Неточные совпадения
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему
было невыразимо жалко ее. Она несколько
раз хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его
была старше его, так что в доме Щербацких он в первый
раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он
был лишен смертью отца и матери.
Но Левин не мог сидеть. Он прошелся два
раза своими твердыми шагами по клеточке-комнате, помигал глазами, чтобы не видно
было слез, и тогда только сел опять за стол.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и
пили вино, которое должно
было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не
раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
Она чувствовала, что нынешний вечер, когда они оба в первый
раз встречаются, должен
быть решительный в ее судьбе.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый
раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она
будет счастлива и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— А потому, — перебил Левин, — что при электричестве каждый
раз, как вы потрете смолу о шерсть, обнаруживается известное явление, а здесь не каждый
раз, стало
быть, это не природное явление.
Княгиня
была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может
быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько
раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Он извинился и пошел
было в вагон, но почувствовал необходимость еще
раз взглянуть на нее — не потому, что она
была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны
были во всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо его,
было что-то особенно ласковое и нежное.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не
раз думала, — иначе бы это не
было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Во время кадрили ничего значительного не
было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних детей, то о будущем общественном театре, и только один
раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Нет, он теперь, каждый
раз, как обращался к ней, немного сгибал голову, как бы желая пасть пред ней, и во взгляде его
было одно выражение покорности и страха.
Он
был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний
раз. На нем
был короткий сюртук. И руки и широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
Левин же
был твердо убежден, что если она подгорела, то потому только, что не
были приняты те меры, о которых он сотни
раз приказывал.
Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел
было встать, но раздумал и только пыхнул
раза два, когда проходили мимо.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!»
была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний
раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
«Еще
раз увижу, — говорил он себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может
быть».
«Ах, да! муж!» Теперь только в первый
раз Вронский ясно понял то, что муж
было связанное с нею лицо.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он
был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще
раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар
будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она как будто в первый
раз увидела ее со всеми ее недостатками.
Анна не поехала в этот
раз ни к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче
была у нее ложа.
— Я вам давно хотела сказать, maman: вы знаете ли, что Левин хотел сделать предложение Кити, когда он
был здесь в последний:
раз? Он говорил Стиве.
Знаменитая певица
пела второй
раз, и весь большой свет
был в театре. Увидав из своего кресла в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта, вошел к ней в ложу.
Но не одни эти дамы, почти все, бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и сама Бетси, по нескольку
раз взглядывали на удалившихся от общего кружка, как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни
разу не взглянул в ту сторону и не
был отвлечен от интереса начатого разговора.
Каждый
раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно попытаться еще
раз, что добротою, нежностью, убеждением еще
есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый
раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал
раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
«Должны
быть и вальдшнепы», подумал он и как
раз у поворота к дому встретил лесного караульщика, который подтвердил его предположение о вальдшнепах.
Уехал вскоре после тебя и затем ни
разу не
был в Москве.
Ему не нужно
было очень строго выдерживать себя, так как вес его как
раз равнялся положенным четырем пудам с половиною; но надо
было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладкого.
На этот
раз Сережи не
было дома, и она
была совершенно одна и сидела на террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем.
— Что с вами? Вы нездоровы? — сказал он по-французски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли
быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий
раз краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
На его квартире никого уже не
было дома: все
были на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать про него, и из конюшни два
раза прибегал мальчик.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый
раз высовывалась чья-нибудь лошадь, и нужно
было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник Сестрин, начинал уже сердиться, когда наконец в четвертый
раз крикнул: «пошел!» — и ездоки тронулись.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что
был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено
было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый
раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить в Петергофе, ни
разу не
была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Александровичу на неудобство сближения Анны с Бетси и Вронским.
Сколько
раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно
было слишком ужасно, слишком неестественно.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два
раза был на даче. Один
раз обедал, другой
раз провел вечер с гостями, но ни
разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние годы.
День скачек
был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье дня, он решил, что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых
будет весь Двор и на которых ему надо
быть. К жене же он заедет потому, что он решил себе бывать у нее в неделю
раз для приличия. Кроме того, в этот день ему нужно
было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё
раз Кити и так и не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
— Что-то давно Анна Павловна не
была у нас, — сказала
раз княгиня про Петрову, — Я звала ее. А она что-то как будто недовольна.
Сергей Иванович еще
раз улыбнулся. «И у него там тоже какая-то своя философия
есть на службу своих наклонностей», подумал он.
Левин шел всё так же между молодым малым и стариком. Старик, надевший свою овчинную куртку,
был так же весел, шутлив и свободен в движениях. В лесу беспрестанно попадались березовые, разбухшие в сочной траве грибы, которые резались косами. Но старик, встречая гриб, каждый
раз сгибался, подбирал и клал зa пазуху. «Еще старухе гостинцу», приговаривал он.
— Когда я
был в последний
раз у вас.
Воз
был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в
раз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два
раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже
были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал с минуту и начал писать, ни одной секунды не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы», не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
Шкафы и комоды
были раскрыты; два
раза бегали в лавочку за бечевками; по полу валялась газетная бумага.
Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что
было во мне живого, что он ни
разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь.
Анна ни
разу не встречала еще этой новой знаменитости и
была поражена и ее красотою, и крайностью, до которой
был доведен ее туалет, и смелостью ее манер.
Вронский, несмотря на свою легкомысленную с виду светскую жизнь,
был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду,
бывши в корпусе, он испытал унижение отказа, когда он, запутавшись, попросил взаймы денег, и с тех пор он ни
разу не ставил себя в такое положение.