Неточные совпадения
— Да ты что прикидываешься, хитрец, будто ничего
не знаешь, а?
Я вот сейчас получил бумагу. По приказанию высшего морского начальства, ты назначен на корвет «Коршун» в кругосветное плавание на три года. Через две недели корвет уходит. Ну, что, доволен? Кто это за тебя хлопотал, что тебя назначили раньше окончания курса? Редкий пример…
— А то кто же? Конечно,
я! — весело отвечал старик, видимо любуясь своим племянником, очень походившим на покойного любимого брата адмирала. — Третьего дня встретился с управляющим морским министерством, узнал, что «Коршун» идет в дальний вояж [Моряки старого времени называли кругосветное путешествие дальним вояжем.], и попросил… Хоть и
не люблю
я за родных просить, а за тебя попросил… Да… Спасибо министру, уважил просьбу. И ты, конечно, рад, Володя?
— Что?! Как? Да ты в своем ли уме?! — почти крикнул адмирал, отступая от Володи и взглядывая на него своими внезапно загоревшимися глазками, как на человека, действительно лишившегося рассудка. — Тебе выпало редкое счастье поплавать смолоду в океанах, сделаться дельным и бравым офицером и повидать свет, а ты
не рад… Дядя за него хлопотал, а он…
Не ожидал
я этого, Володя…
Не ожидал… Что же ты хочешь сухопутным моряком быть, что ли?.. У маменьки под юбкой все сидеть? — презрительно кидал он.
— Да вы
не даете
мне слова сказать, дядя.
— Ну, что же…
Я пока ничего
не вижу…
Не мямли! — нетерпеливо сказал маленький адмирал.
Я не хочу и слышать, чтобы ты был чиновником… и
не слыхал, ничего
не слыхал…
— А мы сперва прочтем каждый в одиночку, а потом вечером за чаем вместе… Вы думаете, и
мне, старику,
не жаль расставаться с ним? — прибавил он, понижая голос, — еще как жаль-то! Но
я утешаю себя тем, что моряку плавать надо, и ему, нашему востроглазому, это на пользу.
—
Я… что ж…
Я постараюсь
не горевать… Только ему было бы, голубчику, хорошо… Очень уж скоро расставаться… Надеюсь, эти-то две недели он с нами пробудет? — спрашивала мать.
— О ком же и заботиться, как
не о своих!
Не о себе же! — усмехнулся он. — А ты, Володя, завтра-то пораньше ко
мне забеги… Вместе просмотрим реестрик, какой
я составил… Может, что и пропустил, так ты скажешь… Кстати, и часы золотые возьмешь…
я их приготовил к производству, а приходится раньше отдавать…
— Ну, ну! — сердито замахал старик рукой. —
Не благодари. Ты знаешь,
я этого
не люблю!
— Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно.
Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант и в ответ
не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. — Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя в каюте! Идите туда! — любезно сказал моряк.
— Да
я не могу приказывать. Твоя воля.
— Тут их сто. Сразу, смотри,
не транжирь… До производства ведь еще долго… Да кошелек береги… Он у
меня еще с первого моего дальнего вояжа… Одна дама вязала…
Но и тогда, когда жестокость была в обычае,
я не был жесток, и на моей душе нет упрека в загубленной жизни…
— Помни, что ни отец твой, ни
я ни в ком
не искали и честно тянули лямку… Надеюсь, и ты… Извозчик, что ж ты плетешься! — вдруг крикнул адмирал, когда уже пристань была в виду.
— Ступай, ступай.
Мне ничего
не нужно.
— Много благодарны, ваше превосходительство, но только
я этим
не занимаюсь.
— И фотографии чаще посылай…
Я хочу знать,
не изменилось ли твое лицо…
— Да вы
не сердитесь, Яков Иванович…
Я так только… спросила…
— Хитрите… хитрите…
Я знаю, что вам пришло в голову… Так вы выкиньте эти пустяки из головы. Никогда «Коршун»
не перевернется… И нельзя ему перевернуться… Законы механики… Вот у Володи спросите… Он эти законы знает, а
я позабыл.
— Помни слово… Леля… Держи его!
Не забывай
меня! — взволнованно кричал молодой офицер-механик миловидной барышне в яркой шляпке.
— Алеша… помни, что
я тебе говорил…
не транжирь денег.
— Заскучали, видно? — участливо спросил матрос. — Видел
я, как вы с маменькой-то прощались… Да и как
не заскучить? Нельзя
не заскучить… И наш брат, кажется, привычное ему дело без сродственников жить, и тот, случается, заскучит… Только
не надо,
я вам скажу, этой самой скуке воли давать… Нехорошо!
Не годится! — серьезно прибавил Бастрюков.
Я считаю всякие телесные наказания позорящими человеческое достоинство и унижающими людей, которые к ним прибегают, и полагаю… даже более… уверен, что ни дисциплина, ни морской дух нисколько
не пострадают, если мы
не будем пользоваться правом наказывать людей подобным образом…
Я три года был старшим офицером и ни разу никого
не наказал и — честью заверяю вас, господа, — трудно было найти лучшую команду…
— И
я прошу вас, Андрей Николаевич, приказать боцманам и унтер-офицерам
не иметь у себя линьков. Чтобы
я их
не видал!
— Надеюсь, господа, что вы своим примером отучите и боцманов от кулачной расправы… К сожалению, на многих судах офицеры дерутся… Закон этого
не разрешает, и
я убедительно прошу вас соблюдать закон.
—
Мне остается еще, господа, обратиться к вам с последней просьбой: это…
не употреблять в обращении к матросам окончаний,
не идущих к службе…
—
Не знаю, как другие, Василий Федорович, а
я…
я… каюсь…
не могу обещать, чтоб иной раз и
не того…
не употребил крепкого словечка! — проговорил старший офицер.
— И вы увидите, какие будут у вас внимательные ученики!.. На днях
я вам выдам запас азбук и кое-какой запас народных книг… Каждый день час или полтора занятий, но, разумеется, никаких принуждений. Кто
не захочет, —
не приневоливайте, а то это сделается принуждением и… тогда все пропало… Кроме этих занятий, мы устроим еще чтение с глобусом… Нам надо смастерить большой глобус и начертить на нем части света… Найдутся между вами мастера?
Кроме того,
я попрошу вас ознакомиться и с машиной корвета и знать ее, чтоб потом, когда вам придется быть капитанами,
не быть в руках механиков.
Надеюсь, вы
не будете в претензии, что
я вам хочу дать совет, так как он от чистого сердца.
— И теперь, значит, как и в мое время, языкам
не везет в морском корпусе? — усмехнулся капитан. — Надо, значит, самим учиться, господа, как выучился и
я. Моряку английский язык необходим, особенно в дальних плаваниях… И при желании выучиться нетрудно… И знаете ли, что?.. Можно вам облегчить изучение его…
—
Не ваше дело рассуждать! Чтобы
я их
не видал! Слышите!
— Ежели примерно, ваше благородие,
не вдарь
я матроса в зубы, какой же
я буду боцман! — угрюмо заметил Федотов.
— Особенно ты, Федотов, смотри…
не зверствуй… У тебя есть эта привычка непременно искровянить матроса…
Я тебя
не первый день знаю… Ишь ведь у тебя, у дьявола, ручища! — прибавил старший офицер, бросая взгляд на действительно огромную, жилистую, всю в смоле, руку боцмана, теребившую штанину.
— И, кроме того, — уже менее строгим тоном продолжал старший офицер, —
не очень-то распускайте свои языки. Вы оба так ругаетесь, что только ахнешь… Откуда только у вас эта гадость берется?.. Смотри… остерегайтесь. Капитан этого
не любит… Ну, ступайте и передайте всем унтер-офицерам то, что
я сказал! — заключил Андрей Николаевич, хорошо сознавая тщету последнего своего приказания.
— Напредки
я буду за пять минут вас будить, ваше благородие… А то, признаться,
я не знал, чижало ли вы встаете… Боялся, как бы
не заругали, что поздно побудил… Виноват, ваше благородие…
Не извольте сердиться.
— Да что ты, голубчик… разве
я сержусь?
Я, право, нисколько
не сержусь, — улыбался Володя, глядя на заспанное лицо вестового. — И ты напрасно встал для
меня… Вперед пусть
меня будит рассыльный с вахты…
— Удивительно, что
не спится, Андрей Николаевич, — иронически отвечал мичман. — Кажется, можно бы спать… Ветер ровный… установился… идем себе хорошо… Впереди никаких мелей нет… Будьте спокойны, Андрей Николаевич…
Я не первый день на вахте стою, — несколько обиженно прибавил вахтенный офицер.
— Что вы… что вы, Василий Васильевич…
Я вовсе
не потому… Просто бессонница! — деликатно сочинял старший офицер, которому смертельно хотелось спать.
— Если засвежеет, пошлите разбудить
меня, Василий Васильевич. А капитана без особенной надобности
не будите. Он вчера всю ночь
не спал.
—
Я не боюсь…
я так позволил себе вам напомнить… До свидания, Василий Васильевич…
— Так-то оно так, ваше благородие, а все-таки, если
не здря, а за дело, никак без эстого невозможно.
Я вот, барин, пятнадцать лет во флоте околачиваюсь, всего навидался, но чтобы без боя —
не видал… И никак без него невозможно! — тоном, полным глубокого убеждения, повторил старый матрос.
— То-то учивали и людей истязали, братец ты мой. Разве это по-божески? Разве от этого самого наш брат матрос
не терпел и
не приходил в отчаянность?.. А, по-моему, ежели с матросом по-хорошему, так ты из него хоть веревки вей… И был, братцы мои, на фрегате «Святый Егорий» такой случай, как одного самого отчаянного, можно сказать, матроса сделали человеком от доброго слова… При
мне дело было…
— То-то и есть. Отлежится в лазарете и опять за свои дела… да еще куражится:
меня, говорит, никакой бой
не возьмет…
Я, говорит, им покажу, каков
я есть! Это он про капитана да про старшего офицера… Хорошо. А старшим офицером у нас в те поры был капитан-лейтенант Барабанов — может, слыхал, Аксютин?
— Ну, вот, этот самый Барабанов, как услыхал, что Егорка хвастает, и говорит — тоже упрямый человек был: «Посмотрим, кто кого;
я, говорит, его, подлеца, исправлю,
я, говорит, и
не таких покорял…» И стал он с этого самого дня Кирюшкина вовсе изводить… Каждый день при себе драл на баке как Сидорову козу.
— И хоть бы что, — продолжал Бастрюков, — Егорка только приходил в большую отчаянность… Наконец, братцы вы мои, видит Барабанов, что нет с Кирюшкиным никакого сладу и что допорет он его до смерти, пожалуй, еще в ответе будет, — адмирал у нас на эскадре законный человек был, — пошел к капитану и докладывает: «Так мол, и так. Никак
не могу
я этого мерзавца исправить; дозвольте, говорит, по форме арестантом сделать, потому, говорит, совсем беспардонный человек»…
После уж он
мне объяснил, как с ним, можно сказать, первый раз во всю жизнь по-доброму заговорили, а в те поры, как его стали спрашивать, что ему старший офицер отчитывал, Егорка ничего
не сказывал и ровно какой-то потерянный целый день ходил.