Неточные совпадения
Следовательно, если и этого генерала скоро сместят,
то другой генерал, пожалуй, найдет, что надо ломать пол в столовой, и таким образом весь губернаторский дом постепенно перепакостят,
а «благих начинаний» все-таки в исполнение
не приведут.
Повторяю: если иногда нам кажется, что кто-либо из наших подчиненных действует
не вполне согласно с нашими видами, что он
не понимает «сути» и недостаточно делает «благих начинаний»,
то это кажется нам ошибочно:
не нужно только торопиться,
а просто призвать такого подчиненного и сказать ему: милостивый государь! неужто вы
не понимаете?
Стало быть, дело совсем
не в
том, какой молот, большой или малый,
а в
том, какое сделано ему свыше внушение.
Возражают иные, что и здесь излишеством можно пересолить, потому что начальник еще
не заслужил; но начальник никогда так
не думает,
а думает, что он уж
тем заслужил, что начальник.
Тут надобно так устроить, чтоб новый начальник
не обиделся излишними похвалами, отбывающему воздаваемыми,
а думал бы только, что «и тебе
то же со временем будет».
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии, и т. п.,
то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие
не всякому доступно, и новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание: и ты, дескать, делай
то же.
Назначен он был к нам еще при прежнем главноначальствующем (нынешний главноначальствующий хоть и любит старичков, но в гражданском состоянии,
а не на службе, на службе же любит молодых чиновников, которые интересы
тех гражданских старичков лучше, нежели они сами, поддержать в состоянии), но недолго повластвовал.
Потом попал в передел к директору, ну, тут тоже сноровку надо иметь! ждет, бывало, сердечный, у двери кабинета, и
не для
того совсем, чтоб что-нибудь сообщить,
а только чтобы показать, что готов, мол… хоть на куски!
В груди у меня словно оборвалось что-то.
Не смея, с одной стороны, предполагать, чтобы господин вице-губернатор отважился, без достаточного основания, обзывать дураком
того, кого он еще накануне честил вашим превосходительством,
а с другой стороны, зная, что он любил иногда пошутить (терпеть
не могу этих шуток, в которых нельзя понять, шутка ли это или испытание!), я принял его слова со свойственною мне осмотрительностью.
В приемной я застал правителя канцелярии и полициймейстера; оба стояли понуривши головы и размышляли. Первый думал о
том, как его сошлют на покой в губернское правление; второй даже и о ссылке
не думал,
а просто воочию видел себя съеденным.
Начало это, как известно, состоит в
том, что один кто-нибудь говорит,
а другие молчат; и когда один кончит говорить,
то начинает говорить другой,
а прочие опять молчат; и таким образом идет это дело с самого начала обеда и до
тех пор, пока присутствующие
не сделаются достаточно веселы.
Все вообще, по-видимому, уже освоились с мыслью о предстоящей разлуке и потому держали себя совсем
не так, как бы торжество прощанья
того требовало,
а так, как бы просто собрались выпить и закусить; один правитель канцелярии по временам еще вздрагивал.
–…с дарами. Но здесь, ваше превосходительство, вы изволите видеть
не «данайцев», приходящих к вам с дарами,
а преданных вам подчиненных, приносящих вам, — и
не те дары, о которых говорит древний, —
а дары своего сердца.
— Мы поняли, что истинное искусство управлять заключается
не в строгости,
а в
том благодушии, которое, в соединении с прямодушием, извлекает дань благодарности из самых черствых и непреклонных, по-видимому, сердец.
—
А оттого-с, что нынче старых слуг
не уважают! — отвечает он с некоторою скорбью, но вслед за
тем веселенько прибавляет: — Да, пора! давно пора было мне отдохнуть!
Бламанже был малый кроткий и нес звание «помпадуршина мужа» без нахальства и без особенной развязности,
а так только, как будто был им чрезвычайно обрадован. Он успел снискать себе всеобщее уважение в городе
тем, что
не задирал носа и
не гордился. Другой на его месте непременно стал бы и обрывать, и козырять, и финты-фанты выкидывать; он же
не только ничего
не выкидывал, но постоянно вел себя так, как бы его поздравляли с праздником.
А так как и он, поначалу, оказывал некоторые топтательные поползновения и однажды даже, рассердившись на губернское правление, приказал всем членам его умереть,
то не без основания догадывались, что перемена, в нем совершившаяся, произошла единственно благодаря благодетельному влиянию Надежды Петровны.
Так что, когда старый помпадур уехал,
то она очутилась совсем
не в
том ложном положении, какое обыкновенно становится уделом всех вообще уволенных от должности помпадурш,
а просто явилась интересною жертвою жестокой административной необходимости.
В особенности же раздражительно действовала ее походка, и когда она, неся поясницу на отлете,
не шла,
а словно устремлялась по улице,
то помпадур, сам
того не замечая, начинал подпрыгивать.
Все это так и металось в глаза, так и вставало перед ней, как живое! И, что всего важнее: по мере
того как она утешала своего друга, уважение к ней все более и более возрастало! Никто даже
не завидовал! все знали, что это так есть, так и быть должно…
А теперь? что она такое теперь? Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
Надежда Петровна томилась и изнывала. Она видела, что общество благосклонно к ней по-прежнему, что и полиция нимало
не утратила своей предупредительности, но это ее
не радовало и даже как будто огорчало. Всякий новый зов на обед или вечер напоминал ей о прошедшем, о
том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно,
а не из сожаления или какой-то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг — Ольга Семеновна Проходимцева…
От остальных знакомых она почти отказалась,
а действительному статскому советнику Балбесову даже напрямки сказала, чтобы он и
не думал, и что хотя помпадур уехал, но она по-прежнему принадлежит одному ему или, лучше сказать, благодарному воспоминанию об нем. Это до такой степени ожесточило Балбесова, что он прозвал Надежду Петровну «ходячею панихидой по помпадуре»; но и за всем
тем успеха
не имел.
— «Московские ведомости», вашество, но и
то — как бы сказать? — одно литературное прибавление,
а не политику.
—
А?! —
не то насмешливо,
не то сочувственно произнесла Татьяна Михайловна.
— Вашество! извините! тоста
не провозглашаю,
а за здоровье ваше выпью с удовольствием! — говорил между
тем предводитель.
Мало-помалу он до
того вошел во вкус ее, что даже заподозрил, что он совсем
не Козелков,
а Меттерних.
— Дело в
том, — продолжал Козелков, — что я нахожусь в величайшем затруднении. Теперь у меня здесь целое скопище,
а я решительно ничего
не знаю, что у них делается. Никто мне
не докладывает.
— Мы, вашество, «доходить»
не любим! — продолжал между
тем Праведный, — потому что судиться, вашество, — еще
не всякий дарование это имеет! Пожалуй, вашество, еще доказательств потребуете,
а какие же тут доказательства представить можно-с?
Так, например, когда я вижу стол,
то никак
не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч.,
то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено — я хорошенько объяснить
не могу, но думаю, что для
того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation, [
Темы для беседы (фр.).] по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно,
а другие — ораторствовать отрицательно,
а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité!
«Стригуны» сознавали, что Собачкин прав, но в
то же время ехидные слова Фуксёнка: «
А все-таки крестовых походов из этого
не выйдет!» — невольно отдавались в ушах.
Поэтому, если и чувствовалась надобность в каком-либо исключительном праве,
то отнюдь
не в виде пропинационного,
а в таком, которое имело бы основание преимущественно нравственное и философическое («вот кабы в зубы беспрекословно трескать можно было!» — секретно думал Фуксёнок, но мысли своей, однако,
не высказал).
Одним словом, так развеселился наш Дмитрий Пав-лыч, что даже похорошел. Он видел, что надобность искать броду уже миновалась, и потому
не избегал даже Гремикина; напротив
того, заигрывал с ним и потом уверял всех и каждого, что «если с ним (Гремикиным) хорошенько сойтись,
то он совсем даже и
не страшен,
а просто добрый малый».
— Согласитесь сами, — говорил он, — вот теперь у нас выборы — ну где же бы мне, при моих занятиях, управить таким обширным делом?
А так как я знаю, что там у меня верный человек,
то я спокоен! Я уверен, что там ничего такого
не сделается, что было бы противно моим интересам!
Но обстоятельство это
не только
не повредило делу,
а, напротив
того, содействовало его успеху, ибо оно раздражило любопытство мужской половины, сделало сердца их готовыми к восприятию сплетни, но самую сплетню до поры до времени еще скрыло.
«Крепкоголовых»
не видать никого; они изредка выглядывают из внутренних комнат в залу, постоят с минуту около дверей, зевнут, подумают: «
а ведь это всё наши!» — и исчезнут в
ту зияющую пропасть, которая зовется собственно клубом.
А для
того, чтобы всех удовлетворить, нужно всех очаровать,
а для
того, чтобы всех очаровать, нужно —
не то чтобы лгать,
а так объясняться, чтобы никто ничего
не понимал,
а всякий бы облизывался.
Теперь же он словно даже и
не говорил,
а гудел; гудел изобильно, плавно и мерно, точно муха,
не повышающая и
не понижающая тона, гудел неустанно и час и два, смотря по
тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно и, так сказать, резонно, как человек, который до тонкости понимает, о чем он гудит.
И при этом
не давал слушателю никакой возможности сделать возражение,
а если последний ухитрялся как-нибудь ввернуть свое словечко,
то Митенька
не смущался и этим: выслушав возражение, соглашался с ним и вновь начинал гудеть как ни в чем
не бывало.
— Я
не об
том говорю, — отвечал он, — я говорю об
том, что начальнику края следует всему давать тон — и больше ничего.
А то представьте себе, например, мое положение: однажды мне случилось —
а la lettre [Буквально (фр.).] ведь это так! — разрешать вопрос о выдаче вдовьего паспорта какой-то ратничихе!
Однако ж к публицистам
не поехал,
а отправился обедать к ma tante [Тетушке (фр.).] Селижаровой и за обедом до такой степени очаровал всех умным разговором о необходимости децентрализации и о
том, что децентрализация
не есть еще сепаратизм, что молоденькая и хорошенькая кузина Вера
не выдержала и в глаза сказала ему...
Тем не менее, взирая на предмет беспристрастно, я
не могу
не сказать, что нам еще многого кой-чего в этом смысле недостает,
а если принять в соображение с одной стороны славянскую распущенность,
а с другой стороны, что время никогда терять
не следует,
то мы естественно придем к заключению, что дело
не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.
Разумеется, если б у нас были другие средства, если б мы, по крайней мере, впрямь желали что-нибудь сказать, — тогда дело другое;
а то ведь и сказать-то мы ничего
не хотим,
а только так, зря выбрасываем слова из гортани, потому что на языке болона выросла.
А на дворе между
тем не на шутку разыгралась весна. Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах стоят лужи; солнце на пригреве печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и стали вить гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком. Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
Но с другой стороны, ежели я буду желать и стремиться один, если я буду усиливаться,
а почтенные представители отечественной гражданственности и общественности
не будут оказывать мне содействия («мы, вашество, все силы-меры», — озлобленно сопит голова),
то спрашиваю я вас, что из этого может произойти?
А вот что, друзья мои: я могу уподобиться форейтору, который,
не замечая, что постромки, привязывавшие к экипажу выносных лошадей, оборвались, все мчится вперед и вперед, между
тем как экипаж давно остановился и погряз в болоте…
— Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим
то и другое,
а главное, если дадим нашим усилиям надлежащее направление,
то, будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность
не осмелятся уязвить нас своим жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать о достойнейших пред высшим начальством. Прощайте, господа!
не смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!
— Нет, это
не то! я вижу, что вы меня
не понимаете! Вы исполняете свои обязанности,
а публицист должен исполнять свои! В Петербурге это ведется так: чиновники пишут свое, публицисты — свое. Если начальник желает распорядиться келейно,
то приказывает чиновнику; ежели он желает выразить свою мысль в приличной форме,
то призывает публициста! Вы меня поняли?
Покуда мы будем тянуть в разные стороны, я в одну,
а вы в другую, — до
тех пор, говорю я, управление у нас идти
не может!
Если задумчивость имеет источником сомнение,
то она для обывателей выгодна. Сомнение (на помпадурском языке) — это
не что иное, как разброд мыслей. Мысли бродят, как в летнее время мухи по столу; побродят, побродят и улетят. Сомневающийся помпадур — это простой смертный, предпринявший ревизию своей души,
а так как местопребывание последней неизвестно,
то и выходит пустое дело.
Но, быть может, в этом шкафу заключался
не самый источник «поры» и «времени»,
а только
тот материал, который давал возможность в удобный, по усмотрению, момент определить «пору» и «время»? Это ли хотел сказать правитель канцелярии?