Неточные совпадения
Я с вами
говорю по совести; а вы всё норовите, как бы
меня лукавством обойти!
«Прости, князь,
говорил ему украдкою этот голос,
я буду за тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
— Слыхал
я про это, — сказал князь, — мало ли что люди
говорят. Да теперь не время разбирать, бери, что бог послал.
— Батюшка, не кричи, бога ради не кричи, всё испортишь!
Я тебе
говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать
я не властен. Да они же нам и не мешают; они спят теперь, коли ты, родимый, не разбудил их!
— Слушай, боярин, только
я боюсь
говорить…
Виновата ли была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком
говорил ей: «Елена! Ты не сдержала своего слова, ты не дождалась моего возврата, ты обманула
меня!..»
— Ты не можешь
меня любить, князь, —
говорила она, — не написано тебе любить
меня! Но обещай
мне, что не проклянешь
меня; скажи, что прощаешь
меня в великой вине моей.
Вот встал Иван Васильевич, да и
говорит: «Подайте
мне мой лук, и
я не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! —
говорит, — моя пошла тысяча лошадей табун, а твоя что пошла?» — то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
— Надёжа-государь! — отвечал стремянный с твердостию, — видит бог,
я говорю правду. А казнить
меня твоя воля; не боюся
я смерти, боюся кривды, и в том шлюсь на целую рать твою!
—
Я сравняю тебя с начальными людьми. Будет тебе идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у тебя,
я вижу, что-то на языке мотается,
говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь! не заслужил
я твоей великой милости, недостоин одежи богатой, есть постарше
меня. Об одном прошу, государь. Пошли
меня воевать с Литвой, пошли в Ливонскую землю. Или, государь, на Рязань пошли, татар колотить!
— Не знаю, что
говорю! Да разве
я из ума выжила, что ли?
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же
я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и
я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут
говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
— Гриша, — сказал он, положив обе руки на плеча Скуратова, — как бишь ты сейчас
говорил?
Я рублю сучья да ветки, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, — продолжал царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту с какой-то страшной доверчивостью, — берешься ли ты вырвать с корнем измену?
— Никита Романыч! Правду сказать недолго, да говорить-то надо умеючи. Кабы стал
я перечить царю, давно бы
меня здесь не было, а не было б
меня здесь, кто б тебя вчера от плахи спас?
— Где ж
мне было
говорить, коли ты у
меня на горле сидел, тюлень этакий! Тьфу!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь,
я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно
мне, государь! Не приходилось бы
мне, худому человеку, и
говорить с твоею милостью, да что ж делать, без
меня тебе отселе не выбраться!
—
Я те
говорю, князь, пора! Ей-богу, пора! Вот
я знак подам!
— Ого, да ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь, ты какой!
Я говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты не наш брат! Уж
я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
— Мало ли что
я знаю, матушка Елена Дмитриевна! Много на моем веку нажурчала
мне вода, нашептали деревья! Знаю
я довольно; не обо всем
говорить пригоже!
— Наговорная? Слышите, ребята,
я говорил, наговорная. А то как бы ему одному семерых посечь!
— Да что ж ты, хозяин, забился, как филин в дупло! Или
меня впусти, или сам выйди; так
говорить несподручно!
— Дедушка! — закричал ему вслед Михеич, — да скажи
мне толком, про каких ты людей
говоришь, про какую птицу?
— А то он
мне, что старик. Ишь, сядой, потому старик.
Я те
говорю, не тронь, осерчаю!
— Ну, батюшка Ванюха,
я и сам не знаю, что делать. Авось ты чего не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше! Вот и мельник ни к кому другому, а к тебе послал: ступай,
говорит, к атаману, он поможет; уж
я,
говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай,
говорит, к атаману!
— К тебе, батюшка, к тебе. Ступай,
говорит, к атаману, отдай от
меня поклон, скажи, чтобы во что б ни стало выручил князя. Я-де,
говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни стало, выручит князя! Я-де,
говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман князя, всякая,
говорит, будет напасть на него; исчахнет,
говорит, словно былинка; совсем,
говорит, пропадет!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого
меня. А главное,
говорит, чтоб выручил князя. Вот что, батюшка, мельник сказал.
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно
я людей перегубил на своем веку, что и
говорить! Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось кого отправить — рука не дрогнет! Да что тут! не тебя уверять стать;
я чай, и ты довольно народу на тот свет спровадил; не в диковинку тебе, так ли?
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только то время, а не знаю с чего стало
мне вдруг памятно и такое, о чем
я давно уж не думал.
Говорят, оно не к добру, когда ни с того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
— Слушай, дядя, — сказал он, — кто тебя знает, что с тобою сегодня сталось! Только
я тебя неволить не буду.
Говорят, сердце вещун. Пожалуй, твое сердце и недаром чует беду. Оставайся,
я один пойду в Слободу.
В ту пору калечище берет Акундина за его белы руки, молвит таково слово: „Ты гой еси, добрый молодец, назовись по имени по изотчеству!“ На те ли речи спросные
говорит Акундин: „Родом
я из Новагорода, зовут
меня Акундин Акундиныч“.
— Слепой! — сказал царь, —
говори, кто ты и что умышлял надо
мною?
— Надёжа, православный царь! Был
я молод, певал
я песню: «Не шуми, мати сыра-дуброва». В той ли песне царь спрашивает у добра молодца, с кем разбой держал? А молодец
говорит: «Товарищей у
меня было четверо: уж как первый мой товарищ черная ночь; а второй мой товарищ…»
— Что ж
говорить? Прихожу, никого нет; часовой лежит, раскидамши ноги.
Я говорю: дай, мол, испробую, крепка ль дверь? Понапер в нее плечиком; а она, как была, так с заклепами и соскочи с петлей!
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, — издеваешься ты, что ли, надо
мною? Для тебя
я зажег Слободу, для тебя погубил своего лучшего человека, для тебя, может быть, мы все наши головы положим, а ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы тебе, что ли, дались? Да
я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо
мной!
Говори в последний раз, идешь али нет?
Царь велел
меня позвать, да и
говорит, что ты-де, Тришка,
мне головой за него отвечаешь; достанешь — пожалую тебя, не достанешь — голову долой.
И, слыша тот звон,
я, сонный, сам себе
говорю: то звонят Адрагановы колокольцы.
— Еще, слушай, Трифон,
я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да
говори ей каждый раз: я-де,
говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал? и ты ей
говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не
говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что
я здравствую.
— Нет, не выкупа! — отвечал рыжий песенник. — Князя, вишь, царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от царя и ушел к нам;
говорит:
я вас, ребятушки, сам на Слободу поведу;
мне,
говорит, ведомо, где казна лежит. Всех,
говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
— Воля твоя, князь, —
говорил атаман, — сердись не сердись, а пустить тебя не пущу! Не для того
я тебя из тюрьмы вызволил, чтоб ты опять голову на плаху понес!
— А вот, братцы, пошли мы с утра по Рязанской дороге, остановили купца, стали обшаривать; а он нам
говорит: «Нечего,
говорит, братцы, взять с
меня!
Я,
говорит, еду от Рязани, там всю дорогу заложила татарва, ободрали
меня дочиста, не с чем и до Москвы дотащиться».
Я и
говорю ребятам: схоронимся,
говорю, в кусты, посмотрим, кто такой едет?
— Тише, князь, это
я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз
я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь,
я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь
я татарин, коли мы их половины не перережем! Это
я так
говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
Смотрел
я на тебя, как ты без оружия супротив медведя стоял; как Басманов, после отравы того боярина, и тебе чашу с вином поднес; как тебя на плаху вели; как ты с станичниками сегодня
говорил.
—
Я говорил, Никита Романыч, что бог стоит за нас… смотри, как они рассыпались… а у
меня уж и в глазах темнеет… ох, не хотелось бы умереть теперь!..
— А что же про
меня говорят? — подхватил Басманов, лукаво прищурясь.
— Ну, не сердись, не сердись, Никита Романыч! Сядь сюда, пообедай со
мной, ведь
я не пес же какой, есть и хуже
меня; да и не все то правда, что про
меня говорят; не всякому слуху верь.
Я и сам иногда с досады на себя наклеплю!
Прихожу к царю,
говорю, так и так, не вели,
говорю, дорогомиловцам холопа твоего корить, вот уж один
меня Федорой назвал.
Небось ты не наденешь душегрейки на Годунова, а чем
я хуже его?» — «Да что же тебе, Федя, пожаловать?» — «А пожалуй
меня окольничим, чтоб люди в глаза не корили!» — «Нет,
говорит, окольничим тебе не бывать; ты
мне потешник, а Годунов советник; тебе казна, а ему почет.
Я тебя научу, как
говорить, ты
мне спасибо скажешь!
— Скаредное дело! — повторил Басманов, перемогая злобу и скрывая ее под видом удивления. — Да ты забыл, про кого
я тебе
говорю. Разве ты мыслишь к Вяземскому или к Малюте?