Неточные совпадения
— А я тебе
говорю,
не смей этого делать, — закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но,
заметив, что то, что́ он
говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что́
говорил Жерков, была ложь, ни на чем
не основанная. Князь Багратион обратился к старичку-полковнику.
Каждому он
говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он
не замечал, казалось.
— Это ты для гостей так убралась, а? — сказал он. — Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по-новому, а я при гостях тебе
говорю, что вперед
не смей ты переодеваться без моего спроса.
В числе господ свиты Ростов
заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует — или
не следует вызывать его. «Разумеется,
не следует, — подумал теперь Ростов… — И сто̀ит ли думать и
говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что̀ значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
— Очень хорошо, извольте подождать, — сказал он генералу по-русски, тем французским выговором, которым он
говорил, когда хотел
говорить презрительно, и,
заметив Бориса,
не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей с веселою улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
— Поджидаю, ваше величество, — повторил Кутузов (князь Андрей
заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он
говорил это «поджидаю»). —
Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я
не какая-нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [Убирайся.]
говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер
не мог понять, отчего он
не любил ее. Да я никогда
не любил ее,
говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но
не смел признаться в этом.
— Отчего мне
не говорить! Я могу
говорить и
смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы,
не взяла бы себе любовников (des amants), а я этого
не сделала, — сказала она. Пьер хотел что-то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она
не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он
не мог дышать. Он знал, что ему надо что-то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что́ он хотел сделать, было слишком страшно.
Предсказание Наташи сбывалось. Долохов,
не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя никто и
не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда
не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
— Прекрасно! отлично! — кричала Наташа. — Еще другой куплет, —
говорила она,
не замечая Николая.
Денисов
говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы
не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия.
Ростов сделался
не в духе тотчас же после того, как он
заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые
не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он
метает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего разговора. «И зачем он сидит тут?»
говорили взгляды, которые бросали на него гости. Он встал и подошел к Борису.
— Ничего,
заметаю,
не видно будет, —
говорила Дуняша.
Ее
не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская — у ней была одна мысль: «неужели так никто
не подойдет ко мне, неужели я
не буду танцовать между первыми, неужели меня
не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и
не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто
говорят: А! это
не она, так и
нѐчего смотреть.
Она
не только
не заметила, как государь долго
говорил с французским посланником, как он особенно милостиво
говорил с такою-то дамой, как принц такой-то и такой-то сделали и сказали то-то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого-то; она
не видала даже государя и
заметила, что он уехал только по тому, что после его отъезда бал более оживился.
То он легко и
смело делал планы на продолжительное будущее,
говорил о том, как он
не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что-то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
— Отчего же мне на ней
не жениться? —
говорил он дочери. — Славная княгиня будет! — И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала
замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Он
говорил смело и просто, и Наташу странно и приятно поразило то, что
не только
не было ничего такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что напротив у него была самая наивная, веселая и добродушная улыбка.
— Мне никого
не нужно, я никого
не люблю, кроме его. Как ты
смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве
не знаешь, что я его люблю? — кричала Наташа. — Соня, уйди, я
не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, — злобно кричала Наташа сдержанно-раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась, и выбежала из комнаты.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Курагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня
заметила, что Наташа
говорила с ним что-то, желая
не быть услышанною, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
— De Bal-machevе! — сказал король (своею решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику) charmé de faire votre connaissance, général, [[Бальмашев] очень приятно познакомиться с вами, генерал,] — прибавил он с королевски-милостивым жестом. Как только король начал
говорить громко и быстро, всё королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам
не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
Наполеон
заметил смущение Балашева при высказываньи последних слов: лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать.
Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным чем прежде, начал
говорить. Во время последующей речи, Балашев,
не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться, и слушает только потому, что он
не может
не слушать того, что̀ ему
говорят. Наполеон
не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву
не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
― Она
говорила быстро и
не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца,
заметила его молчание и была поражена тем, что ее отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась
не только
говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Толпа скучиваясь зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами, в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья
не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость
говорить вдруг со всеми,
не знала как быть. Но опять сознание того, что она — представительница отца и брата, придало ей силы и она
смело начала свою речь.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять всё положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего
не понимал. Бенигсен перестал
говорить и,
заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг обращаясь к нему.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто
не понимая того, что ему
говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген,
заметив волнение des alten Herrn, [старого господина,] с улыбкой сказал...
— Вы видели? Вы видели?… — нахмурившись закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. — Как вы… как вы
смеете!… — делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. — Как
смеете вы, милостивый государь,
говорить это мне. Вы ничего
не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения несправедливы, и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал,
говоря, что он даже и
не посмеет доложить о том графу.
Высокий малый,
не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенною рукой,
не переставал
говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него-то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
Он любил
говорить и
говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые,
не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия.
Он
не мог им сказать то, чтò мы
говорим теперь: зачем сраженье и загораживанье дороги и потеря своих людей и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем всё это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он
говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, чтò они могли бы понять — он
говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали на него, и рвали, и
метали, и куражились над убитым зверем.
В то время как Денисов
говорил с эсаулом, Петя, сконфуженный холодным тоном Денисова и предполагая, что причиной этого тона было положение его панталон, под шинелью поправлял так, чтобы никто этого
не заметил, взбившиеся панталоны, стараясь иметь вид как можно воинственнее.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, чтó надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять
не успел понять хорошенько того, о чем они
говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть так надо, стало быть это хорошо», — думал он. — «А главное надо, чтобы Денисов
не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу!»
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и
не мог договорить слова. Офицеры что-то шопотом
говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая
не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и
не смея оглянуться, чтоб увидать бегут или
не бегут за ними французы.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко
говорили между собой; но, когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго
не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой
мела на воротах.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительною болью. «Чтò такое эта боль? Зачем боль? Чтò он чувствует? Как у него болит!» думает Наташа. Он
заметил ее вниманье, поднял глаза и,
не улыбаясь, стал
говорить.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами — Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая,
не вступит ли барин в разговор. И бòльшею частью Пьер останавливал Терентия,
замечая, что ему хочется
поговорить.
— Мы ничего
не знали, когда ехали из Москвы. Я
не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего
не думала,
не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, —
говорила она, дрожа и задыхаясь. И
не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому
не рассказывала: всё то, чтò она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославле.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того
не замечая, увлекся и стал
говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна с помощью m-lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала
говорить о том, до чего ей
не было дела, и мысль о том, за чтò ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно,
не замечая, что он поднялся.
Подвластность Пьера заключалась в том, что он
не смел не только ухаживать, но
не смел с улыбкой
говорить с другою женщиной,
не смел ездить в клубы, на обеды, так, для того чтобы провести время,
не смел расходовать деньги для прихотей,
не смел уезжать на долгие сроки, исключая как по делам, в число которых жена включала и его занятия науками, в которых она ничего
не понимала, но которым она приписывала большую важность.