Неточные совпадения
— Я помню
про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти
их; но я сама
не знаю, чем я спасу
их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие
ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в
нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той,
про которую
он вычитал в газетах, но той, что у
него была в крови и с которою
он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания
они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым
он занимался, вследствие чего
он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
Разговор
не умолкал ни на минуту, так что старой княгине, всегда имевшей
про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность,
не пришлось выдвигать
их, а графине Нордстон
не пришлось подразнить Левина.
— Ну, хорошо, хорошо,
не будем говорить, — остановила
его княгиня, вспомнив
про несчастную Долли.
— Я ехала вчера с матерью Вронского, — продолжала она, — и мать
не умолкая говорила мне
про него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но..
Он вглядывался в
его болезненное чахоточное лицо, и всё больше и больше
ему жалко было
его, и
он не мог заставить себя слушать то, что брат рассказывал
ему про артель.
— Скверная история, но уморительная.
Не может же Кедров драться с этим господином! Так ужасно горячился? — смеясь переспросил
он. — А какова нынче Клер? Чудо! — сказал
он про новую французскую актрису. — Сколько ни смотри, каждый день новая. Только одни французы могут это.
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и
его. Оживление Левина
ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь
про Вронского, но я
не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
Не нравилось ей тоже то, что по всему, что она узнала
про эту связь, это
не была та блестящая, грациозная светская связь, какую она бы одобрила, но какая-то Вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вовлечь
его в глупости.
— Смотри
не опоздай — сказал только Яшвин, и, чтобы переменить разговор: — Что мой саврасый, служит хорошо? — спросил
он, глядя в окно,
про коренного, которого
он продал.
Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хотелось видеть Гладиатора, которого
он не видал; но Вронский знал, что, по законам приличия конской охоты,
не только нельзя видеть
его, но неприлично и расспрашивать
про него.
Действительно, мальчик чувствовал, что
он не может понять этого отношения, и силился и
не мог уяснить себе то чувство, которое
он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства
он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все
не только
не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего
не говорили
про него, а что мать смотрела на
него как на лучшего друга.
Как будто было что-то в этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить
про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая
ему женщина, которой
он не любил и боялся и которая давала
ему отпор.
Когда она думала о сыне и
его будущих отношениях к бросившей
его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она
не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть
про страшный вопрос, что будет с сыном.
На
его квартире никого уже
не было дома: все были на скачках, и лакей
его дожидался у ворот. Пока
он переодевался, лакей сообщил
ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать
про него, и из конюшни два раза прибегал мальчик.
Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что
он думает о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего
не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который у
него спросил бы
про это.
Алексей Александрович и
не ждал
его нынче и был удивлен
его приездом и еще более тем, что доктор очень внимательно расспросил Алексея Александровича
про его состояние, прослушал
его грудь, постукал и пощупал печень.
— Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки
не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю
про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
— Очень, очень вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в
его лицо. — Ну, хорошо, так как будто мы ничего
про это
не говорили. Зачем ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
Положим, я вызову на дуэль, — продолжал
про себя Алексей Александрович, и, живо представив себе ночь, которую
он проведет после вызова, и пистолет, на
него направленный,
он содрогнулся и понял, что никогда
он этого
не сделает, — положим, я вызову
его па дуэль.
Для чего она сказала это, чего она за секунду
не думала, она никак бы
не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что, так как Вронского
не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать
его. Но почему она именно сказала
про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она
не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая самые хитрые средства для свидания с Вронским,
не могла придумать ничего лучшего.
— Вот
оно! Вот
оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал
про тебя,
про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю, что самый поступок хорош, но ты
его сделал
не так, как надо.
— Ах да, тут очень интересная статья, — сказал Свияжский
про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил
он с веселым оживлением, — что главным виновником раздела Польши был совсем
не Фридрих. Оказывается…
— Я
не про то говорю, — сказал
он. — Я говорю, что я для своей выгоды делаю. Мне выгоднее, если мужики лучше работают.
Принц желал ничего
не упустить такого,
про что дома у
него спросят, видел ли
он это в России; да и сам желал воспользоваться, сколько возможно, русскими удовольствиями.
―
Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это ничего.
Не говори
про это. Где ты был? Всё с принцем?
― Нынче утром Лиза заезжала ко мне ―
они еще
не боятся ездить ко мне, несмотря на графиню Лидию Ивановну, ― вставила она, ― и рассказывала
про ваш Афинский вечер. Какая гадость!
— Разве
он здесь? — сказал Левин и хотел спросить
про Кити.
Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей сестры, жены дипломата, и
не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет,
не будет — всё равно».
— Алексей Александрович, — сказала она, с отчаянною решительностью глядя
ему в глаза. — Я спрашивала у вас
про Анну, вы мне
не ответили. Что она?
Свияжский расспрашивал
его про его дело в деревне, как и всегда,
не предполагая никакой возможности найти что-нибудь
не найденное в Европе, и теперь это нисколько
не неприятно было Левину.
— Потому что Алексей, я говорю
про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи,
не правда ли?), Алексей
не отказал бы мне. Я бы забыла,
он бы простил… Да что ж
он не едет?
Он добр,
он сам
не знает, как
он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну, хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше.
Он приедет,
ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
— Варя! — сказал
он, строго глядя на нее, — я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда
не говори
про это и так скажи всем. А то это слишком глупо!
—
Не говори
про это,
не думай, — сказал
он, поворачивая ее руку в своей и стараясь привлечь к себе ее внимание; но она всё
не смотрела на
него.
Вронскому было сначала неловко за то, что
он не знал и первой статьи о Двух Началах,
про которую
ему говорил автор как
про что-то известное.
«Что
им так понравилось?» подумал Михайлов.
Он и забыл
про эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания и восторги, которые
он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно день и ночь занимала
его, забыл, как
он всегда забывал
про оконченные картины.
Он не любил даже смотреть на нее и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
— Я сколько времени бьюсь и ничего
не сделал, — говорил
он про свой портрет, — а
он посмотрел и написал. Вот что значит техника.
Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек
его, был еще более рад, чем
они, когда сеансы кончились и
ему не надо было больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть
про живопись Вронского.
Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те места под одеялом,
про которые
он хотел
не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала
его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу, был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
Алексей Александрович хотел упомянуть
про счет, который принесли
ему, но голос
его задрожал, и
он остановился.
Про этот счет, на синей бумаге, за шляпку, ленты,
он не мог вспомнить без жалости к самому себе.
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб
он мог
не поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью,
про которую
он узнал на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась
ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой день, в который все должны быть рады и веселы.
В смерть,
про которую
ему так часто говорили, Сережа
не верил совершенно.
— Maman, я вас просил
не говорить мне
про это, — отвечал
он хмурясь.
— Ну, что ты скажешь
про папа? — спросила Кити. — Что же и
он плох, потому что ничего
не делал для общего дела?
— Очень у
них хорошо, — рассказывал Васенька
про Вронского и Анну. — Я, разумеется,
не беру на себя судить, но в
их доме чувствуешь себя в семье.
Но княгиня
не понимала
его чувств и объясняла
его неохоту думать и говорить
про это легкомыслием и равнодушием, а потому
не давала
ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я ничего
не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, — говорил
он.
— Нисколько. Мне так это весело будет, — действительно весело блестя глазами, сказал Левин. — Ну, прости ее, Долли! Она
не будет, — сказал
он про маленькую преступницу, которая
не шла к Фанни, и нерешительно стояла против матери, исподлобья ожидая и ища ее взгляда.
— А что, дома
они, голубчик? — неопределенно сказала Дарья Александровна,
не зная, как даже у мужика спросить
про Анну.
— Ну, душенька, как я счастлива! — на минутку присев в своей амазонке подле Долли, сказала Анна. — Расскажи же мне
про своих. Стиву я видела мельком. Но
он не может рассказать
про детей. Что моя любимица Таня? Большая девочка, я думаю?
Всё, что она видела, подъезжая к дому и проходя через
него, и теперь в своей комнате, всё производило в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши,
про которые она читала только в английских романах, но никогда
не видала еще в России и в деревне.
Он не говорил тебе
про свою больницу?