Неточные совпадения
Возражают против этого,
что иногда
такая «суть» бывает, которую будто бы и внушить совестно, но это возражение, очевидно, неоснова-тельное, потому
что человек надежный и благонравный от самой природы одарен
такою внутреннею закваскою, которая заключает в себе материал для всякого рода «сути»; следственно, тут
даже и внушений прямых не нужно, а достаточно только крючок запустить: непременно какую-нибудь бирюльку да вытащишь!
Верьте,
что он поймет тотчас же и почнет
такие чудеса отчеканивать,
что вы
даже залюбуетесь, на него глядя.
Для меня это дело привычное, потому
что я не раз уж в своей жизни катафалки-то эти устраивал, но Сеня
так возгордился сделанным ему доверием,
что даже шею выгнул, словно конь седлистый, да в этаком виде и носился с утра до вечера по городу.
Понятно,
что при
таких условиях встречается необходимость в людях, которые умели бы говорить
даже в
такое время, когда другие молчат; но понятно также,
что это положение совершенно проклятое и
что люди скромные принимают его весьма неохотно.
Смута, произведенная этою речью, была
так велика,
что никто
даже не обратил внимания, как «столетний старец» вышел на середину залы и прослезился. Всех поразила мысль: вот человек, который с лишком тридцать шесть лет благополучно служил по инспекторской части и в какие-нибудь шесть месяцев погиб, оставив ее! Пользуясь этим смятением, одна маститая особа сказала речь, хотя и не была записана в числе ораторов. Потрясая волосами, особа произнесла...
Даже дамы не остаются праздными; они наперерыв устраивают для нового начальника спектакли, шарады и живые картины; интригуют его в маскарадах; выбирают в мазурке и при этом выказывают
такое высокое чувство гражданственности,
что ни одному разогорченному супругу
даже на мысль не приходит произнести слово «бесстыдница» или «срамница»
Однажды
даже он отпустил себе бороду, в знак того,
что и ему не чуждо «сокращение переписки», но скоро оставил эту затею, потому
что князь Петр Антоныч, встретивши его в этом виде, сказал: «Эге, брат, да и ты, кажется, в нигилисты попал!» Вообще, он счастлив и уверяет всех и каждого,
что никогда
так не блаженствовал, как находясь в отставке.
— В знак удовлетворенья… это
так! Я полагаю
даже,
что он его куда-нибудь в советники… Потому, мой любезный,
что это,
так сказать, общая наша слабость, и… должен признаться… приятнейшая, брат, эта слабость!
Поздравив меня с высоким саном и дозволив поцеловать себя в плечо (причем я, вследствие волнения чувств,
так крепко нажимал губами,
что даже князь это заметил), он сказал: „Я знаю, старик (я и тогда уже был оным),
что ты смиренномудрен и предан, но главное, об
чем я тебя прошу и
даже приказываю, — это: обрати внимание на возрастающие успехи вольномыслия!“ С тех пор слова сии столь глубоко запечатлелись в моем сердце,
что я и ныне, как живого, представляю себе этого сановника, высокого и статного мужчину, серьезно и важно предостерегающего меня против вольномыслия!
В этот вечер он
даже не писал мемуаров. Видя его в
таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения «О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха не имел, потому
что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…», как почувствовал новый припадок в желудке и уже в тот вечер не возвращался.
Ни для кого внезапная отставка старого помпадура не была
так обильна горькими последствиями, ни в чьем существовании не оставила она
такой пустоты, как в существовании Надежды Петровны Бламанже. Исправники, городничие, советники, в ожидании нового помпадура, все-таки продолжали именоваться исправниками, городничими и советниками; она одна, в одно мгновение и навсегда, утратила и славу, и почести, и величие… Были минуты, когда ей казалось,
что она
даже утратила свой пол.
Обыватели не только ценили
такую ровность характера, но
даже усматривали в ней признаки доблести; да и нельзя было не ценить, потому
что у всех был еще в свежей памяти муж предшествовавшей помпадурши, корнет Отлетаев, который не только разбивал по ночам винные погреба, но однажды голый и с штандартом в руках проскакал верхом через весь город.
С своей стороны, и Надежда Петровна, за все время своего помпадурствования, вела себя до
такой степени умно и осторожно,
что не только не повредила себе во мнении общества, но
даже значительно выиграла.
А
так как и он, поначалу, оказывал некоторые топтательные поползновения и однажды
даже, рассердившись на губернское правление, приказал всем членам его умереть, то не без основания догадывались,
что перемена, в нем совершившаяся, произошла единственно благодаря благодетельному влиянию Надежды Петровны.
Однажды управляющий акцизными сборами
даже пари подержал,
что устоит, но как только поравнялся с очаровательницей, то вдруг до
такой степени взвизгнул,
что живший неподалеку мещанин Полотебнов сказал жене: «А
что, Мариша, никак в лесу заяц песню запел!» В этом положении застал его старый помпадур.
Долго, однако ж, она не поддавалась обаянию его любезности; по временам случалось
даже так,
что он затянет...
— Эх, Надежда Петровна! кабы вы меня
таким манером попоили! — сказал ей тогда действительный статский советник Балбесов; но она сделала вид,
что не слышит, и
даже не пожаловалась ему.
Все это
так и металось в глаза,
так и вставало перед ней, как живое! И,
что всего важнее: по мере того как она утешала своего друга, уважение к ней все более и более возрастало! Никто
даже не завидовал! все знали,
что это
так есть,
так и быть должно… А теперь?
что она
такое теперь? Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
От остальных знакомых она почти отказалась, а действительному статскому советнику Балбесову
даже напрямки сказала, чтобы он и не думал, и
что хотя помпадур уехал, но она по-прежнему принадлежит одному ему или, лучше сказать, благодарному воспоминанию об нем. Это до
такой степени ожесточило Балбесова,
что он прозвал Надежду Петровну «ходячею панихидой по помпадуре»; но и за всем тем успеха не имел.
Большую часть времени она сидела перед портретом старого помпадура и все вспоминала, все вспоминала. Случалось иногда,
что люди особенно преданные успевали-таки проникать в ее уединение и уговаривали ее принять участие в каком-нибудь губернском увеселении. Но она на все эти уговоры отвечала презрительною улыбкой. Наконец это сочтено было
даже опасным. Попробовали призвать на совет надворного советника Бламанже и заставили его еще раз стать перед ней на колени.
Новый помпадур был малый молодой и совсем отчаянный. Он не знал ни наук, ни искусств, и до
такой степени мало уважал
так называемых идеологов,
что даже из Поль де Кока и прочих классиков прочитал только избраннейшие места. Любимейшие его выражения были «фюить!» и «куда Макар телят не гонял!».
— Вы меня извините, милая Надежда Петровна, — говорил «он» через минуту своим вкрадчивым голосом, — я до
такой степени уважал вашу горесть,
что не смел
даже подумать потревожить вас раньше своим посещением. Но прошу вас верить,
что мое нетерпение… те лестные отзывы… если б я мог слушаться только голоса моего сердца…
— Однако мне очень обидно, — гудел помпадур, — скажу больше… мне
даже больно,
что вы… как будто из-за меня… лишаете общество,
так сказать, лучшего его украшения! Конечно, я… мои достоинства… Я не могу похвалиться опытностью…
Вообще действия его были не только нерешительны, но и загадочны. Иногда он возьмет Надежду Петровну за руку, держит ее, гладит и вдруг как-то
так нелепо рванет,
что она
даже вскрикнет; иногда вскочит со стула словно ужаленный, схватит фуражку и, не говоря ни слова, удерет в губернское правление. Одним словом, были все признаки; недоставало одного: словесности.
Дело состояло в том,
что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все люди робкие и в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним. В ожидании этой минуты, он до
такой степени усилил нежность к жене,
что даже стал вместе с нею есть печатные пряники.
Таким образом дни проходили за днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.
Она была в неописанном волнении; голос ее дрожал; на глазах блистали слезы. Эта женщина, всегда столь скромная, мягкая и
даже слабая, вдруг дошла до
такого исступления,
что помпадур начал опасаться, чтоб с ней не сделалась на улице истерика.
Старшие все-таки улыбались при его появлении и находили,
что в его физиономии есть что-то забавное, а сверстники нередко щелкали его по носу и на ходу спрашивали: «
Что, Козлик, сегодня хватим?» — «Хватим», — отвечал Козлик и продолжал гранить тротуары на Невском проспекте, покуда не наступал час обедать в долг у Дюссо, и не обижался
даже за получаемые в нос щелчки.
И т. д. и т. д. Но Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то
что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей. Ma tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до
такой степени перезабыла русскую историю,
что даже однажды, начитавшись анекдотов г. Семевского, уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.
Козелков сказал это
так серьезно,
что даже Никита-маркёр — и тот удивился.
— Я хочу, чтоб у меня каждый мог иметь все,
что ему нужно, за самую умеренную цену! — продолжал Митенька и
даже сам выпучил глаза, вспомнив,
что почти
такую же штуку вымолвил в свое время Генрих IV.
«
Что такое дипломация?» — спрашивает он себя по этому случаю и тут же сгоряча отвечает: «Дипломация — это, брат,
такое искусство, за которое тебе треухов надавать могут!» Однако и на этой горестной мысли он долго не останавливается, но спешит к другой и, в конце концов,
даже приходит в восторженность.
Козелков смотрел из окошка на эту суматоху и думал: «Господи! зачем я уродился сановником! зачем я не Сережа Свайкин? зачем я не Собачкин! зачем
даже не скверный, мозглявый Фуксёнок!» В эту минуту ему хотелось побегать. В особенности привлекала его великолепная баронесса фон Цанарцт. «
Так бы я там…» — говорил он и не договаривал, потому
что у него дух занимался от одного воображения.
Козелков несколько застыдился; ему и самому словно совестно сделалось,
что он каким-то чудом попал в «сановники». Он уже хотел и с своей стороны сказать несколько острых слов насчет непочтительности и опрометчивости нынешнего молодого поколения, хотел
даже молвить,
что это «от их, именно от их болтовни все и дело пошло», но убоялся «скворцов», которые
так и кружились,
так и лепетали около него. Поэтому он вознамерился благоразумно пройти посредочке.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу. По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому
что все «стригуны» и
даже большая часть «скворцов» состояли налицо. Митеньку
так и тянуло туда,
даже сердце его расширялось. Он живо вообразил себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему «стригуны» и лепетали бы беспечные «скворцы», а он все бы говорил, все бы говорил…
—
Так то жиды! — отвечал Собачкин и бросил
такой леденящий взор,
что Фуксёнок
даже присел.
Одним словом,
так развеселился наш Дмитрий Пав-лыч,
что даже похорошел. Он видел,
что надобность искать броду уже миновалась, и потому не избегал
даже Гремикина; напротив того, заигрывал с ним и потом уверял всех и каждого,
что «если с ним (Гремикиным) хорошенько сойтись, то он совсем
даже и не страшен, а просто добрый малый».
Барыни, разумеется, тотчас же пересказали мужьям и, разумеется же,
так перепутали слова Козелкова,
что нельзя было
даже разобрать, кто о ком говорил: Козелков ли о Платоне Иваныче, или Платон Иваныч о Козелкове.
— Молчите! вы смотрите на меня с
таким ужасным красноречием,
что даже самые непонятливые — и те могут легко убедиться. Давайте лучше говорить de choses indifférentes, [О безразличных вещах (фр.).] и потом оставьте меня на целый вечер.
— Господа! — сказал он голосом, несколько дрожавшим от волнения, — пользуюсь этим случаем, чтобы перед лицом вашим засвидетельствовать мою искреннюю признательность достойнейшему Платону Ивановичу! Платон Иванович! мне приятно сознаться,
что в
таком важном деле, каково настоящее собрание гг. дворян, вы вполне оправдали мое доверие! Вы не только действовали совершенно согласно с моими видами и предначертаниями, но,
так сказать,
даже благосклонно предупреждали их. Еще раз благодарю!
Я охотно изобразил бы, в заключение, как Козелков окончательно уверился в том,
что он Меттерних, как он собирался в Петербург, как он поехал туда и об
чем дорогой думал и как наконец приехал; я охотно остановился бы
даже на том,
что он говорил о своих подвигах в вагоне на железной дороге (до
такой степени все в жизни этого «героя нашего времени» кажется мне замечательным), но предпочитаю воздержаться.
Теперь же он словно
даже и не говорил, а гудел; гудел изобильно, плавно и мерно, точно муха, не повышающая и не понижающая тона, гудел неустанно и час и два, смотря по тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно и,
так сказать, резонно, как человек, который до тонкости понимает, о
чем он гудит.
— Примеч. ред.] и
даже излишне выпрямился; прежде было в лице его что-то до
такой степени уморительное,
что всякий
так и порывался взять его за цацы, — теперь и это исчезло, а взамен того явилось какое-то задумчивое, скорбное, почти
что гражданственное выражение.
Дмитрий Павлыч остановился, чтобы перевести дух и в то же время дать возможность почтенным представителям сказать свое слово. Но последние стояли, выпучивши на него глаза, и тяжко вздыхали. Городской голова понимал, однако ж,
что надобно что-нибудь сказать, и
даже несколько раз раскрывал рот, но как-то ничего у него, кроме «мы, вашество, все силы-меры», не выходило.
Таким образом, Митенька вынужден был один нести на себе все тяжести предпринятого им словесного подвига.
Вымолвивши
такую штуку, Митенька окончательно стал в тупик и
даже раскрыл рот. Проходит несколько томительных минут, покуда Митенька наконец убеждается,
что кончить как-нибудь все-таки надобно. На сей раз он решается «завершить здание» посредством фигуры воззвания, поощрения или возбуждения.
Иногда огораживание себя от преждевременного наступления «часа» требовало от него
таких усилий,
что он
даже помышлял бросить это дело.
Помпадур понял это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии, то есть,
что на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего
такого,
что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться,
что весь мир стоит на этом краеугольном камне «Всё тут-с». Придя к этому заключению и применяя его специально к обывателю, он
даже расчувствовался.
— Нет, это все не то! — думалось ему. — Если б я собственными глазами не видел: «закон» — ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало быть, знаю, стало быть,
даже неведением отговариваться не могу. Как ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать — да тут один Прохоров
такую задачу задаст,
что ног не унесешь!
В хаотическом виде все эти мысли мелькали в голове помпадура. Одну минуту ему
даже померещилось,
что он как будто совсем лишний человек, вроде пятого колеса в колеснице; но в следующее затем мгновение эта мысль представилась ему до того обидною и дикою,
что он
даже весь покраснел от негодования. А
так как он вообще не мог порядком разобраться с своими мыслями, то выходили какие-то душевные сумерки, в которых свет хотя и борется с тьмою, но в конце концов тьма все-таки должна остаться победительницею.
Даже междоусобия — и те исключительно нашли себе убежище в местном клубе и были
такого сорта,
что никто не решался сказать, действительно ли это междоусобия или просто драки.
Поэтому, в течение трех-четырех лет этого помпадурства, мы порядочно-таки отдохнули. Освобожденный от необходимости на каждом шагу доказывать свою независимость, всякий делал свое дело спокойно, без раздражения. Земство облагало себя сборами, суды карали и миловали, чиновники акцизного ведомства делили дивиденды, а контрольная палата до того осмелилась,
что даже на самого помпадура сделала начет в 1 р. 43 к.