Неточные совпадения
Конечно,
я говорю не о «барах», которые разъезжаются по собственным деревням и за границу, а о простых смертных, которые расползаются по дачам, потому что за зиму Петербург их задавил.
За это, даже на том недалеком финском побережье, где
я живу, о русском языке между финнами и слыхом не слыхать. А новейшие русские колонизаторы выучили их только трем словам: «риби» (грибы), «ривенник» (гривенник) и «двуривенник». Тем не менее в селе Новая-Кирка есть финны из толстосумов (торговцы), которые
говорят по-русски довольно внятно.
Идет чумазый, идет!
Я не раз
говорил это и теперь повторяю: идет, и даже уже пришел! Идет с фальшивою мерою, с фальшивым аршином и с неутолимою алчностью глотать, глотать, глотать…
Чтобы вполне оценить гнетущее влияние «мелочей», чтобы ощутить их во всей осязаемости, перенесемся из больших центров в глубь провинции. И чем глубже, тем яснее и яснее выступит ненормальность условий, в которые поставлено человеческое существование. [Прошу читателя иметь в виду, что
я говорю не об одной России: почти все европейские государства в этом отношении устроены на один образец. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
Он равнодушно прочитывает полученную рацею и
говорит себе: «У
меня и без того смирно — чего еще больше?..» «Иван Иванович! — обращается он к приближенному лицу, — кажется, у нас ничего такого нет?» — И есть ли, нет ли, циркуляр подшивается к числу прочих — и делу конец.
Я не
говорю уже о том, как мучительно жить под условием таких метаний, но спрашиваю: какое горькое сознание унижения должно всплыть со дна души при виде одного этого неустанно угрожающего указательного перста?
— Всенепременно-с, — подтверждает председатель земской управы, — и
я за одним человеком примечаю…
Я уж и
говорил ему: мы, брат, тебя без шуму, своими средствами… И представьте себе, какой нахал: «Попробуйте» —
говорит!
Вспомните дореформенное административное устройство (
я не
говорю о судах, которые были безобразны), и вы найдете, что в нем была своего рода стройность.
Я не
говорю уже о сенаторских ревизиях, которые назначались лишь в крайних случаях и производили сущий погром.
Я слишком достаточно
говорил выше (III) о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но думаю, что она основана на тех же началах, как и в былые времена, за исключением коллегий, платков и урн.
Впрочем,
я отнюдь не хочу утверждать, чтобы нынешняя администрация была плоха, нерасторопна и не способна к утиранию слез;
я говорю только, что она, подобно своей предшественнице, лишена творческой силы.
Само собой, впрочем, разумеется, что
я говорю здесь вообще, а отнюдь не применительно к России. Последняя так еще молода и имеет так много задатков здорового развития, что относительно ее не может быть и речи о каких-либо новшествах.
— Как поднесу
я ему стакан, —
говорит он, — его сразу ошеломит; ни пить, ни есть потом не захочется. А коли будет он с самого начала по рюмочкам пить, так он один всю водку сожрет, да и еды на него не напасешься.
Впрочем, оговариваюсь:
я говорю исключительно о священнике бедного прихода, и притом держащемся старозаветных преданий, словом сказать, о священнике, не отказавшемся от личного сельскохозяйственного труда.
Я буду
говорить собственно о средней полосе России; и притом о помещике средней руки, не очень крупном и не совсем мелкопоместном.
"
Я ни разу болен не был с тех пор, как поселился в деревне! —
говорил он, с гордостью вытягивая мускулистые руки, — да и не скучал никогда: времени нет!"
— И
я достигну этой цели, —
говорит он. — Везде, в целом мире, полеводство дает хотя и не блестящий, но вполне верный барыш; не может быть, чтобы мы одни составляли исключение!
— Точно так.
Мне,
говорит, она не к месту, а между тем за нее хорошие деньги дадут. Березняк здесь крупный, стеколистый; саженей сто швырка с десятины наберется.
— Вот что
я тебе скажу, —
говорит она однажды, — хозяйство у нас так поставлено, что и без личного надзора может идти.
—
Мне на что деньги, —
говорит он, — на свечку богу да на лампадное маслице у
меня и своих хватит! А ты вот что, друг: с тебя за потраву следует рубль, так ты
мне, вместо того, полдесятинки вспаши да сдвой, — ну, и заборони, разумеется, — а уж посею
я сам. Так мы с тобой по-хорошему и разойдемся.
— Ты
говоришь: мучитель, а
я говорю: правило такое есть.
— Это же самое
мне вчера графиня Крымцева
говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется,
я так и сделал. — Графиня! — сказал
я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же, ты думаешь, она
мне на это ответила:"А у
меня между тем хлеб в поле не убран!"
Я так и развел руками!
— И
я тоже не желаю, а потому и стою, покамест, во всеоружии. Следовательно, возвращайтесь каждый к своим обязанностям, исполняйте ваш долг и будьте терпеливы. Tout est a refaire — вот девиз нашего времени и всех людей порядка; но задача так обширна и обставлена такими трудностями, что нельзя думать о выполнении ее, покуда не наступит момент. Момент — это сила, это conditio sine qua non. [необходимое условие (лат.)] Правду ли
я говорю?
— А! вы здесь? — изредка
говорит ему, проходя мимо, директор, который знает его отца и не прочь оказать протекцию сыну, — это очень любезно с вашей стороны. Скоро мы и для вас настоящее дело найдем, к месту вас пристроим!
Я вашу записку читал… сделана умно, но, разумеется, молодо. Рассуждений много, теория преобладает — сейчас видно, что школьная скамья еще не простыла… ну-с, а покуда прощайте!
— Директор недавно видел
меня и упоминал о моей записке, — рассказывает он, —
говорил, что составлена недурно, но рассуждений много, теория преобладает…
— И
я давно собираюсь к тебе. У тебя,
говорят, умные вечера завелись… надо, надо послушать, что умные люди
говорят. Ведь и
я с своей стороны… Вместе бы… unitibus… [объединимся (лат.)] как это?
— Ежели вы, господа, на этой же почве стоите, —
говорил он, — то
я с вами сойдусь. Буду ездить на ваши совещания, пить чай с булками, и общими усилиями нам, быть может, удастся подвинуть дело вперед. Помилуй! tout croule, tout roule [все рушится, все разваливается (франц.)] — a y нас полезнейшие проекты под сукном по полугоду лежат, и никто ни о чем подумать не хочет! Момент,
говорят, не наступил; но уловите же наконец этот момент… sacrebleu!.. [черт возьми! (франц.)]
—
Я в нем уверен, —
говорил старик Люберцев, — в нем наша, люберцевская кровь. Батюшка у
меня умер на службе,
я — на службе умру, и он пойдет по нашим следам. Старайся, мой друг, воздерживаться от теорий, а паче всего от поэзии… ну ее! Держись фактов — это в нашем деле главное. А пуще всего пекись об здоровье. Береги себя, друг мой, не искушайся! Ведь ты здоров?
— Ты обо
мне не суди по-теперешнему;
я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал
меня к себе начальник, да в шутку, должно быть, — выпьемте да выпьемте! — и накатил! Да так накатил, что воротился
я домой — зги божьей не вижу! Сестра Аннушкина в ту пору у нас гостила, так
я Аннушку от нее отличить не могу: пойдем, —
говорю! Месяца два после этого Анюта
меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
— Связи — вот главное! —
говорит он отцу, — а как будет такой-то служебный вопрос решен, за или против, — это для
меня безразлично.
— Боюсь
я, как бы урока
мне не лишиться, —
говорила она.
— И
я говорю, что мерзавец, да ведь когда зависишь… Что, если он банкиру на
меня наговорит? — ведь, пожалуй, и там… Тут двадцать пять рублей улыбнутся, а там и целых пятьдесят. Останусь
я у тебя на шее, да, кроме того, и делать нечего будет… С утра до вечера все буду думать… Думать да думать, одна да одна… ах, не дай бог!
— Покуда — ничего. В департаменте даже
говорят, что
меня столоначальником сделают. Полторы тысячи — ведь это куш. Правда, что тогда от частной службы отказаться придется, потому что и на дому казенной работы по вечерам довольно будет, но что-нибудь легонькое все-таки и посторонним трудом можно будет заработать, рубликов хоть на триста. Квартиру наймем; ты только вечером на уроки станешь ходить, а по утрам дома будешь сидеть; хозяйство свое заведем — живут же другие!
— Ежели не по нутру тебе полицейская служба — можно в земство махнуть! —
говорил отец, — попрошу Ивана Петровича да Семена Николаевича — кому другому, а
мне не откажут.
— Жарко
мне, вся подушка мокрая! —
говорит он слабым голосом.
— Нет, что!
мне теперь легко; хотелось бы, однако, признаки знать. Ежели люди вообще тяжело умирают, стало быть, еще
я, пожалуй, и продержусь. Но чахоточные,
говорят, умирают почти незаметно, так вот это…
Я не
говорю о себе лично, но думается, что всякий убежденный русский писатель испытал на себе влияние подобной изолированности.
Ненавистник-одиночка, не скрываясь,
говорит:
я твой враг, и ты ничего, кроме ежовых рукавиц, от
меня не жди!
— Представьте себе!
Я ведь точно чуял. Еще вчера читаю газету и
говорю: ну, этому молодцу несдобровать. Так и случилось.
— А то вы думаете? —
говорит он, — все зло именно в этой пакостной литературе кроется!
Я бы вот такого-то… Не
говоря худого слова, ой-ой, как бы
я с ним поступил! Надо зло с корнем вырвать, а мы мямлим! Пожар уж силу забрал, а мы только пожарные трубы из сараев выкатываем!
Я, впрочем, не
говорю, что он останется в этом лагере навсегда; но, во всяком случае, не покинет его до тех пор, пока новые и вполне решительные факты не вызовут его из состояния остервенения и не бросят в противоположную сторону.
— Как это
я прежде не вздумала! — сетовала она на себя, — ведь со временем ангелочек, конечно, будет путешествовать. В гостиницах, правда, везде
говорят по-французски, но на железных дорогах, на улице…
— Днем
я принадлежу обязанностям, которые налагает на
меня отечество, —
говорила она, разумея под отечеством Россию, — но вечер принадлежит
мне и моим друзьям. А впрочем, что ж! ведь и вечером мы
говорим всё о них, всё о тех же милых сердцу детях!
— Нет,
я все-таки пришлю. Может быть, и получше ему будет. И с доктором о нем
поговорю. Посмотрит, что-нибудь присоветует, скажет, какая у него болезнь.
—
Я всего один раз с ним
говорила, — невпопад ответила Ольга, краснея.
— Да, прикажите! как вы прикажете, когда вам
говорят:"теперь недосужно", или:"вот ужо, как уберемся!"и в заключение:"ах,
я и забыла!"? Ведь и «недосужно», и «ужо», и «забыла» — все это в порядке вещей, все возможно.
—
Я буду ездить к вам часто, —
говорил он, прощаясь, — ежели надоем, то скажите прямо. Но надеюсь, что до этого не дойдет.
— Вот наш доктор
говорит, — сказала она грустно, — что все мы около крох ходим. Нет, не все. У
меня даже крох нет;
я и крохе была бы рада.
— Завтра утром
я приеду и перетолкую с твоим отцом, —
говорил он, — а вечером — в Петербург. Через месяц возвращусь сюда, и мы будем неразлучны.