Неточные совпадения
Фамилию его называли тоже различно: одни
говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его — тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет —
не заметит. Присутствие его ничего
не придаст обществу, так же как отсутствие ничего
не отнимет от него. Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
— Хорошо вам
говорить, —
заметил Обломов, — вы
не получаете от старосты таких писем…
— Я думал, сударь, что… отчего,
мол, думал,
не переехать? — дрожащим от душевной тревоги голосом
говорил Захар.
Может быть, Илюша уж давно
замечает и понимает, что
говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
— Как он
смеет так
говорить про моего барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, —
говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне
не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то
не сосчитаешь!..
— Что это такое? —
говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого
не смотрит так:
не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами.
Она иногда читала, никогда
не писала, но
говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас
заметила, что Обломов
не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
— Ты все глупости
говоришь! — скороговоркой
заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний
не видала у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Да, да, милая Ольга, —
говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а
не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а
не устремлялись на тебя
смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове
не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
— Как тебе
не грех, Захар Трофимыч, пустяки
молоть?
Не слушайте его, батюшка, — сказала она, — никто и
не говорил, и
не знает, Христом-Богом…
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва
говорил с ней,
не заглядывал к ней в комнату,
не интересовался, что она делает,
не шутил,
не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему:
мелет она кофе — и
не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и
не чувствует, точно языка нет.
Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и
не слышит.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно,
говорит ни тихо, ни громко,
намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет,
не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Неточные совпадения
Осип (выходит и
говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин
не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а
не то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо
не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я
не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы
не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже
замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я жизни
не пощажу».
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже
не помню. И всё случаем: я
не хотел писать, но театральная дирекция
говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.