Неточные совпадения
— Говоришь, а сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только
раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать
будешь; коли женатый — бросишь жену и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
Тихо и плавно вошла Елена с подносом в руках. На подносе
были кубки с разными винами. Елена низко поклонилась Серебряному, как будто в первый
раз его видела! Она
была как смерть бледна.
— Должно
быть, князь. Но садись, слушай далее. В другой
раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут
был боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
Оглянувшись последний
раз на Елену, Серебряный увидел за нею, в глубине сада, темный человеческий образ. Почудилось ли то князю, или слуга какой проходил по саду, или уж не
был ли то сам боярин Дружина Андреевич?
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими боярами, то
есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот
раз обедать с государем. Некоторых из них Серебряный знал до отъезда своего в Литву. Он мог видеть с своего места и самого царя, и всех бывших за его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда он сравнил Иоанна, оставленного им пять лет тому назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых любимцев.
Борис Федорович, казалось, не отказывался ни от лакомого блюда, ни от братины крепкого вина; он
был весел, занимал царя и любимцев его умным разговором, но ни
разу не забывался.
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как посмотрю иной
раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не
будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в опричниках!
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось
раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу
было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
— Поймали
было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто
раз побывал на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и
быть, даст бог, в другой
раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
Так гласит песня; но не так
было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича еще долго после 1565 года. Много любимцев в разные времена пали жертвою царских подозрений. Не стало ни Басмановых, ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни
разу не испытал опалы. Он, по предсказанию старой Онуфревны, не приял своей муки в этой жизни и умер честною смертию. В обиходе монастыря св. Иосифа Волоцкого, где погребено его тело, сказано, что он убит на государском деле под Найдою.
— А вот посмотрим, родимые! Эх, батюшки-светы! Да кто ж это так секанул-то его? Вот
будь на полвершка пониже, как
раз бы висок рассек! Ну, соблюл его бог! А здесь-то? Плечо мало не до кости прорубано! Эх, должно
быть, ловок рубиться, кто так хватил его милость!
— Нет, родимые. Куда мне, убогому! Нет ни вина, харчей, ни лошадям вашим корма. Вот на постоялом дворе, там все
есть. Там такое вино, что хоть бы царю на стол. Тесненько вам
будет у меня, государи честные, и перекусить-то нечего; да ведь вы люди ратные, и без ужина обойдетесь! Кони ваши травку пощиплют… вот одно худо, что трава-то здесь такая… иной
раз наестся конь, да так его разопрет, что твоя гора! Покачается, покачается, да и лопнет!
— Эх, куманек, не то одно ведомо, что сказывается; иной
раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать
есть засуха и за сто верст, и
будет хлебу недород велик, а наш брат, старик, живи себе молча; слушай, как трава растет, да мотай себе за ухо!
Не таков
был старый Коршун. Когда все улеглись, Михеич увидел при слабом мерцании огня, как старик слез с лежанки и подошел к образу. Несколько
раз он перекрестился, что-то пробормотал и наконец сказал с сердцем...
Волосы Серебряного стали дыбом. Когда в первый
раз Иоанн осудил его на смерть, он твердо шел на плаху; но здесь, в темнице, скованный цепями, изнуренный голодом, он не в силах
был вынести этого голоса и взгляда.
Несколько
раз утки в отчаянье бросались лошадям под ноги и
были схвачены охотниками живьем.
А как иной
раз подумаешь, что
будешь там ответ держать за все, что здесь делал, так в ночное время индо мороз по коже дерет!
— Да пошел
раз в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет, в дупле жареные цыплята пищат. Я влез в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут
быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего не вижу: иной
раз щи хлебаю, ложку в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
— Добро, добро, — сказали сокольники, — в другой
раз побалякаем с вами. Теперь едем кречета искать, товарища выручать. Не найдет Трифон Адрагана,
быть ему без головы; батюшка-царь не шутит!
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, — издеваешься ты, что ли, надо мною? Для тебя я зажег Слободу, для тебя погубил своего лучшего человека, для тебя, может
быть, мы все наши головы положим, а ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы тебе, что ли, дались? Да я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной! Говори в последний
раз, идешь али нет?
— Малость, батюшка, совсем малость! Иной
раз, придется, и
есть нечего. Того и смотри, с голоду али с наготы помрешь. А лошадки-то нет у нас товар в город отвезти. Другой год волки съели.
— Ну, братцы, — шепнул Перстень остальным товарищам, — ползите за мной под нехристей, только чур осторожно. Вишь, их всего-то человек двадцать, а нас девятеро; на каждого из вас
будет по два, а я на себя четырех беру. Как послышите, что Решето взвизгнул, так всем
разом и загикать да прямо на них! Готовы, что ли?
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне
разом высказать, что у меня на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже
быть моим названым братом; а теперь…
Царь не ожидал такого оборота. Клевета Вяземского
была очевидна, но в расчет Иоанна не вошло ее обнаружить. Морозов в первый
раз взглянул на врага своего.
— Да, должно
быть, ты, батюшка! Как тебе живу не остаться! Я тебе и прежде говаривал: не от меча твоей милости смерть написана! — Посмотри еще
раз в бадью!
В отсутствие Вяземского Малюте
было поручено важное дело. Царь приказал ему захватить ближайших слуг князя Афанасья Ивановича и пытать их накрепко, ездил ли господин их на мельницу колдовать, и сколько
раз он
был на мельнице, и что именно замышляет противу его, государского, здравия?
— Государь, — ответил князь, которого лицо
было покрыто смертельною бледностью, — ворог мой испортил меня! Да к тому ж я с тех пор, как оправился, ни
разу брони не надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля стал!
Домогательство Вяземского
было противно правилам. Кто не хотел биться сам, должен
был объявить о том заране. Вышедши
раз на поединок, нельзя
было поставить вместо себя другого. Но царь имел в виду погибель Морозова и согласился.
С той самой ночи, как он
был схвачен в царской опочивальне и брошен в тюрьму, угрызения совести перестали терзать его. Он тогда же принял ожидающую его казнь как искупление совершенных им некогда злодейств, и, лежа на гнилой соломе, он в первый
раз после долгого времени заснул спокойно.
Не выходя на крыльцо встречать Серебряного, он велел немедленно ввести его в избу. Посторонних свидетелей не
было, и, положив
раз принять князя, Годунов не захотел показать ему неполное радушие.
— Пожалуй, что и с горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной
раз поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому страшно станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы не
были они враги наши.
Но в этот
раз увещания мамки не произвели никакого действия. На дворе не
было ни грома, ни бури. Солнце великолепно сияло в безоблачном небе, и ярко играли краски и позолота на пестрых теремках и затейливых главах дворца. Иоанн не ответил ни слова и прошел мимо старухи во внутренние свои покои.
Эта неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что уже не в первый
раз Никита Романович говорит с ним так откровенно и прямо. Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол. В строптивости нельзя
было обвинить его, и царь колебался, как принять эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
Годунов предложил Серебряному остаться у него в доме до выступления в поход. Этот
раз предложение
было сделано от души, ибо Борис Федорович, наблюдавший за каждым словом и за каждым движением царя, заключил, что грозы более не
будет и что Иоанн ограничится одною холодностью к Никите Романовичу.
Правду сказать, сначала мне не по сердцу
было, что ты иной
раз думаешь одно, а говоришь другое; но теперь я вижу, куда ты гнешь, и понимаю, что по-твоему делать лучше.
Малюта, в смирной одежде, показался на крыльце, и глаза его встретились с глазами Серебряного; но в чертах Малюты не
было на этот
раз обычного зверства, а только какая-то тупая одурелость, без всякого выражения.
Она встретила спокойным взглядом его сокрушенный взгляд, обняла его, как брата, и поцеловала три
раза, без страха и замешательства, ибо в этом прощальном лобзании уже не
было того чувства, которое за два месяца, у ограды морозовского сада, кинуло ее в объятия князя невольно и бессознательно.
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То
было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни
разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, —
есть прах и ничто!
Здесь можно бы кончить эту грустную повесть, но остается сказать, что
было с другими лицами, которые,
быть может, разделяли с Серебряным участие читателя. О самом Никите Романовиче услышим мы еще
раз в конце нашего рассказа; но для этого надобно откинуть семнадцать тяжелых лет и перенестись в Москву в славный год завоевания Сибири.
Последний и главный из них, Малюта Скуратов, не испытав ни
разу опалы,
был убит при осаде Пайды, или Вейсенштейна, в Ливонии, и в честь ему Иоанн сжег на костре всех пленных немцев и шведов.
Царевич Иоанн, хотя разделял с отцом его злодейства, но почувствовал этот
раз унижение государства и попросился у царя с войском против Батория. Иоанн увидел в этом замысел свергнуть его с престола, и царевич, спасенный когда-то Серебряным на Поганой Луже, не избежал теперь лютой смерти. В припадке бешенства отец убил его ударом острого посоха. Рассказывают, что Годунов, бросившийся между них,
был жестоко изранен царем и сохранил жизнь только благодаря врачебному искусству пермского гостя Строгонова.
Атаман встал из-за стола, чтобы благодарить за честь, но выразительное лицо его внезапно изменилось от душевного волнения, губы задрожали, а на смелых глазах,
быть может первый
раз в жизни, навернулись слезы.