Неточные совпадения
Между
тем никто лучше меня
не понимает,
что единообразие в действиях по вопросам внутренней политики
не только полезно, но и необходимо.
Знаю,
что я далеко
не исчерпал всех случаев помпадурской деятельности, но меня утешает
то,
что я первый сделал почин в этом смысле.
Следовательно, если и этого генерала скоро сместят,
то другой генерал, пожалуй, найдет,
что надо ломать пол в столовой, и таким образом весь губернаторский дом постепенно перепакостят, а «благих начинаний» все-таки в исполнение
не приведут.
Говорят,
что прежде можно было допускать засиживаться на одном месте, потому
что тогда ничего больше от администратора
не требовалось, кроме
того, чтоб он был администратором; нынче же будто бы требуется, чтоб он, кроме
того, какую-то «суть» понимал.
Повторяю: если иногда нам кажется,
что кто-либо из наших подчиненных действует
не вполне согласно с нашими видами,
что он
не понимает «сути» и недостаточно делает «благих начинаний»,
то это кажется нам ошибочно:
не нужно только торопиться, а просто призвать такого подчиненного и сказать ему: милостивый государь! неужто вы
не понимаете?
Это все равно как видел я однажды на железоделательном заводе молот плющильный; молот этот одним ударом разбивал и сплющивал целые кувалды чугунные, которые в силу было поднять двум человекам, и
тот же самый молот, когда ему было внушаемо о правилах учтивости, разбивал кедровый орешек, положенный на стекло карманных часов, и притом разбивал так ласково,
что стекла нисколько
не повреждал.
Знаю,
что я виноват; если
не виноват в действительности,
то виноват
тем,
что сунулся на глаза начальнику
не вовремя; потому
что ведь и он тоже человек и по временам имеет надобность в уединении.
«Встречать» — дело
не трудное; тут
чем больше pадушия,
чем больше приветствий,
тем лучше: начальники это любят.
Возражают иные,
что и здесь излишеством можно пересолить, потому
что начальник еще
не заслужил; но начальник никогда так
не думает, а думает,
что он уж
тем заслужил,
что начальник.
Тут надобно так устроить, чтоб новый начальник
не обиделся излишними похвалами, отбывающему воздаваемыми, а думал бы только,
что «и тебе
то же со временем будет».
Несправедливость явная, потому
что старик мне сам по секрету
не раз впоследствии говорил: «
Не знаю, подлинно
не знаю, за
что от общения отметаюсь! если новое начальство новые виды имеет,
то стоило только приказать — я готов!» И если при этом вспомнить, сколько этот человек претерпел прежде, нежели место свое получил,
то именно можно сказать: великий был страстотерпец!
Потом попал в передел к директору, ну, тут тоже сноровку надо иметь! ждет, бывало, сердечный, у двери кабинета, и
не для
того совсем, чтоб что-нибудь сообщить, а только чтобы показать,
что готов, мол… хоть на куски!
В груди у меня словно оборвалось что-то.
Не смея, с одной стороны, предполагать, чтобы господин вице-губернатор отважился, без достаточного основания, обзывать дураком
того, кого он еще накануне честил вашим превосходительством, а с другой стороны, зная,
что он любил иногда пошутить (терпеть
не могу этих шуток, в которых нельзя понять, шутка ли это или испытание!), я принял его слова со свойственною мне осмотрительностью.
К удивлению, генерал был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она
не входила в его расчеты. На прочих свидетелей этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только на
то,
что не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал делу совершенно иной оборот.
Полициймейстер ловил генеральскую руку, которую генерал очень искусно прятал; правитель канцелярии молчал и думал,
что если его сошлют в судное отделение,
то штука будет еще
не совсем плохая; я стоял как на иголках, ибо видел,
что намерения мои совсем
не так поняты.
Начало это, как известно, состоит в
том,
что один кто-нибудь говорит, а другие молчат; и когда один кончит говорить,
то начинает говорить другой, а прочие опять молчат; и таким образом идет это дело с самого начала обеда и до
тех пор, пока присутствующие
не сделаются достаточно веселы.
Это почти
то же,
что в одиночку публично производить какое-нибудь предосудительное отправление, когда никто кругом никаких предосудительных отправлений
не производит.
Я
не стану описывать действий депутации, на которую возложено было приглашение генерала к прощальному обеду. Ничего замечательного при этом
не произошло, кроме
того,
что отъезжающий прослезился и заверил депутацию,
что будет непременно. Приступлю прямо к описанию торжественных минут прощанья.
— Мы поняли,
что истинное искусство управлять заключается
не в строгости, а в
том благодушии, которое, в соединении с прямодушием, извлекает дань благодарности из самых черствых и непреклонных, по-видимому, сердец.
Отеческим сердцем вы изволили отнестись ко всем нашим недугам и слабостям; от взора вашего
не укрылось ни
то,
что наши земские суды
не пользуются соответствующими помещениями, ни
то,
что города наши до сих пор остаются незамощенными.
— А оттого-с,
что нынче старых слуг
не уважают! — отвечает он с некоторою скорбью, но вслед за
тем веселенько прибавляет: — Да, пора! давно пора было мне отдохнуть!
После такого толкования слушателям
не оставалось ничего более, как оставить всякие опасения и надеяться,
что не далеко
то время, когда русская земля процивилизуется наконец вплотную. Вот
что значит опытность старика, приобревшего, по выходе в отставку, привычку поднимать завесу будущего!
Однажды даже он отпустил себе бороду, в знак
того,
что и ему
не чуждо «сокращение переписки», но скоро оставил эту затею, потому
что князь Петр Антоныч, встретивши его в этом виде, сказал: «Эге, брат, да и ты, кажется, в нигилисты попал!» Вообще, он счастлив и уверяет всех и каждого,
что никогда так
не блаженствовал, как находясь в отставке.
Каждый день утром к старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и,
что всего важнее, он же, изо дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний
того, кто хотя и заменил незаменимого, но
не мог заставить его забыть.
Утро; старик сидит за чайным столом и кушает чай с сдобными булками; Анна Ивановна усердно намазывает маслом тартинки, которые незабвенный проглатывает
тем с большею готовностью,
что, со времени выхода в отставку, он совершенно утратил инстинкт плотоядности. Но мысль его блуждает инде; глаза, обращенные к окошкам, прилежно испытуют пространство,
не покажется ли вдали пара саврасок, влекущая старинного друга и собеседника. Наконец старец оживляется, наскоро выпивает остатки молока и бежит к дверям.
Не то чтобы идея о замощении базарной площади была для старика новостью; нет, и его воображение когда-то пленялось ею, но он оставил эту затею (и
не без сожаления оставил!), потому
что из устных и письменных преданий убедился,
что до него уже семь губернаторов погибло жертвою этой ужасной идеи.
Начинаются сетованья и соболезнованья; рассказывается история о погибших губернаторах, и в особенности приводится в пример некоторый Иван Петрович, который все совершил,
что смертному совершить доступно,
то есть недоимки собрал, беспокойных укротил, нравственность водворил, и даже однажды высек совсем неподлежаще одного обывателя, но по вопросу о мостовых сломился, был отрешен от должности и умер в отставке,
не выслужив пенсиона.
Вероятно, воображению его, по этому поводу, представились
те затруднения, которые могли возникнуть во время прикладыванья к кресту; вероятно, он опасался,
что заматерелый старый администратор по прежней привычке подойдет первым, и, при этой мысли, правая нога его уже сделала машинально шаг вперед, чтобы отнюдь
не допустить столь явного умаления власти.
Легко может быть даже,
что, в виду этих мероприятий, наш незабвенный решился,
не предупредив никого, сделать последний шаг, чтобы окончательно укрепить и наставить
того, который в нашем интимном обществе продолжал еще слыть под именем «безрассудного молодого человека».
Вечером
того же дня старик был счастлив необыкновенно. Он радовался,
что ему опять удалось сделать доброе дело в пользу страны, которую он привык в душе считать родною, и, в ознаменование этой радости, ел необыкновенно много. С своей стороны, Анна Ивановна
не могла
не заметить этого чрезвычайного аппетита, и хотя
не была скупа от природы, но сказала...
Но
не стану упреждать событий и скажу только,
что подобное толкование кажется мне поверхностным уже по
тому одному,
что невозможно допустить, чтобы опытные администраторы лишались жизни вследствие расстройства желудка.
Затем известие о сборе недоимок потрясло еще более; тут он положительно убедился,
что «новый» совсем
не тот фанфарон, каким его произвольно создало его воображение, но
что это администратор действительный, употребляющий, где нужно, меры кротости, но
не пренебрегающий и мерами строгости.
На другой день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже
не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в
тот вечер о сокращении переписки, доказывая,
что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из этого зловредного источника.
В этот вечер он даже
не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения «О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я знал одного тучного администратора, который притом отлично знал законы, но успеха
не имел, потому
что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…», как почувствовал новый припадок в желудке и уже в
тот вечер
не возвращался.
Как, с одной стороны, чинобоязненность и начальстволюбие есть
то естественное основание, из которого со временем прозябнет для вкушающего сладкий плод, так, с другой стороны, безначалие, как и самое сие слово о
том свидетельствует, есть
не что иное, как зловонный тук, из которого имеют произрасти одни зловредные волчцы.
Что происходило на этой второй и последней конференции двух административных светил — осталось тайною. Как ни прикладывали мы с Павлом Трофимычем глаза и уши к замочной скважине, но могли разобрать только одно:
что старик увещевал «нового» быть твердым и
не взирать. Сверх
того, нам показалось,
что «молодой человек» стал на колена у изголовья старца и старец его благословил. На этом моменте нас поймала Анна Ивановна и крепко-таки пожурила за нашу нескромность.
Бламанже был малый кроткий и нес звание «помпадуршина мужа» без нахальства и без особенной развязности, а так только, как будто был им чрезвычайно обрадован. Он успел снискать себе всеобщее уважение в городе
тем,
что не задирал носа и
не гордился. Другой на его месте непременно стал бы и обрывать, и козырять, и финты-фанты выкидывать; он же
не только ничего
не выкидывал, но постоянно вел себя так, как бы его поздравляли с праздником.
Просто
не стало резона производить
те действия, говорить
те речи, которые производились и говорились в течение нескольких лет сряду и совокупность которых сама собой составила такую естественную и со всех сторон защищенную обстановку,
что и жилось в ней как-то уютнее, и спалось словно мягче и безмятежнее.
Обыкновенно бывает так,
что старую помпадуршу немедленно же начинают рвать на куски,
то есть начинают
не узнавать ее, делать в ее присутствии некоторые несовместные телодвижения, называть «душенькой», подсылать к ней извозчиков; тут же, напротив, все обошлось как нельзя приличнее.
— И
чем чаще-с,
тем лучше-с! — присовокуплял действительный статский советник Балбесов, поглядывая на помпадуршу маслеными глазами, — горе ваше, Надежда Петровна, большое-с; но, смею думать,
не без надежды на уврачевание-с.
Немало способствовало такому благополучному исходу еще и
то,
что старый помпадур был один из
тех, которые зажигают неугасимые огни в благодарных сердцах обывателей
тем,
что принимают по табельным дням,
не манкируют званых обедов и вечеров, своевременно определяют и увольняют исправников и с ангельским терпением подписывают подаваемые им бумаги.
А так как и он, поначалу, оказывал некоторые топтательные поползновения и однажды даже, рассердившись на губернское правление, приказал всем членам его умереть,
то не без основания догадывались,
что перемена, в нем совершившаяся, произошла единственно благодаря благодетельному влиянию Надежды Петровны.
Так
что, когда старый помпадур уехал,
то она очутилась совсем
не в
том ложном положении, какое обыкновенно становится уделом всех вообще уволенных от должности помпадурш, а просто явилась интересною жертвою жестокой административной необходимости.
Что она пленила его — в
том ничего
не было удивительного.
— Какой он, однако ж, тогда глупенький был! — говорила она, — и как он смешно глазами вертел! как он старался рулады выделывать! как будто я и без
того не понимала, к
чему эти рулады клонятся!
Все это так и металось в глаза, так и вставало перед ней, как живое! И,
что всего важнее: по мере
того как она утешала своего друга, уважение к ней все более и более возрастало! Никто даже
не завидовал! все знали,
что это так есть, так и быть должно… А теперь?
что она такое теперь? Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
Надежда Петровна томилась и изнывала. Она видела,
что общество благосклонно к ней по-прежнему,
что и полиция нимало
не утратила своей предупредительности, но это ее
не радовало и даже как будто огорчало. Всякий новый зов на обед или вечер напоминал ей о прошедшем, о
том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно, а
не из сожаления или какой-то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг — Ольга Семеновна Проходимцева…
От остальных знакомых она почти отказалась, а действительному статскому советнику Балбесову даже напрямки сказала, чтобы он и
не думал, и
что хотя помпадур уехал, но она по-прежнему принадлежит одному ему или, лучше сказать, благодарному воспоминанию об нем. Это до такой степени ожесточило Балбесова,
что он прозвал Надежду Петровну «ходячею панихидой по помпадуре»; но и за всем
тем успеха
не имел.
Между
тем уважение к Надежде Петровне все росло и росло. Купцы открыто говорили,
что, «если бы
не она, наша матушка, он бы, как свят Бог, и нас всех, да и прах-то наш по ветру развеял!». Дворяне и чиновники выводили ее чуть
не по прямой линии от Олега Рязанского. Полициймейстер настолько встревожился этими слухами,
что, несмотря на
то что был обязан своим возвышением единственно Надежде Петровне, счел долгом доложить об них новому помпадуру.
Тем не менее, когда он объехал губернскую интеллигенцию,
то, несмотря на свою безнадежность, понял,
что Надежда Петровна составляет своего рода силу, с которою
не считаться было бы неблагоразумно.