она поверила; скажи он ей,
что детей нужно сечь, так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется
бы, согласилась, — сказала бабушка, поворачиваясь в своем кресле с видом совершенного презрения.
На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади — к голым плечикам,
что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил
бы,
что они вьются так оттого,
что с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и
что их прижигали горячими железными щипцами.
Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него с выражением такого пренебрежения,
что, если
бы я был на его месте, я растерялся
бы совершенно; но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно.
— Вот если
бы здесь была Наталья Савишна: у нее, верно
бы, нашлись и перчатки. Вниз идти нельзя в таком виде, потому
что если меня спросят, отчего я не танцую,
что мне сказать? и здесь оставаться тоже нельзя, потому,
что меня непременно хватятся.
Что мне делать? — говорил я, размахивая руками.
Я был
бы очень огорчен, если
бы Сережа видел меня в то время, как я, сморщившись от стыда, напрасно пытался вырвать свою руку, но перед Сонечкой, которая до того расхохоталась,
что слезы навернулись ей на глаза и все кудряшки распрыгались около ее раскрасневшегося личика, мне нисколько не было совестно.
За ужином молодой человек, танцевавший в первой паре, сел за наш, детский, стол и обращал на меня особенное внимание,
что немало польстило
бы моему самолюбию, если
бы я мог, после случившегося со мной несчастия, чувствовать что-нибудь.
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал,
что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было
бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
— Особенно после ужина… Но если
бы вы знали, как мне жалко (я хотел сказать грустно, но не посмел),
что вы скоро уедете и мы больше не увидимся.
Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно,
что виднелся только кончик ее носика; заметил,
что если
бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно
бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
— Вот дурак! — сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: — Я так совсем не так, как ты: я думаю,
что, если
бы можно было, я сначала хотел
бы сидеть с ней рядом и разговаривать…
Во время службы я прилично плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был довольно хладнокровен; заботился о том,
что новый полуфрачек, который на меня надели, очень жал мне под мышками, думал о том, как
бы не запачкать слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими.
Мне казалось,
что после такого несчастия все должно
бы было измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.
Ну уж мне, старухе, давно
бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до
чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои, и ее пришлось пережить.
Горе так сильно подействовало на нее,
что она не находила нужным скрывать,
что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла
бы, как может прийти такая мысль.
«Ах, коли
бы ты знала, душа моя, как я мучилась и как теперь рада,
что ты приехала…» Я понял,
что она воображала видеть maman и остановился.
Она полагала,
что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела
бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому,
что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила,
что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и
что за барское добро она никому потачки не дает.
Что ж! ежели ее верования могли
бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели, разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?