Неточные совпадения
Я говорю это не в смысле разности в языке — для культурного человека это неудобство легко устранимое, — но трудно, почти невыносимо в молчании снедать боль сердца, ту щемящую боль, которая зародилась где-нибудь на берегах Иловли 2 и по пятам пришла за вами к самой подошве Мальберга.
Почему на берегах Вороны
говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это
я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда в чембарских палестинах
я не видал таких «буйных» хлебов, какие
мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
«Пропадайте,
говорит, вы пропадом, а
я на теплые воды ездить стану!»
И всякий требует лично для себя конституции:
мне,
говорит, подай конституцию, а прочие пусть по-прежнему довольствуются ранами и скорпионами.
— Получил, между прочим, и
я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём»,
говорят. Да черта ли
мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
— Ха-ха! ведь и
меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха была! Хотите? —
говорят. Ну, как, мол, не хотеть: с моим,
говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у нас такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
— Ну вот! — воскликнул он горестно, — не
говорил ли
я вам! Где это видано! где допустили бы такое расхищение! давно ли такая, можно сказать, непроходимость была — и вдруг налицо одни пеньки!
Говоря по совести, бесшабашные советники не только
мне не претят, но
я чувствую к ним почти непозволительную слабость.
— Покойный граф Михаил Николаевич эту конституцию еще когда провидел! Сколько раз, бывало, при
мне самолично
говаривал:
я им ужо пропишу… конституцию!
— Собственно
говоря,
я никому напрасной смерти не желаю, и если сейчас высказался не в пользу немца, то лишь потому, что полагал, что таковы требования современной внутренней политики. Но если вашим превосходительствам, по обстоятельствам службы, представляется более удобным, чтоб подох русский, а немец торжествовал, то
я противодействовать предначертаниям начальства даже в сем крайнем случае не считаю себя вправе.
— И все это
я говорю перед вашими превосходительствами по сущей совести, так точно, как в том ответ перед вышним начальством дать надлежит!
Мальчик без штанов. Изволь, немец, скажу. Но прежде ты
мне скажи, отчего ты так скучно
говоришь?
Мальчик в штанах.
Я говорю так же, как
говорят мои добрые родители, а когда они
говорят, то
мне бывает весело. И когда
я говорю, то им тоже бывает весело. Еще на днях моя почтенная матушка сказала
мне: когда
я слышу, Фриц, как ты складно
говоришь, то у
меня сердце радуется!
Мальчик в штанах (испуганно).Позвольте, однако ж, русский мальчик! Допустим, что
я говорю скучно, но неужели это такое преступление, чтоб за него справедливо было лишить человека жизни?
О, русский мальчик! может быть,
я скучноговорю, но лучше пусть буду
я говорить скучно, нежели вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и судом!
Мальчик без штанов. Нескладно что-то ты
говоришь, немчура. Лучше, чем похабничать-то, ты
мне вот что скажи: правда ли, что у вашего царя такие губернии есть, в которых яблоки и вишенье по дорогам растут и прохожие не рвут их?
Мальчик без штанов. Верно
говорю,
я даже пример сейчас приведу. Слыхал
я, правда ли, нет ли, что ты такую сигнацию выдумал, что куда хошь ее неси — сейчас тебе за нее настоящие деньги дадут… так, что ли?
Мальчик без штанов. Ну да, это самое
я и
говорю: за грош черту душу продал!
Целый час
я говорю с вами, русский мальчик, и ничего не слышу, кроме загадочных слов, которых ни на один язык нельзя перевести.
Мальчик без штанов. Ахай, немец! а
я тебе
говорю, что это-то именно и есть… занятное!
Мальчик в штанах. «Сказывал»! Но ведь и
я вам
говорил, что вы тому же черту задаром душу отдали… кажется, что и эта афера не особенно лестная…
Поэтому нет ничего мудреного, что, возвратясь из дневной экскурсии по окрестностям, он
говорит самому себе: вот
я и по деревням шлялся, и с мужичками разговаривал, и пиво в кабачке с ними пил — и ничего, сошло-таки с рук! а попробуй-ка
я таким образом у нас в деревне, без предписания начальства, явиться — сейчас руки к лопаткам и марш к становому… ах, подлость какая!
Равным образом
я не стану
говорить ни о действующих сановниках, которые, на казенный счет, ставят в тупик Вефура, Бребана и Маньи [Содержатели известных в Париже ресторанов.
Я говорю о среднем культурном русском человеке, о литераторе, адвокате, чиновнике, художнике, купце, то есть о людях, которых прямо или косвенно уже коснулся луч мысли, которые до известной степени свыклись с идеей о труде и которые три четверти года живут под напоминанием о местах не столь отдаленных.
Я знаю очень много полезных и даже приятного образа мыслей людей, которые прямо
говорят: зачем
я в деревню поеду — там
мне, наверное, руки к лопаткам закрутят!
Не
говоря уже о том, что иначе
я пропаду со скуки, одичаю, но, сверх того,
я положительно не понимаю, почему
я обязан воздерживаться от собеседований с мужиком?
Я не
говорю, чтоб отношения русского культурного человека к мужику, в том виде, в каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно как не утверждаю и того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой, были особенно ценны; но
я не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного человека свойство пользоваться трудом мужика, не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Конечно, «мальчик в штанах» был отчасти прав,
говоря: «вам, русским, все надоело: и сквернословие, и Колупаев, и тумаки, да ведь до этого никому дела нет?», но сдается
мне, что и «мальчик без штанов» не был далек от истины, настойчиво повторяя: надоело, надоело, надоело…
Сродного сословия людей в курортах почти нет, ибо нельзя же считать таковыми ту незаметную горсть туземных и иноземных негоциантов, которые торгуют (и бог весть, одним ли тем, что у них на полках лежит?) в бараках и колоннадах вдоль променад, или тех антрепренеров лакейских послуг, которые тем только и отличаются (разумеется,
я не
говорю о мошне) от обыкновенных лакеев и кнехтов, что имеют право громче произносить: pst! pst!
Статуя должна быть проста и ясна, как сама правда, и, как правда же, должна предстоять перед всеми в безразличии своей наготы, никому не обещая воздаяния и всем
говоря: вот
я какая!
— А
я вам докладываю: всегда эти"увенчания"были, и всегда они будут-с. Еще когда устав о кантонистах был сочинен 24, так уж тогда покойный граф Алексей Андреич
мне говорил: Удав! поздравь
меня! ибо сим уставом увенчивается здание, которое
я, в течение многих лет, на песце созидал!
Откровенно
говоря,
я думаю, что слова эти даже не представляют для западного человека интереса новизны. Несомненно, что и он в свое время прошел сквозь все эти"слова", но только позабылих. И «неотносящиеся дела» у него были, и «тоска» была, и Тяпкин-Ляпкин, в качестве козла отпущения, был, и многое другое, чем мы мним его удивить. Все было, но все позабылось, сделалось ненужным…
Поэтому ежели
я позволил себе сказать бесшабашным мудрецам, что они
говорят"глупости", то поступил в этом случае, как западный человек, в надежде, что Мальберг и Бедерлей возьмут
меня под свою защиту.
— Послужил — и будет! —
говорил неизвестный голос, — и заметь,
я ни о чем никогда не просил, ничего не, ждал… кроме спасиба! Простого, русского спасиба… кажется, немного! И вот… Но нет, довольно, довольно, довольно!
Граф (вновь смешивает прошедшее с настоящим).Много у нас этих ахиллесовых пят, mon cher monsieur de Podkhalimoff! и ежели ближе всмотреться в наше положение… ah, mais vraiment ce n'est pas du tout si trou-la-la qu'on se plait a le dire! [ах, но по-настоящому это совсем не такие пустяки, как об этом любят
говорить!] Сегодня, например, призываю
я своего делопроизводителя (вновь внезапно вспоминает, что он уже не при делах)…тьфу!
Не далее как час тому назад
я говорил моему другу, графу Мамелфину: да сделаем же хоть что-нибудь для России…
— Вы, сударь, не шутите с ябедниками, —
говорил он
мне, — в древние времена ябедник представлял собою сосуд, в котором общественная скорбь находила единственное и всегда готовое убежище.
Я не утверждаю, конечно, чтоб все это, вместе взятое, представляло настоящие гарантии;
я говорю только, что было мерцание надежд.
Тем не менее для
меня не лишено, важности то обстоятельство, что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности
я ни разу не сидел в кутузке.
Говорят, будто в древности такие случаи бывали, но в позднейшие времена было многое, даже, можно сказать, все было, а кутузки не было. Как хотите, а нельзя не быть за это признательным. Но не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот в чем вопрос.
— Понимаю
я это, мой друг! Но ведь
я человек, Подхалимов! Homo somo, как
говорит Мамелфин… то бишь, как дальше?
— Примером-с? ну, что бы, например? Ну, например, в настоящую минуту вы идете завтракать. Следовательно, вот так и извольте
говорить: понеже наступило время, когда
я имею обыкновение завтракать, завтрак же можно получить только в ресторане, — того ради поеду в ресторан (или в отель) и закажу, что
мне понравится.
— Ах, ваше сиятельство! Тогда извольте
говорить так: понеже
я не голоден, то хотя и наступило время, когда
я имею обыкновение завтракать, но понеже…
— По-ни-ма-ю!.. Однако вы напомнили
мне, что и в самом дело наступило время, когда
я обыкновенно завтракаю… да! как бишь это вы учили
меня говорить? Понеже наступило время…
Все это очень обязательно объяснил
мне один из gardiens de la paix, к которому
я обратился с вопросом по этому предмету:"Поживете,
говорит, у нас, может быть, и вы привыкнете".
И никогда
я не видал его унылым или замученным, а уж об трезвости нечего и
говорить: такую работу не совершенно трезвый человек ни под каким видом не выполнит.
Как малый не промах,
я сейчас же рассчитал, как это будет отлично, если
я поговорю с Лабуло по душе. Уж и теперь в нем заблуждений только чуть-чуть осталось, а ежели хорошенько пугнуть его, призвав на помощь sagesse des nations, так и совсем, пожалуй, на путь истинный удастся обратить. Сначала его, а потом и до Гамбетты доберемся 30 — эка важность! А Мак-Магон и без того готов…
— А
я об чем же
говорю!
Я говорю: нужда заставит и калачи есть… 33
Вообще
говоря, в предлагаемом этюде о французах
я исключительно разумею французскую буржуазию, которая в настоящее время представляет собой управляющее сословие.
Итак,
говоря об унаследовании современным Парижем благополучия дореформенной Москвы,
я разумею, по преимуществу, парижского буржуа, которого, благодаря необыкновенно счастливому стечению обстоятельств, начинает уж распирать от сытости.
— Не думайте, впрочем, Гамбетта, — продолжал Твэрдоонто, — чтоб
я был суеверен… нимало! Но
я говорю одно: когда мы затеваем какое-нибудь мероприятие, то прежде всего обязываемся понимать, против чего мы его направляем. Если б вы имели дело только с людьми цивилизованными — ну, тогда
я понимаю… Ни вы, ни
я… О, разумеется, для нас… Но народ, Гамбетта! вспомните, что такое народ! И что у него останется, если он не будет чувствовать даже этой узды?