Неточные совпадения
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив
того, он думает,
что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на
ту бездну, которая отделяет нас от него.
Сверх
того, издателем руководила и
та мысль,
что фантастичность рассказов нимало
не устраняет их административно-воспитательного значения и
что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для
тех из современных администраторов, которые
не желают быть преждевременно уволенными от должности.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться,
что весь его труд в настоящем случае заключается только в
том,
что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Смешно и нелепо даже помыслить таковую нескладицу, а
не то чтобы оную вслух проповедовать, как делают некоторые вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают,
что они у них в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и
не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в
чем состоит, собственно, задача его? В
том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет,
не в
том. В
том ли, чтобы рассуждать? Нет, и
не в этом. В
чем же? А в
том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Изложив таким манером нечто в свое извинение,
не могу
не присовокупить,
что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в
том только состоит,
что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Ни вероисповедания, ни образа правления эти племена
не имели, заменяя все сие
тем,
что постоянно враждовали между собою.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе и верности, когда же лгали,
то прибавляли «да будет мне стыдно» и были наперед уверены,
что «стыд глаза
не выест».
Но когда дошли до
того,
что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда
не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
— Я уж на
что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет,
не головотяпами следует вам называться, а глуповцами!
Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и
тот будет володеть вами!
—
Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее были — и
те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— Это, брат,
не то,
что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
Но новотор, как сущий вор, и тут извернулся: предварил казнь
тем,
что,
не выждав петли, зарезался огурцом.
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на
том основании,
что «Орел да Кромы — первые воры», — или шуянину — на
том основании,
что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут
не упал», но наконец предпочел орловца, потому
что он принадлежал к древнему роду «Проломленных Голов».
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов,
не только
не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к
тому принуждал,
чем себя и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за
что и прозван был «Органчиком». Это
не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о
том будет повествуемо ниже.
Между
тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Соображения эти показались до
того резонными,
что храбрецы
не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался
тем,
что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он,
не отказываясь от водки, только потел, а секрета
не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно:
что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с
тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков
не только перестал тосковать, но даже до
того осмелился,
что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день
не будет выдавать ему на шкалик.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков,
что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они
не увлеклись ни модными в
то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более
чем странного градоначальника.
Эскулап [Эскулап (греч.) — врач.] задумался, пробормотал что-то о каком-то «градоначальническом веществе», якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам,
что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь
тем,
что тайна построения градоначальнического организма наукой достаточно еще
не обследована.
[Ныне доказано,
что тела всех вообще начальников подчиняются
тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но
не следует забывать,
что в 1762 году наука была в младенчестве.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между
тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать,
что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь,
то есть приступил к дознанию, и в
то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ и
не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх
того, боялись подпасть под ответственность за
то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.
Публика начала даже склоняться в пользу
того мнения,
что вся эта история есть
не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
Может быть,
тем бы и кончилось это странное происшествие,
что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело
не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического,
что сами глуповцы — и
те стали в тупик. Но
не будем упреждать событий и посмотрим,
что делается в Глупове.
И бог знает
чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту
не послышался звон колокольчика и вслед за
тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в
то время
не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить
тем,
что события описывались «Летописцем», по-видимому,
не по горячим следам, а несколько лет спустя.
Между
тем измена
не дремала. Явились честолюбивые личности, которые задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим эгоистическим целям. И,
что всего страннее, представительницами анархического элемента явились на сей раз исключительно женщины.
Во-первых, она сообразила,
что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих,
не мало предвещало ей хорошего и
то обстоятельство,
что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова, воспользовавшись
тем,
что помощник градоначальника с своими приспешниками засел в клубе в бостон, [Бостон — карточная игра.] извлекла из ножон шпагу покойного винного пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной команды, вторглась в казначейство.
— Если более ясных доказательств
не имеешь,
то не признаю! — столь твердо отвечал помощник градоначальника,
что стряпчий защелкал зубами и заметался во все стороны.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была до
того пьяна,
что ничего уж
не понимала.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу,
тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности
не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
— И с
чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и кто тебя, паскуду,
тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская,
не обращая внимания на Амалькин ответ.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на
том,
что и они
не раз бывали у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже
не одну, а разом трех претендентш.
Началось общее судбище; всякий припоминал про своего ближнего всякое, даже такое,
что тому и во сне
не снилось, и так как судоговорение было краткословное,
то в городе только и слышалось: шлеп-шлеп-шлеп!
— Сограждане! — начал он взволнованным голосом, но так как речь его была секретная,
то весьма естественно,
что никто ее
не слыхал.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на
то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то
не по себе, так как о новом градоначальнике все еще
не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и
не смели ни за какое дело приняться, потому
что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования
не найдено, но, судя по
тому,
что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать,
что для Глупова это было едва ли
не лучшее время в его истории.
С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки,
то можно предположить одно из двух: или
что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он
не оправдал, или
что на него было возложено поручение, которого он, сробев,
не выполнил.
Издатель позволяет себе думать,
что изложенные в этом документе мысли
не только свидетельствуют,
что в
то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели
тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила
не в названии, а в
той сущности, которую преследует проект и которая есть
не что иное, как «рассмотрение наук»,
то очевидно,
что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до
тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
По-видимому, эта женщина представляла собой тип
той сладкой русской красавицы, при взгляде на которую человек
не загорается страстью, но чувствует,
что все его существо потихоньку тает.
Однако Аленка и на этот раз
не унялась, или, как выражается летописец, «от бригадировых шелепов [Ше́леп — плеть, палка.] пользы для себя
не вкусила». Напротив
того, она как будто пуще остервенилась,
что и доказала через неделю, когда бригадир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
В
ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало оно
не на кого другого, а на Митьку. Узнали,
что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому
что город обезлюдел. «Кои померли, — говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между
тем все
не прекращал своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор.
— То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А только ты, бригадир, об этих наших словах подумай, потому
не ровён час: терпим-терпим, а тоже и промеж нас глупого человека
не мало найдется! Как бы
чего не сталось!
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и сам,
что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней
не может. Послал за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но
тот еще больше обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.