Неточные совпадения
Человеку дан один язык, чтоб говорить, и два уха, чтобы слушать; но почему ему дан один нос, а
не два —
этого я уж
не могу доложить, Ах, тетенька, тетенька! Говорили вы, говорили, бредили-бредили — и что вышло? Уехали теперь в деревню и стараетесь перед урядником образом мыслей щегольнуть. Да хорошо еще, что хоть теперь-то за ум взялись: а что
было бы, если бы…
Только они думают, что без них
это благополучие совершиться
не может. Когда мы с вами во время оно бреднями развлекались, нам как-то никогда на ум
не приходило, с нами они осуществятся или без нас. Нам казалось, что, коснувшись всех, они коснутся, конечно, и нас, но того, чтобы при сем утащить кусок пирога… сохрани бог! Но ведь то
были бредни, мой друг, которые как пришли, так и ушли. А нынче — дело. Для дела люди нужны, а люди — вот они!
Тогда он уж бесстрашно
может, на всей своей воле, антибредом заняться, и все
будут говорить:"Из какого укромного места
этот безвестный рыбарь явился? что-то мы его как будто прежде
не замечали!"А между тем — он самый и
есть!
Все
это так умно и основательно, что
не согласиться с
этими доводами значило бы навлекать на себя справедливый гнев. Но
не могу не сказать, что мне, как человеку, тронутому"бреднями", все-таки, по временам, представляются кое-какие возражения. И, прежде всего, следующее: что же, однако,
было бы хорошего, если б сарматы и скифы и доднесь гоняли бы Макаровых телят? Ведь, пожалуй, и мы с вами паслись бы в таком случае где-нибудь на берегах Мьи? [Старинное название реки Мойки. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)]
Вы скажете,
может быть, что
это с его стороны своего рода"бредни", — так что ж такое, что бредни!
Это бредни здоровые, которые необходимо поощрять: пускай бредит Корела! Без таких бредней земная наша юдоль
была бы тюрьмою, а земное наше странствие… спросите у вашего доброго деревенского старосты, чем
было бы наше земное странствие, если б нас
не поддерживала надежда на сложение недоимок?
И мы с вами должны сложить руки и выслушивать
эти срамословия в подобающем безмолвии, потому что наша речь впереди. А
может быть, ни впереди, ни назади — нигде нашей речи нет и
не будет!
Дальнейший ход дела известен. Но какие бы решения комиссия ни приняла, во всяком случае, дело обошлось бы тихо, благородно. В самом крайнем случае, если б
не последовало даже никаких решений, то ведь и
это уж
был бы результат громадный. Во-первых, удовлетворена
была бы благородная (humanum est — что
может быть этого выше!) потребность блуждания; во-вторых, краеугольные камни
были бы основательно ощупаны, и оказалось бы, что они целехоньки…
Не знаю,
может быть, я и
не прав, но
эта теория мне по душе, и кажется, что невдолге она восторжествует.
И
не будет у нас ни молока, ни хлеба, ни изобилия плодов земных,
не говоря уже о науках и искусствах. Мало того: мы
можем очутиться в положении человека, которого с головы до ног облили керосином и зажгли. Допустим, что
этот несчастливец и в предсмертных муках
будет свои невзгоды ставить на счет потрясенным основам, но разве
это облегчит его страдания? разве воззовет его к жизни?
Нынче вся жизнь в
этом заключается: коли
не понимаешь —
не рассуждай! А коли понимаешь — умей помолчать! Почему так? — а потому что так нужно. Нынче всё можно: и понимать и
не понимать, но только и в том и в другом случае нельзя о сем заявлять. Нынешнее время — необыкновенное;
это никогда
не следует терять из виду. А завтра,
может быть, и еще необыкновеннее
будет, — и
это не нужно из вида терять. А посему: какое пространство остается между
этими двумя дилеммами — по нем и ходи.
Если б можно
было ходить по улице"
не встречаясь", любой из компарсов современной общественной массы шел бы прямо и
не озираясь: но так как жизнь сложна и чревата всякими встречами, так как"встречи"
эти разнообразны и непредвиденны, да и люди, которые
могут"увидеть", тоже разнообразны и непредвиденны, — вот наш компарс и бежит во все лопатки на другую сторону улицы, рискуя попасть под лошадей.
Надо всечасно говорить себе: нет,
этому нельзя статься!
не может быть, чтоб бунтующий хлев покорил себе вселенную!
Например, ежели я ничего
не похитил из казенного пирога — по-моему,
это хорошо, а по-вашему,
может быть, это-то именно и
есть «вина»?
По-видимому, что
может быть приятнее: утирать слезы! — однако ж общество и на
это занятие смотрело подозрительно и, во всяком случае, считало уместным присовокуплять: но
не утруждая начальства!
До того дошло, что даже от серьезных людей случается такие отзывы слышать: мерзавец, но на правильной стезе стоит. Удивляюсь, как
может это быть, чтоб мерзавец стоял на правильной стезе. Мерзавец — на всякой стезе мерзавец, и в
былое время едва ли кому-нибудь даже
могло в голову прийти сочинить притчу о мерзавце, на доброй стезе стоящем. Но, повторяю: подавляющие обстоятельства в такой степени извратили все понятия, что никакие парадоксы и притчи уже
не кажутся нам удивительными.
Вероятно, препятствий к удовлетворению
этого ходатайства
не будет; однако ж я все-таки считаю долгом заявить, что
это новое расширение земских прав (особливо ежели земцы обратят его себе в монополию), по мнению моему,
может вызвать в будущем некоторые очень серьезные недоразумения. А именно — как бы при
этом не повторилась опять притча о лаптях с подковыркою, уже наделавшая однажды хлопот.
Право,
не опасные
это люди
были, а только,
быть может, чересчур верующие, и даже несколько легковерные.
Следом за Ивановым появляется Федоров —
этот когда-то
был высечен своими крепостными людьми и никак
не может об
этом забыть.
Может быть, я подробнее напишу вам об
этом явлении, но,
может быть, и совсем
не напишу.
Так неужели же и после того мы
не восчувствовали и продолжаем коснеть? —
может ли
это быть!!!
— Никогда у нас
этого в роду
не было.
Этой гадости. А теперь, представь себе, в самом семействе… Поверишь ли, даже относительно меня… Ну, фрондер я —
это так. Ну,
может быть, и нехорошо, что в моих летах… допустим и
это! Однако какой же я, в сущности, фрондер? Что я такое ужасное проповедую?.. Так что-нибудь…
До сих пор
эти стихи
не могу забыть… И как мы тогда на него радовались! Думали, что у нас в семействе свой Державин
будет!
—
Не знаю, голубушка.
Может быть, оттого, что дамы преимущественно
этим заняты… Les messieurs на войну ходят, а дамы должны их, по возвращении из похода, утешать. А другие messieurs ходят в департамент — и их тоже нужно утешать!
Но это-то именно и наполняет мое сердце каким-то загадочным страхом. По мнению моему, с таким критериумом нельзя жить, потому что он прямо бьет в пустоту. А между тем люди живут. Но
не потому ли они живут, что представляют собой особенную породу людей, фасонированных ad hoc [для
этой именно цели (лат.)] самою историей, людей, у которых нет иных перспектив, кроме одной: что,
может быть, их и
не перешибет пополам, как они того всечасно ожидают…
Все
это проходит передо мною как во сне. И при
этом прежде всего, разумеется, представляется вопрос: должен ли я
был просить прощения? — Несомненно, милая тетенька, что должен
был. Когда весь жизненный строй основан на испрошении прощения, то каким же образом бессильная и изолированная единица (особливо несовершеннолетняя)
может ускользнуть от действия общего закона? Ведь ежели
не просить прощения, так и
не простят. Скажут: нераскаянный! — и дело с концом.
Но
есть разные манеры просить прощения, — вот с
этим я
не могу не согласиться.
Все
это ужасно запутанно, а
может быть, даже и безнравственно, но
не забудьте, что в
этой путанице главными действующими лицами являлись Катоны, которые готовились сделаться титулярными советниками, а потом…
Правда, что
это до известной степени кляуза, но ведь нынче без кляузы разве проживешь? Все же лучше кляузу пустить в ход, нежели поздравительные стихи писать, а тем больше с стиснутыми зубами, с искаженным лицом и дрожа всем нутром пардону просить. А
может быть, впрочем, и хуже — и
этого я
не знаю.
Шкура чтобы цела
была — вот что главное; и в то же время: умереть! умереть! умереть! — и
это бы хорошо! Подите разберитесь в
этой сумятице! Никто
не знает, что ему требуется, а ежели
не знает, то об каких же выводах
может быть речь? Проживем и так. А
может быть, и
не проживем — опять-таки мое дело сторона.
— Да как вам сказать?
Может быть, и блаженствую… ничего я
не знаю! Кажется, впрочем, что нынче
это душевным равновесием называется…
— Да если бы, однако ж, и так? если бы человек и принудил себя согласовать свои внутренние убеждения с требованиями современности… с какими же требованиями-то — вот ты мне что скажи! Ведь требования-то
эти, особенно в такое горячее, неясное время, до такой степени изменчивы, что даже требованиями, в точном смысле
этого слова, названы
быть не могут, а скорее напоминают о случайности. Тут ведь угадывать нужно.
Сенечка начал к каждому слову прибавлять слово-ерс, а
это означало, что он уж закипает. Право вести войну казалось ему до такой степени неоспоримым, а определение неблагонадежности посредством неблагонадежности же до такой степени ясным, что в моих безобидных возражениях он уже усматривал чуть
не намеренное противодействие. И
может быть, и действительно рассердился бы на меня, если б
не вспомнил, что сегодня утром ему"удалось". Воспоминание
это явилось как раз кстати, чтоб выручить меня.
— Еще бы! ведь я до сих пор только растравляю… на что похоже! Правда, я растравляю, потому что
этого требует необходимость, но все-таки, если б у меня
не было в виду уврачевания — разве я
мог бы так бодро смотреть в глаза будущему, как я смотрю теперь?
Тщетно доказывал Дыба, что
это произошло с ним вследствие уныния, но что, во всяком случае, бракосочетание в Демидовом саду, и притом в зимнее время и по языческому обряду,
не может иметь серьезного значения; тщетно уверял, что, по первому же требованию, он даст Густе расчет, а буде во власти
будет, то и сошлет ее в места более или менее отдаленные, — будущее его
было разбито навсегда!
— Позвольте, вашество! с точки зрения вашего личного успокоения,
это,
может быть, и благоразумно; но вы упускаете из вида, что люди в вашем положении
не имеют права руководиться одними личными предпочтениями… Ведь за вами стоит
не что-нибудь, а, так сказать, обширнейшая в мире держава…
На
это отвечаем положительно и твердо: никакой невзгоды с нами
не может быть и
не будет.
Что Ноздрев
будет с капитальцем (особливо ежели деньгами подписчиков распорядится) —
это дело возможное. Но чтобы он
был"умницей" — с
этим я, судя по вышедшим номерам, никак согласиться
не могу. Во-первых, он потому уж
не умница, что
не понимает, что времена переходчивы; а во-вторых, он до того в двух номерах обнажил себя, что даже виноградного листа ему достать неоткуда, чтобы прикрыть, в крайнем случае, свою наготу. Говорят, будто бы он меценатами заручился, да меценаты-то чем заручились?
Все
это иначе
не может и
быть.
Таких Лжедимитриев нынче, милая тетенька, очень много. Слоняются, постылые тушинцы, вторгаются в чужие квартиры, останавливают прохожих на улицах и хвастают, хвастают без конца. Один — табличку умножения знает; другой — утверждает, что Россия — шестая часть света, а третий без запинки разрешает задачу"летело стадо гусей". Все
это — права на признательность отечества; но когда наступит время для признания
этих прав удовлетворительными, чтобы стоять у кормила —
этого я сказать
не могу.
Может быть, и скоро.
Хотели
было погребсти бабеньку в Грузине, но сообразили, что из
этого может выйти революция, и потому вынуждены
были отказаться от
этого предположения. Окончательным местом успокоения
было избрано кладбище при Новодевичьем монастыре. Место уединенное, тихое, и могила — в уголку. Хорошо ей там
будет, покойно, хотя, конечно,
не так удобно, как в квартире, в Офицерской, где все
было под руками: и Литовский рынок, и Литовский замок, и живорыбный садок, и Демидов сад.
Однако ж на
этот раз"сведущий человек"оказался скромным.
Это был тот самый Иван Непомнящий, которого — помните? — несколько месяцев тому назад нашли в сенном стогу, осмотрели и пустили на все четыре стороны, сказав: иди и отвечай на вопросы! Натурально, он еще
не утратил первобытной робости и потому
не мог так всесторонне лгать, как его собрат, Мартын Задека.
Что съезжие мысли, съезжие речи
могут пользоваться в обществе правом гражданственности — в
этом я, конечно, никогда и ни на минуту
не сомневался, но в меру, милая тетенька, а главное, чтоб все в своем месте и в свое время
было.
Я думаю, что ответ на
эти вопросы
не может подлежать сомнению и что, стало
быть, лагерь, который безрассудно возбуждает по
этому поводу разглагольствие, сам на себя налагает клеймо распутства, с которым и перейдет в потомство.
Эти речи,
эти образы,
быть может,
не задерживаются в его памяти в ярких и резко очерченных формах, но они несомненно оставляют в его сознании общее впечатление сочувственного, родственного.
Большая же или меньшая численность фактов одного и того же пошиба ничего
не прибавляет к характеристике времени, ибо если характеристика
эта достаточно определилась, то само собой разумеется, что иных фактов в данное время
не может и
быть.
— Вот сморчки, щи из крапивы, огурцы — об
этом ты
можешь писать, потому что
это правда; что же касается до вливания жизни в сердца, то
этого не существует в действительности, а стало
быть, и"сочинять"незачем. Налжешь, введешь простодушных в заблуждение — что хорошего! А кроме того, и сам нечувствительно в распутство впадешь. Сегодня ты только для красного словца"сочинишь", а завтра, пожалуй, скажешь: а что в самом деле! — а послезавтра и впрямь в тебе сердце начнет играть!
Вас,
быть может, возмутят
эти вопли: вы скажете: да
это же, наконец, несправедливо! мы видели
не только худшие, но и несомненно жестокие времена — каким же образом утверждать, что
может существовать что-нибудь превосходящее жестокость виденного и испытанного нами?
— Ну, так вот что. Напиши ты ей, что очень уж она повадлива стала. Либеральничает, а между тем с Пафнутьевым шепчется."Помои"почитывает.
Может быть, благодаря
этой повадливости и развелось у нас такое множество гаду, что шагу ступить нельзя, чтоб он
не облепил тебя со всех сторон.
Что подобное положение
не может быть названо лестным — с
этим я готов согласиться, но чтобы следовало сокрушаться по
этому поводу —
этого не скажу.
Я
не говорю, чтоб
эти шалопаи
были сплошь злые или порочные люди; я думаю даже, что, при легкомыслии тогдашнего воспитания, самое шалопайство
не могло получить вполне злостного характера.