Неточные совпадения
Все
мы каждодневно читаем эти известия, но едва ли многим приходит на мысль спросить себя: в силу чего же живет современный человек? и каким образом
не входит он в идиотизм от испуга?
Не будь интеллигенции,
мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе. Остались бы «чумазые» с их исконным стремлением расщипать общественный карман до последней нитки.
Испуг до того въелся в
нас, что
мы даже совсем
не сознаем его.
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к
нам не привезли!»
— Природа! знаем
мы эту природу!
Не природа, а порода. Природу нужно смягчать, торжествовать над ней надо. Нет, знаете ли что? лучше
нам подальше от этих лохматых! Пускай он идет с своей природой, куда пожелает. А вы между тем шепните ему, чтоб он держал ухо востро.
Ежели
мы спустимся ступенью ниже — в уезд, то увидим, что там мелочи жизни выражаются еще грубее и еще меньше встречают отпора. Уезд исстари был вместилищем людей одинаковой степени развития и одинакового отсутствия образа мыслей. Теперь, при готовых девизах из губернии, разномыслие исчезло окончательно. Даже жены чиновников
не ссорятся, но единомышленно подвывают: «Ах, какой циркуляр!»
Затем
мы встречаемся с общиной, которая
не только
не защищает деревенского мужика от внешних и внутренних неурядиц, но сковывает его по рукам и ногам.
— Кабы
мы в то время были умнее да
не мирволили бы своим расходившимся собратам, так, может быть, и теперь крепостное право существовало бы по-прежнему!
—
Мы не вольноотпущенные! — возопили они в один голос, —
мы на днях сами будем свободные… с землей!
Не хотим в мещане!
— Помилуйте! — говорил он, —
мы испокон века такие дела делали, завсегда у господ людей скупали — иначе где же бы
нам работников для фабрики добыть? А теперь, на-тко, что случилось! И во сне
не гадал!
Правда, что массы безмолвны, и
мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем
не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко
не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они
не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Господствующее мнение, руководимое политиканами,
не только у
нас, но и в целой Европе,
не признает, однако ж, этой истины.
— И я достигну этой цели, — говорит он. — Везде, в целом мире, полеводство дает хотя и
не блестящий, но вполне верный барыш;
не может быть, чтобы
мы одни составляли исключение!
—
Мы и сами в ту пору дивились, — сообщает, в свою очередь, староста (из местных мужичков), которого он на время своего отсутствия, по случаю совершения купчей и первых закупок, оставил присмотреть за усадьбой. — Видите — в поле еще снег
не тронулся, в лес проезду нет, а вы осматривать приехали. Старый-то барин садовнику Петре цалковый-рупь посулил, чтоб вас в лес провез по меже: и направо и налево — все, дескать, его лес!
— Надо же примириться с этим, — утешает помещик, — ведь
мы не на один год устраиваемся!
— Вот, покуда, что в результате получилось, — молвил он, — ну, да ведь
мы с Финагеичем
не отстанем. Теперь только коровы и выручают
нас. Сами молоко
не едим, так Финагеич в неделю раз-другой на сыроварню возит. Но потом…
— Прытки вы очень! У нас-то уж давно написано и готово, да первый же Петр Николаич по полугоду в наши проекты
не заглядывает. А там найдутся и другие рассматриватели… целая ведь лестница впереди! А напомнишь Петру Николаичу — он отвечает:"Момент, любезный друг,
не такой! надо момент уловить, — тогда у
нас разом все проекты как по маслу пройдут!"
— Э! проживем как-нибудь. Может быть, и совсем момента
не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере, то, что есть, уж известно… А тут пойдут ломки да переделки, одних вопросов
не оберешься… Вы думаете,
нам сладки вопросы-то?
— Момент еще
не пришел, — отвечал он, — ты слишком нетерпелив, душа моя. Когда наступит момент, — поверь, — он застанет
нас во всеоружии, и тогда всякая штука проскочит у
нас comme bonjour! [без сучка и задоринки! (франц.)] Но покуда
мы только боремся с противоположными течениями и подготовляем почву. Ведь и это недешево
нам обходится.
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. — Графиня! — сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент,
мы будем готовы! И что же, ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле
не убран!"Я так и развел руками!
— Сентябрь уж на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и
не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у
нас и без того дела до зарезу, — печально продолжает он, —
не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие
нас в самом сердце дела, пожалейте
нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент,
мы не пропустим его. Когда-нибудь
мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда ты отсюда?
— И
не спеши;
мы за тебя поспешим.
Нам люди нужны; и
не простые канцелярские исполнители, а люди с искрой, с убеждением. До свиданья, душа моя!
—
Мы готовы,
мы ждем только сигнала, — говорит он, — но прежде всего необходимо уловить благоприятный момент. Коль скоро момент будет благоприятен — и все совершится благоприятно; а ежели
мы начнем в неблагоприятный момент, то и все остальное совершится неблагоприятно. Ведь вы этого
не желаете, господа?
Так, улыбаясь, он называл себя государственным послушником, —
не опричником, фуй! а именно послушником, — а иногда рисковал даже, тоже улыбаясь, говорить:"
Мы, государственные доктринеры…".
— А! вы здесь? — изредка говорит ему, проходя мимо, директор, который знает его отца и
не прочь оказать протекцию сыну, — это очень любезно с вашей стороны. Скоро
мы и для вас настоящее дело найдем, к месту вас пристроим! Я вашу записку читал… сделана умно, но, разумеется, молодо. Рассуждений много, теория преобладает — сейчас видно, что школьная скамья еще
не простыла… ну-с, а покуда прощайте!
— Но нельзя же, папенька,
не рассуждать. Ведь недаром
нас теории учили.
— Говорю тебе, что хорошо делаешь, что
не горячишься. В жизни и все так бывает. Иногда идешь на Гороховую, да прозеваешь переулок и очутишься на Вознесенской. Так что же такое! И воротишься, —
не бог знает, чего стоит. Излишняя горячность здоровью вредит, а оно
нам нужнее всего. Ты здоров?
— Ежели вы, господа, на этой же почве стоите, — говорил он, — то я с вами сойдусь. Буду ездить на ваши совещания, пить чай с булками, и общими усилиями
нам, быть может, удастся подвинуть дело вперед. Помилуй! tout croule, tout roule [все рушится, все разваливается (франц.)] — a y
нас полезнейшие проекты под сукном по полугоду лежат, и никто ни о чем подумать
не хочет! Момент, говорят,
не наступил; но уловите же наконец этот момент… sacrebleu!.. [черт возьми! (франц.)]
— Ты обо мне
не суди по-теперешнему; я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал меня к себе начальник, да в шутку, должно быть, — выпьемте да выпьемте! — и накатил! Да так накатил, что воротился я домой — зги божьей
не вижу! Сестра Аннушкина в ту пору у
нас гостила, так я Аннушку от нее отличить
не могу: пойдем, — говорю! Месяца два после этого Анюта меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
— А помнишь, как Ростокин всех
нас обозвал засушинами? — спросил прежний сочлен по «умным» вечерам, — глуп-глуп, а правду сказал. Ты
не совсем еще засох?
— Как из-за чего? Жизнь-то
не достается даром. Вот и теперь
мы здесь роскошествуем, а уходя все-таки сорок пять копеек придется отдать. Здесь сорок пять, в другом месте сорок пять, а в третьем и целый рубль… надо же добыть!
— Одна. Отец давно умер, мать — в прошлом году. Очень
нам трудно было с матерью жить — всего она пенсии десять рублей в месяц получала. Тут и на нее и на меня; приходилось хоть милостыню просить. Я, сравнительно, теперь лучше живу. Меня счастливицей называют. Случай как-то помог, работу нашла. Могу комнату отдельную иметь, обед; хоть голодом
не сижу. А вы?
— Надя! Тебе будет трудно…
Не справиться… И сама ты, да еще сын на руках. Ах, зачем, зачем была дана эта жизнь? Надя! Ведь
мы на каторге были, и называли это жизнью, и даже
не понимали, из чего
мы бьемся, что делаем; ничего
мы не понимали!
— С"как-нибудь"-то люди голодом сидят, а ты прежде подумай да досконально все рассчитай!
нас, стариков, пожалей…
Мы ведь настоящей помощи дать
не можем, сами в обрез живем. Ах,
не чаяли печали, а она за углом стерегла!
— Ах, матушка, пора эти разговоры оставить! — говорит он. — Изба моя с краю — ничего
не знаю! Вот правило, которым
мы должны руководствоваться, а
не то чтобы что…
— А то вы думаете? — говорит он, — все зло именно в этой пакостной литературе кроется! Я бы вот такого-то…
Не говоря худого слова, ой-ой, как бы я с ним поступил! Надо зло с корнем вырвать, а
мы мямлим! Пожар уж силу забрал, а
мы только пожарные трубы из сараев выкатываем!
Прежде простец говорил:"
мы люди темные", — в надежде укрыться под этим знаменем от вменяемости; теперь он стал избегать такого признания, потому что понял, что оно ни от чего его
не освобождает, но, напротив, дает право распорядиться с ним по произволению.
— А что бы ты думал! жандарм! ведь они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей жизни! Если душа у
нас спокойна, то и
мы сами спокойны. Ежели
мы ничего дурного
не сделали, то и жандармы за
нас спокойны. Вот теперь завелись эти… как их… ну, все равно… Оттого
мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!
— Про
нас, сударыня, докторов
не припасено, — чуть
не с гневом ответила няня.
— Вообще
мы, люди добрых намерений, должны держать себя осторожно, чтобы
не погубить дела преуспеяния и свободы.
— Вот наш доктор говорит, — сказала она грустно, — что все
мы около крох ходим. Нет,
не все. У меня даже крох нет; я и крохе была бы рада.
— Ты
не поверишь, как
нам горько и тяжело, — сказала она.
—
Не особенно. Обращаюсь к нему при случае, как и вообще ко всем, кто может помочь. Ах, мой друг, так
нам тяжело, так тяжело! Ты представь себе только это одно: захотят
нас простить —
мы живы;
не захотят — погибли. Одна эта мысль… ах!
— Вы робят наускоре обучайте;
нам ведь только бы читать да писать умели. Да цифири малость. Без чего нельзя, так нельзя, а лишнего для
нас не требуется.
Нам дети дома нужны. А ежели который стараться
не станет, можно такого и попугать. Вон он в углу веник — стоит. Сделайте милость, постарайтесь.
— Пожалуйста,
не сердитесь.
Нам ведь
не велено. Присылайте вашего мальчика по вечерам — я займусь им особенно!
— Я рассудила, Клеопатра Карловна, что слезами
мы ничему помочь
не можем, а только гневим своим ропотом бога, которому, конечно, известно, как лучше с
нами поступить, — резонно ответила девушка.
— Зачем мне а да b, — говорила она, — ежели я могу вместо а поставить 1, вместо b — 2? 1 + 2 — я понимаю, а а + b, — воля ваша, даже
не вижу надобности понимать. Вот сегодня Леночке прислали десяток яблоков — ведь
мы же
не говорим, что она получила с яблоков?
— Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, — сказала она, — а то
мы не успели бы наговориться. Представь себе, у меня целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером — в театр. Ах, ты
не можешь себе представить, как уморительно играет в Михайловском театре Берне!
Кувырканье от
нас не уйдет, — говорили читатели, — но нужно и разнообразить газету".
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что
мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего
не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?