Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых
говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Клим довольно рано начал
замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто
говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь —
не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна
не сказала другое слово...
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше
говорить об учителе, он только
заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он
говорит правду.
На этот вопрос он
не умел ответить. Иногда он
говорил ей вы,
не замечая этого, она тоже
не замечала.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии
не свойственно ему серьезно, хотя
говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин
замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она
не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого
не заметила, а когда он ушел, сказала, глядя в угол...
Клим
заметил, что с матерью его она стала
говорить не так сухо и отчужденно, как раньше, а мать тоже — мягче с нею.
«А о любви
не решается
говорить, — наверное, и хотела бы, но —
не смеет».
Клим начал рассказывать
не торопясь, осторожно выбирая слова, о музеях, театрах, о литературных вечерах и артистах, но скоро и с досадой
заметил, что
говорит неинтересно, слушают его невнимательно.
Иногда в течение целого вечера она
не замечала его, разговаривая с Макаровым или высмеивая народолюбие Маракуева, а в другой раз весь вечер вполголоса
говорила только с ним или слушала его негромко журчавшую речь.
—
Не нахожу, что играет. Может быть, когда-то он усвоил все эти манеры, подчиняясь моде, но теперь это подлинное его.
Заметь — он порою
говорит наивно, неумно, а все-таки над ним
не посмеешься, нет! Хорош старик! Личность!
— О революции на улице
не говорят, —
заметил Клим.
—
Не смей, —
говорила она, отталкивая его руками, коленями. —
Не смей же…
Клим, давно
заметив эту его привычку, на сей раз почувствовал, что Дронов
не находит для историка темных красок да и
говорит о нем равнодушно, без оживления, характерного во всех тех случаях, когда он мог обильно напудрить человека пылью своей злости.
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось поле иных наблюдений. Он
заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент,
не похожий на еврея спокойной уверенностью в себе и на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками в коридорах университета,
говорил очень странно...
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал
говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро
заметил, что это
не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она
не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
— О жизни и прочем
поговорим когда-нибудь в другой раз, — обещал он и,
заметив, что Варвара опечалена, прибавил, гладя плечо ее: — О жизни, друг мой, надобно
говорить со свежей головой, а
не после Любашиных новостей. Ты
заметила, что она
говорила о Струве и прочих, как верующая об угодниках божиих?
— Я никаких высоких чувств у рабочих
не заметила, но я была далеко от памятника, где
говорили речи, — продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой, было видно, что люди крестятся. Но пробиться туда было невозможно.
Но Самгин уже
не слушал его замечаний,
не возражал на них, продолжая
говорить все более возбужденно. Он до того увлекся, что
не заметил, как вошла жена, и оборвал речь свою лишь тогда, когда она зажгла лампу. Опираясь рукою о стол, Варвара смотрела на него странными глазами, а Суслов, встав на ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то...
Самгину оживление гостя показалось искусственным, но он подумал с досадой на себя, что видел Лютова сотню раз, а
не заметил кривых зубов, а — верно, зубы-то кривые! Через пять минут он с удивлением, но без удовольствия слушал, как Варвара деловито
говорит...
— Место ли
говорить здесь об этом? —
заметил Самгин, присматриваясь к нему,
не понимая, как это он отрезвел.
Затем наступили очень тяжелые дни. Мать как будто решила договорить все
не сказанное ею за пятьдесят лет жизни и часами
говорила, оскорбленно надувая лиловые щеки. Клим
заметил, что она почти всегда садится так, чтоб видеть свое отражение в зеркале, и вообще ведет себя так, как будто потеряла уверенность в реальности своей.
Самгину хотелось
поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто
не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его
не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
— Однако — в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно
говоря. Никому, брат,
не верю я. И тебе
не верю. Политикой ты занимаешься, — все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат
метит в Гамбетты и Жюль Фавры.
Я
говорю о внутренней ее свободе, — добавила она очень поспешно, видимо,
заметив его скептическую усмешку; затем спросила: —
Не хочешь ли взять у меня книги отца?
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он
заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее
не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним,
говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он
говорит мне: «Прости, сволочи они, а
не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет,
говорю, дерево это
не погань,
не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей
не прощу». Ох,
не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал, пить начал, потом — застудился зимою…
— Аз
не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка.
Заметив, что барин смотрит на него вопросительно, он,
не угашая улыбки, спросил: —
Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре
не говорят «я», — «аз»
говорят они. А курить, по-ихнему, — пыхать.
— Вы
заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. —
Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но —
не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
Он был
не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он стал
замечать, что, относясь к нему все более дружески, Марина вместе с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь с ним о делах. В конце концов он решил серьезно
поговорить с нею обо всем, что смущало его.
Длинный, тощий, с остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе, в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он
говорил неутомимо, взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза.
Заметив, что сын
не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.
— Идем, старик, —
говорят они,
смело заглянув в лицо, и,
не ожидая ответа, проходят мимо.
Снова вспомнилось, каким индюком держался Тагильский в компании Прейса. Вероятно, и тогда уже он
наметил себе путь в сенат. Грубоватый Поярков сказал ему: «Считать — нужно, однако,
не забывая, что посредством бухгалтерии революцию
не сделаешь». Затем он
говорил, что особенное пристрастие к цифрам обнаруживают вульгаризаторы Маркса и что Маркс
не просто экономист, а основоположник научно обоснованной философии экономики.
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно,
заметил, что последнее время весьма много
говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология уже как будто
не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Протирая очки платком, Самгин
не торопился ответить. Слово о
мести выскочило так неожиданно и так резко вне связи со всем, что
говорил Дронов, что явились вопросы: кто мстит, кому, за что?
Он старался
говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса,
не позволял себе горячиться, а когда
говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос,
заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей.
Говорил он сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких глаз весьма выгодно подчеркивает силу слов.
Пропустив эти фразы мимо ушей, Самгин заговорил об отношении германцев к славянам и,
говоря, вдруг
заметил, что в нем быстро разгорается враждебное чувство к немцам. Он никогда
не испытывал такого чувства и был даже смущен тем, что оно пряталось, тлело где-то в нем и вот вдруг вспыхнуло.
— Ничего неприличного я
не сказал и
не собираюсь, — грубовато заявил оратор. — А если
говорю смело, так, знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют
смело говорить, — добавил он, взмахнув левой рукой, большой палец правой он сунул за ремень, а остальные четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.