Неточные совпадения
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным — все было
бы лучше того,
что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного мозга», подумал Степан Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Может быть, он сумел
бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал,
что это известие так на нее подействует.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала,
что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к
чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было
бы очень весело.
Он прочел руководящую статью, в которой объяснялось,
что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль о том, будто
бы радикализм угрожает поглотить все консервативные элементы и будто
бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры,
что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала
бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю,
чем я спасу их: тем ли,
что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того…
что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как
бы не зная, где она и
что ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.
Ему
бы смешно показалось, если б ему сказали,
что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более,
что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того,
что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той,
что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого
бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Степан Аркадьич был на «ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так
что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень
бы удивились, узнав,
что имеют через Облонского что-нибудь общее.
— Мы тебя давно ждали, — сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и выпустив руку Левина, как
бы этим показывая,
что тут опасности кончились. — Очень, очень рад тебя видеть, — продолжал он. — Ну,
что ты? Как? Когда приехал?
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я
бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот
что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Казалось
бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому,
чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали
бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось,
что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо,
что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака,
чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как
бы спрашивая:
что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Он чувствовал,
что брат его не так, как ему
бы хотелось, посмотрит на это.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только,
что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали
бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
— Он, очевидно, хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не может, и я всей душой желал
бы помочь ему, но знаю,
что этого нельзя сделать.
— Еще
бы!
Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего так не желал
бы, как этого, ничего. Это лучшее,
что могло
бы быть.
— Ах перестань! Христос никогда
бы не сказал этих слов, если
бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то,
что думаю, а то,
что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
— Хорошо тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ.
Что ж делать, ты мне скажи,
что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь,
что ты не можешь любить любовью жену, как
бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было
бы еще более сблизить их, но
что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо делать в этих случаях.
И сколько
бы ни внушали княгине,
что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла
бы верить тому,
что в какое
бы то ни было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если
бы хотела, я не знаю,
что сказать как… я не знаю…
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно.
Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала.
Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как
бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Но надеюсь, граф,
что вы
бы не согласились жить всегда в деревне, — сказала графиня Нордстон.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели
бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…
Несмотря на то,
что он ничего не сказал ей такого,
чего не мог
бы сказать при всех, он чувствовал,
что она всё более и более становилась в зависимость от него, и
чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Если б он мог слышать,
что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать,
что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он
бы очень удивился и не поверил
бы этому. Он не мог поверить тому,
что то,
что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог
бы поверить тому,
что он должен жениться.
Он прикинул воображением места, куда он мог
бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких,
что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— О, нет, — сказала она, — я
бы узнала вас, потому
что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А брата моего всё-таки нет.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то,
что не раз думала, — иначе
бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада,
что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
И странно то,
что хотя они действительно говорили о том, как смешон Иван Иванович своим французским языком, и о том,
что для Елецкой можно было
бы найти лучше партию, а между тем эти слова имели для них значение, и они чувствовали это так же, как и Кити.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то,
что тот будто
бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить в Западный край, и там попал под суд за побои, нанесенные старшине….
Николай Левин продолжал говорить: — Ты знаешь,
что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так,
что сколько
бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения.
— Отчего? Мне — кончено! Я свою жизнь испортил. Это я сказал и скажу,
что, если
бы мне дали тогда мою часть, когда мне она нужна была, вся жизнь моя была
бы другая.
— Я
бы приехал к тебе, если
бы знал,
что не найду Сергея Иваныча.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется,
что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо
бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Но я была
бы в отчаянии, если
бы тут было что-нибудь серьезное с его стороны, — перебила ее Анна. — И я уверена,
что это всё забудется, и Кити перестанет меня ненавидеть.
И в это же время, как
бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое,
чего желала ее душа, но
чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
— О, прекрасно! Mariette говорит,
что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг,
что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то
что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты
бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Он всё не хочет давать мне развода! Ну
что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому
что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость,
что я ему будто
бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
— Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть начало туберкулезного процесса,
чего мы знать не можем, то поездка за границу не поможет. Необходимо такое средство, которое
бы поддерживало питание и не вредило.
— Ах, не слушал
бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как
бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если
бы не было того,
чего не должно было быть, я — старик, но я
бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Написали страстное письмо, признание, и сами несут письмо наверх, чтобы разъяснить то,
что в письме оказалось
бы не совсем понятным.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, — у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной — около красивой жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор в обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый встречами, приветствиями, предложением чая, как
бы отыскивая, на
чем остановиться.
— Говорят,
что это очень трудно,
что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю,
что знаменитые говоруны прошлого века были
бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если
бы мужья наши не говорили, мы
бы видели то,
что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила,
что я сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё так ясно стало, не правда ли?
Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал,
что она скажет. Он вздохнул как
бы после опасности, когда она выговорила эти слова.
Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал
бы человек, спокойно прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший,
что этот мост разобран и
что там пучина.
— Со мной? — сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на него. —
Что же это такое? О
чем это? — спросила она садясь. — Ну, давай переговорим, если так нужно. А лучше
бы спать.